Ты говоришь — хвастает... Как знать? А я говорю — не хвастает, он мне сам сказал, только на днях сказал, при жене при своей...
Видать ведь по человеку — как он на тебя смотрит, да и по голосу слыхать. А потом — старый барин тоже говорил... Знаешь, в тот раз... Говорил, что молочня — это, дескать, все одно как сундук с деньгами... и Яан...
Но тут оказывается, что слушать Приллупа некому. Молодуха вдруг взглянула в окно: по двору в одних рубашонках носятся Анни и Юку, за ними с тявканьем скачет собака — они уже все на ногах! Один рывок — и Мари, перемахнув через неутомимого рассказчика, спрыгивает с постели, а еще через миг исчезает из комнаты. И когда Приллуп невольно переводит глаза на окошко в противоположной стене, туда, откуда долетают крики со двора, то он видит, что у колодца, где стоит корыто, идет отчаянная возня: трое в рубашках плескают и брызгают друг на друга водой, а собачонка исступленно мечется вокруг, не зная, чью сторону взять.
Тыну долго лежит неподвижно, на лице его пустота, а слух, словно пытаясь заполнить от у пустоту, машинально ловит мушиное жужжание. Мухи ползают по его волосатой груди, волосатым рукам и ногам, по его бороде, по векам — Тыиу не отгоняет их. Потом он зевает, протяжно, с досадливым взвизгом, точно собака, которую донимают блохи, и, вскинувшись, спускает ноги с постели. Надев штаны, он садится в угол рядом с окном, упирается локтями в колени, обхватывает голову руками и сидит, подавленно уставившись перед собой в пол. А со двора доносятся озорные крики.
И вдруг Приллупу чудится, будто посреди светлой, полной гула и жужжания комнаты стоит Лээна. И будто какая-то жилка в его груди вздрагивает от трепетного отзыва.
Да, Лээна поняла бы, что сейчас надо делать, и сделала бы! Разумная и душевная была женщина.
Но на Лээну ведь никто не заглядывался...
А как она хлопотала с утра до поздней ночи, да и его заставляла трудиться... А что толку, господи!
И тихая грусть ложится на душу Тыну. Вот она стоит, Лээна, худая, костлявая, высохшая, точно трут; вечно она, бывало, суетится, снует, как челнок, а следов ее работы и не видно. Но до чего была она близкой, как разделяла его заботы, как глядела ему в глаза, слушала каждое слово... Неужели не могла она еще пожить, оставила сиротой мужа и дом!
Правда, она часто ворчала. Ворчала и брюзжала с утра до ночи, попрекала всех и вся, что двуногих, что четвероногих, что живых людей, что вещи — она могла какую-нибудь чурку или хворостину журить и корить, как будто это был человек, и в последние годы казалось, будто ее сморщенное личико превратилось в губку, с которой все время капает желчь. Сначала это раздражало, но со временем все как-то притерпелись, тем более что ворчала и брюзжала она потихоньку, вполголоса, как бы про себя, словно не могла иначе, как не может не жужжать овод или муха. И все-таки это надоедало, не без того, даже ребятам это надоедало настолько, что они старались держаться от нее подальше, а самому Тыпу оставалось только стиснуть зубы и помалкивать, словно пот».
Но опить тки, когда подумаешь о том, что не со зла она это делала, что она старалась принести пользу, помочь семье... а если еще вспомнишь, что, может быть, правду говорила повивальная бабка, будто у Лээны после первых родов, таких трудных и стоивших жизни их старшенькому, осталась какая-то скрытая хворь — то ли сглазил ее кто, когда тяжелая ходила, то ли злым словом порчу наслал... когда об этом подумаешь...
И иоиан волна горького сожаления, сознание своего вдовства поднимается в душе Тыпу, гнетущее чувство одиночества давит па ею затылок, клонит его голову долу, а губы шепчут, как бы поверяя свое признание покрытому пылью полу: да, то, что ушло в могилу вместе с Лээной, было свое, родное... родное, несмотря ни на что...
Когда трое озорников с шумом и гамом врываются в избу, Приллуп еще сидит на том же месте. У всех троих сорочки — хоть выжми, ноги грязные, по икрам еще стекают струйки воды. Захлебываясь от смеха, они обсуждают необычайное событие, потешаются над своим видом, а на отца, чуждого их забавам, почти не обращают внимания. Только когда Мари, накинув юбку, велит и ребятишкам идти одеваться, веселая тройка расходится. А Мари, став перед зеркальцем, принимается расчесывать самодельной щоткой свои сбившиеся волосы.
Тыпу чувствует: что-то вдруг изменилось.
Когда они вбежали, резвясь, как трое игривых жеребят,— одна постарше, двое помладше,— с ними вместе в избу и в его сердце ворвалось нечто такое, что сдуло, смело все прежнее.
Так лучше... так все же лучше... Правду говоря, так гораздо лучше!
И не надо, чтобы было иначе... Нет, зачем же... Нет — так нет!
Нельзя, чтобы было иначе... Взгляд Приллупа останавливается на молодой женщине, скользит по ее стану сверху вниз, потом снизу вверх... Нельзя... нельзя...
Он вдруг поднимается и с улыбкой шагает к той, что пришла на смену Лээне. Ему хочется что-то сказать, что-то сделать, но он не находит ничего лучшего, как прикоснуться пальцами к ее шее, прищелкнув языком, как довольный хозяин, ласкающий свою молодую кобылку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Но все возвращается снова.
Один приступ проходит, другой начинается.
Словно какое-то злое насекомое, слетев с языка барина, забралось в ухо бобыля, оттуда заползло в сердце и там то издыхает, то снова оживает.
Оно умирает днем и оживает ночью, по бывает и наоборот — умирает ночью и оживает днем.
И каждый раз, оживая, становится все назойливее, и лихорадка, порожденная им, все сильнее жжет душу.
Один приступ жара проходит, другой нарастает.
Приллупу не следовало бы высмеивать Яана за его умение всегда свести речь на то, что мило его сердцу: теперь Тыну и сам в совершенстве владеет этим искусством. Разница лишь в том, что Тыну говорит о вещах, любезных его сердцу, всегда одному и тому же человеку, а Яан о своих делах говорит всем. Но тем чаще приходится единственной собеседнице Приллупа выслушивать одно и то же.
Тыну точно буравом сверлит: ведь у него самого внутри сверлит бурав.
Тьшу упорен: то, что грызет его душу, тоже упорно.
«Была бы она чуть разумнее!» — думает он сегодня.
«Была бы она чуть поглупее!» — думает он на другой день.
Но Мари и не разумна и не глупа, поэтому все усилия Приллупа пропадают даром...
У Мари очень крепкий сон. Утром ей никак не встать. Она и зевает, и потягивается, и бранит летние ночи.
— Ты бы, наверно, не прочь т утро продрыхнуть?
— Ох, да!
— А может, и до обеда
— Может, и до обеда.
— А ведь есть такие бабы — спят вволю, сколько влезет.
Мари потягивается и зевает так, что слезы выступают на глазах.
— Наверно, есть.
— И не у всех это право на роду написано.
— Видно, не у всех.
— Приходится его добиваться — так или эдак.
— Ну конечно.
— А там — как кому повезет, как кто сумеет счастье за хвост поймать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Видать ведь по человеку — как он на тебя смотрит, да и по голосу слыхать. А потом — старый барин тоже говорил... Знаешь, в тот раз... Говорил, что молочня — это, дескать, все одно как сундук с деньгами... и Яан...
Но тут оказывается, что слушать Приллупа некому. Молодуха вдруг взглянула в окно: по двору в одних рубашонках носятся Анни и Юку, за ними с тявканьем скачет собака — они уже все на ногах! Один рывок — и Мари, перемахнув через неутомимого рассказчика, спрыгивает с постели, а еще через миг исчезает из комнаты. И когда Приллуп невольно переводит глаза на окошко в противоположной стене, туда, откуда долетают крики со двора, то он видит, что у колодца, где стоит корыто, идет отчаянная возня: трое в рубашках плескают и брызгают друг на друга водой, а собачонка исступленно мечется вокруг, не зная, чью сторону взять.
Тыну долго лежит неподвижно, на лице его пустота, а слух, словно пытаясь заполнить от у пустоту, машинально ловит мушиное жужжание. Мухи ползают по его волосатой груди, волосатым рукам и ногам, по его бороде, по векам — Тыиу не отгоняет их. Потом он зевает, протяжно, с досадливым взвизгом, точно собака, которую донимают блохи, и, вскинувшись, спускает ноги с постели. Надев штаны, он садится в угол рядом с окном, упирается локтями в колени, обхватывает голову руками и сидит, подавленно уставившись перед собой в пол. А со двора доносятся озорные крики.
И вдруг Приллупу чудится, будто посреди светлой, полной гула и жужжания комнаты стоит Лээна. И будто какая-то жилка в его груди вздрагивает от трепетного отзыва.
Да, Лээна поняла бы, что сейчас надо делать, и сделала бы! Разумная и душевная была женщина.
Но на Лээну ведь никто не заглядывался...
А как она хлопотала с утра до поздней ночи, да и его заставляла трудиться... А что толку, господи!
И тихая грусть ложится на душу Тыну. Вот она стоит, Лээна, худая, костлявая, высохшая, точно трут; вечно она, бывало, суетится, снует, как челнок, а следов ее работы и не видно. Но до чего была она близкой, как разделяла его заботы, как глядела ему в глаза, слушала каждое слово... Неужели не могла она еще пожить, оставила сиротой мужа и дом!
Правда, она часто ворчала. Ворчала и брюзжала с утра до ночи, попрекала всех и вся, что двуногих, что четвероногих, что живых людей, что вещи — она могла какую-нибудь чурку или хворостину журить и корить, как будто это был человек, и в последние годы казалось, будто ее сморщенное личико превратилось в губку, с которой все время капает желчь. Сначала это раздражало, но со временем все как-то притерпелись, тем более что ворчала и брюзжала она потихоньку, вполголоса, как бы про себя, словно не могла иначе, как не может не жужжать овод или муха. И все-таки это надоедало, не без того, даже ребятам это надоедало настолько, что они старались держаться от нее подальше, а самому Тыпу оставалось только стиснуть зубы и помалкивать, словно пот».
Но опить тки, когда подумаешь о том, что не со зла она это делала, что она старалась принести пользу, помочь семье... а если еще вспомнишь, что, может быть, правду говорила повивальная бабка, будто у Лээны после первых родов, таких трудных и стоивших жизни их старшенькому, осталась какая-то скрытая хворь — то ли сглазил ее кто, когда тяжелая ходила, то ли злым словом порчу наслал... когда об этом подумаешь...
И иоиан волна горького сожаления, сознание своего вдовства поднимается в душе Тыпу, гнетущее чувство одиночества давит па ею затылок, клонит его голову долу, а губы шепчут, как бы поверяя свое признание покрытому пылью полу: да, то, что ушло в могилу вместе с Лээной, было свое, родное... родное, несмотря ни на что...
Когда трое озорников с шумом и гамом врываются в избу, Приллуп еще сидит на том же месте. У всех троих сорочки — хоть выжми, ноги грязные, по икрам еще стекают струйки воды. Захлебываясь от смеха, они обсуждают необычайное событие, потешаются над своим видом, а на отца, чуждого их забавам, почти не обращают внимания. Только когда Мари, накинув юбку, велит и ребятишкам идти одеваться, веселая тройка расходится. А Мари, став перед зеркальцем, принимается расчесывать самодельной щоткой свои сбившиеся волосы.
Тыпу чувствует: что-то вдруг изменилось.
Когда они вбежали, резвясь, как трое игривых жеребят,— одна постарше, двое помладше,— с ними вместе в избу и в его сердце ворвалось нечто такое, что сдуло, смело все прежнее.
Так лучше... так все же лучше... Правду говоря, так гораздо лучше!
И не надо, чтобы было иначе... Нет, зачем же... Нет — так нет!
Нельзя, чтобы было иначе... Взгляд Приллупа останавливается на молодой женщине, скользит по ее стану сверху вниз, потом снизу вверх... Нельзя... нельзя...
Он вдруг поднимается и с улыбкой шагает к той, что пришла на смену Лээне. Ему хочется что-то сказать, что-то сделать, но он не находит ничего лучшего, как прикоснуться пальцами к ее шее, прищелкнув языком, как довольный хозяин, ласкающий свою молодую кобылку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Но все возвращается снова.
Один приступ проходит, другой начинается.
Словно какое-то злое насекомое, слетев с языка барина, забралось в ухо бобыля, оттуда заползло в сердце и там то издыхает, то снова оживает.
Оно умирает днем и оживает ночью, по бывает и наоборот — умирает ночью и оживает днем.
И каждый раз, оживая, становится все назойливее, и лихорадка, порожденная им, все сильнее жжет душу.
Один приступ жара проходит, другой нарастает.
Приллупу не следовало бы высмеивать Яана за его умение всегда свести речь на то, что мило его сердцу: теперь Тыну и сам в совершенстве владеет этим искусством. Разница лишь в том, что Тыну говорит о вещах, любезных его сердцу, всегда одному и тому же человеку, а Яан о своих делах говорит всем. Но тем чаще приходится единственной собеседнице Приллупа выслушивать одно и то же.
Тыну точно буравом сверлит: ведь у него самого внутри сверлит бурав.
Тьшу упорен: то, что грызет его душу, тоже упорно.
«Была бы она чуть разумнее!» — думает он сегодня.
«Была бы она чуть поглупее!» — думает он на другой день.
Но Мари и не разумна и не глупа, поэтому все усилия Приллупа пропадают даром...
У Мари очень крепкий сон. Утром ей никак не встать. Она и зевает, и потягивается, и бранит летние ночи.
— Ты бы, наверно, не прочь т утро продрыхнуть?
— Ох, да!
— А может, и до обеда
— Может, и до обеда.
— А ведь есть такие бабы — спят вволю, сколько влезет.
Мари потягивается и зевает так, что слезы выступают на глазах.
— Наверно, есть.
— И не у всех это право на роду написано.
— Видно, не у всех.
— Приходится его добиваться — так или эдак.
— Ну конечно.
— А там — как кому повезет, как кто сумеет счастье за хвост поймать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49