Человек этот входит в людскую, находящуюся под одной крышей с молочней, а если молоко почему-либо долго не доставляют, он появляется и на скотном дворе, чтобы посмотреть, как доят. Для господина фон Кремера это служит сигналом, что пора уходить. Не то чтобы он не терпел этого мужика, нет, Яан из Куру — человек весьма нужный, но в его манере здороваться есть что-то неприятное. Лет девять назад, когда Яана еще не дергала за нос невидимая рука, господин фон Кремер охотно заводил с ним беседу; тогда Яан здоровался еще как полагается и тон и взгляд у него были приемлемые.
— И куда только этот человек деньги девает! — заговаривает Яан с госпожой Рээмет, сказав ей вместо «здравствуйте» — «здрассьте».— То и дело требует вперед, давай ему вперед — и больше никаких! В других имениях, голубушка...
Яановы речи, которые с денег начинаются и деньгами кончаются, уже настолько приелись жене управляющего, что она бывает рада, когда ушат наконец, поддев на палку, поднимают и уносят. В молочне госпоже Рээмет остается только опустить в ушат палочку с делениями и записать число штофои; проделав это, она быстро уходит.
Так течет день за днем. Господин фон Кремер усердно ходит на скотный двор и среди прежних доярок видит ту новенькую, взятую па время, ту, что так хорошо вымыла окна в его доме. Но однажды в полдень он видит около коровы вместо той новой доярки другую, тоже новую,— Юулу из Паюзи, соседку Мари.
— А что с Мари приключилось?
— Пальцы болят, попросила меня сегодня пойти.
— Что-о? Пальцы?.. Ишь какая барыня!
Прогуливаясь после обеда, господин фон Кремер задумывается столь глубоко, что попадает на Круузимяэ, хотя намеревался пойти на подмызок. На лужайке против ворот Приллупова двора идет игра в городки. Играют ребятишки Тыну и их новая мать. Все трое, особенно молодая мачеха, целиком поглощены состязанием. Мари каждый раз сосредоточенно прикидывает на глаз расстояние, прежде чем размахнуться и кинуть биту, и, если ей удается вышибить из строя несколько чурок, она сопровождает удар торжествующим «а-та-та-та!». Барина они не замечают. Пусть бы даже он и не прятался за ольховыми кустами — все равно не заметили бы. И господин фон Кремер не прерывает их игру. Он с удовольствием наблюдает за состязанием, хотя сам никогда не увлекался спортом.
Досмотрев партию до конца, он тихонько возвращается той же дорогой. Его влажные глаза улыбаются, у рта появилась какая-то новая черточка — точно молодость пробилась наружу.
На другой день Мари опять доит коров па мызном дворе, серьезная и молчаливая, как всегда. Опоражнивая подойник, она смотрит чуть в сторону и резко вскидывает голову, словно отмахиваясь от все тех же неотступных мыслей. Но уже миг спустя она может рассмеяться над тем, что Краснушка опрокинула подойник, и хозяин вновь увидит ее редкие зубы.
Так проходят еще несколько полуденных и вечерних доек. Но вот наступает день, когда господин фон Кремер видит среди доярок худую желтолицую женщину, руки и ноги которой двигаются с неестественной быстротой, точно она стремится своим усердием загладить какую-то вину.
С этого дня мяэкюльский помещик стал роже наведываться па скотный двор. Росла трава па покосах, росли хлеба в поле, и любовь господина фон Крсмера теперь была отдана лугам и пашням. Он гулял часто, порой заходил далеко от дома, иногда даже достигал болота и темной, почти черной реки. Но вскоре заметил, что эти прогулки ничего ему не дают, так как он слишком мало видит. Между ним и внешним миром словно опустилась завеса. Если он разрывал ее, она тотчас же смыкалась снова. Лишь какие-то расплывчатые силуэты колыхались за этой пеленой. Он ловил себя на том, что стоит битый час, уставившись па куст можжевельника и обращаясь к нему с длинной речью. Кремер не сознавал пи причин, ни целей своих действий и как бы разучился отчетливо мыслить. Когда он приходил домой, душевно разбитый, преследуемый странным неотвязным ощущением тревоги, ему казалось, будто он опять оставил позади что-то незавершенное, опять забыл связать какие-то концы, и боролся с желанием сейчас же вернуться обратно.
После этих блужданий у него оставалась в памяти лишь одна пустая, но часто повторявшаяся подробность: он долго смотрел на свое отражение в черном зеркале реки и все громче бормотал: «Ульрих! Ульрих!»
А потом наступили жаркие дни со светлыми вечерами, высоким ясным небом, гудением жуков. Из одичавшего сада поднимались душистые волны, и все вокруг словно плавилось, таило, плыло. Над болотами с вечерней зари до полуночи блестел в синеве узкий месяца, точно ноготь на большом пальце госиода бога, черпая вода мерцала искрами, а березняк там, за огородами, стоял затаив дыхание, потому что пел соловей. Вокруг строений на холме беззвучно реяли летучие мыши, и казалось, будто дома — это головы, отягченные раздумьем, а над ними кружатся черные мысли.
В такие вечера Ульрих подолгу сидел у открытого окна, смотрел, слушал, вдыхал свежий запах зелени — и грустил. Его плешь, белевшая в лунном свете, привлекала летучих мышей, они проносились совсем близко, так что Кремер инстинктивно прикрывал голову рукой. Всего несколько дней назад вернулся он из Сяргвере, но уже испытывал тоскливое чувство одиночества и все больше предавался настроению, лейтмотивом которого была тайная боль сожалений. Оглядываясь назад, он с каждым вечером все яснее видел прямую узкую дорогу, которая начиналась где-то далеко, на голой песчаной пустоши, и заканчивалась здесь, около него. На ее обочинах не было ни одного камня, ни одной вехи, которые отмечали бы что-нибудь памятное — то ли событие, веселое или печальное, то ли поступок, дурной или хороший, то ли наслаждение, дозволенное или запретное. А когда он поворачивался и смотрел вперед, то за тусклой лиловой равниной, где единственным воплощением жизни было стадо пестрых коров, Ульрих с ужасом видел черную колымагу... она приближалась, приближалась неотвратимо, й до нее оставалось не так уж далеко... Он проводил рукой по макушке, вытирал холодный пот, захлопывал окно и забирался в постель, даже не заглянув в Библию. Но сон не шел к нему. А манящая песня соловья проникала и сквозь закрытые окна.
Всю ночь он осыпал себя упреками. Он сам виноват, только он один. Внешние обстоятельства, конечно, осложняли дело, но непреодолимых препятствий не создавали. И он вовсе не был чужд страстей и желаний, и случаев представлялось немало. Но он все откладывал, все откладывал — до другого раза, до более подходящей минуты, а эта минутка так и не наступала. Он колебался, когда нужно было хватать на лету, противился, когда нужно было соглашаться,— дескать, успеется еще, спешить некуда! Так и получилось, что глотал слюнки, когда другие лакомились, потому что оказались умнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49