Юку забирается к нему один — Анни не хочет. И отец обнимает его. гладит по голове, потом оба затихают, лежа спиной друг к другу. Раз-другой приглушенно всхлипывает Анни на своей постели — и тишина сливается с непроглядной тьмой. Только вьюга глухо шумит за окном.
— Отец!
— Что?
Оба шепчут еле слышно.
— Она вернется?
— Да, да... завтра вернется!
Тыну чувствует, как его спину обдает теплом: мальчик вздыхает, потихоньку шмыгает носом, потом наконец успокаивается. Засыпает и отец, обхватив руками горячую голову...
А на другой день Мари возвратилась из города, сильная, свежая, румяная, и принялась работать и хлопотать по дому, как будто ничего не случилось, как будто она хотела и здесь выполнить договор. Детям привезла целый ворох чудес, мужу — новый прилив сил. И все снова покатилось по старой колее — из усадьбы в молочню, из молочни в усадьбу.
Но вот растаял снег, пробилась молодая травка, и в кузнице, стоящей как раз па пути между помещичьим двором и хутором Куру, начал работать новый кузнец.
Это был Юхан Кохвет. Он вернулся осенью с солдатской службы, где научился и кузнечному делу, так что смог взять часть работы у деревенского кузнеца из Тапу — тому ее хватало с лихвой. Принес Юхан из казармы еще и другое мастерство — оказался он искусным гармонистом. И так как в его игре звучало русское веселье и русская печаль, веявшие чем-то новым, то парень за зиму прославился на всю округу. И когда молодежь с песнями, с музыкой являлась в Куру и на гармони играл Юхан Кохнет, даже молодая хозяйка слушала его охотно и внимательно.
Любила она также смотреть, как этот гармонист кует железо. Пели у нее выдавался свободный часок, она, подолгу стояла или сидела на закоптелом пороги кузницы, среди черных кусков окалины и ржаной ныли. Тяжело охали мехи, шипел гори, едкий наполнил воздух, и Яак, Юханов молотобоец, без устали расхваливал своего племянника.
!)тот веселый балагур, всего лет на пять старше Юхапа, разыгрывал его наставника и покровителя; он наделял парни всевозможными доблестями, надеясь, что их блеск упадет. Не беда, что его историйки часто повторились; зато в них каждый раз прибавлялась какая-нибудь крупица нового.
— Да, да, молодушка, пусть-ка другой попробует эдак умудриться!
Л это значило: пусть, мол, еще кто-нибудь выучится в солдатчине на кузнеца, «одними глазами выучится», наблюдая, как подковывают в полковой кузнице лошадей из орудийной упряжки. И так быстро дослужится до унтера. И чтобы тебя хотели насильно поставить «анжинером над семью кузницами» — только оставайся на сверхсрочную. И приобрести все те высокие дарования, какие есть у «нашего парня»,— будь то в речи, письме, чтении нот, в пении басом и дискантом и, уж конечно, в игре на трехрядной «арморике».
— Да, да, хозяюшка, это уж у нас в роду,— так обычно заканчивает Яак каждую свою хвалебную песенку, забывая, однако, пояснить, в чем же проявляются эти семейные черты у него, вынужденного служить Юхану подручным, раздувать мехи и на бумагах подписываться тремя крестами.
Юхан иногда посмеивался, иногда возражал и поправлял Яака, а иногда заливался румянцем под своей сажей, если видел, что молодуха после дядюшкиной болтовни становится серьезной и задумчиво глядит в сторону.
А потом, когда раскаленное железо летело из горна на наковальню и под ударами молотов фыркало, плевалось огнем, но под конец все же покорялось, дядюшка Яак, сияя выпученными серыми глазами, спешил привести остроумное сравнение:
— Да, да, гляди-ка, хозяюшка! Вот так он и молодые сердечки укрощает! Какое б ни было упорное, строптивое — он его и разожжет, и согнет, и что захочет из него выкует! Нет на свете бабьего сердца, которое бы перед этим парнем устояло!
— Уж ты скажешь! — смеялся на это кузнец.— Это же ты сам кувалдой бьешь по железу так, что оно сдается, я только немного помогаю.
— Я? Я бухаю почем зря — силы-то у меня, известно, больше, чем у тебя... Но фасон! Откуда ж этот фасон берется!.. Ты, молодушка, не думай, наш парень не только подковы да зубья для бороны умеет ковать, он тебе и ле-вольверт изготовит в лучшем виде, только закажи! Я тебе говорю!
Но «левольверта» молодуха заказывать не стала, ей было довольно того, что она видит, как молодой кузнец мастерит подковы и зубья для борон. В движениях Юхана было что-то привлекательное, успокаивающее, приятное, что бы там ни получалось под его молотом. Даже от его кожаного фартука исходило нечто, вызывавшее чувство покоя и уверенности, какое испытываешь, глядя на лицо надежного человека. А когда после нескольких ударов кувалды наковальня снова начинала звенеть под его молотом, это звучало как залог верности обещаниям. Мари уходила только тогда, когда являлись мужики с лошадьми или рабочим инвентарем и в кузнице становилось тесно. Но иной раз все же задерживалась — ей хотелось посмотреть, как К)хан, прежде чем подковать лошадь, строгает ей копыто, как летят стружки и показывается свежая роговина.
Возмояшо, у людей, застававших здесь молодуху, что-нибудь и мелькало во взгляде, но языкам они воли не давали, их удерживала какая-то преграда, заключавшаяся в самой личности Мари. Поэтому она уходила спокойно, как и пришла, а если была охота и досуг, смотрела еще, как забивают в копыта гвозди и обрубают их концы — у одной, потом у другой лошади. Отвечая на шутки деревенских балагуров, Мари могла и смеяться, и оставаться серьезной, так как твердо знала: люди, вопреки всему, ищут ее расположения, что бы они между собой ни говорили за ее спиной.
Юхан, ценя тот неподдельный интерес, который молодуха проявляла к его талантам, стал и один захаживать в курускую усадьбу. Приходил с гармонью и без гармони, приходил, когда хозяин бывал дома и когда уезжал в город.
Если Приллупа не было, парень дурачился с ребятишками, возился даже с собакой и кошкой, а с молодухой вел разговоры о всякой всячине, далекой от них самих и всего окружающего. И чем незначительнее был разговор, чем меньше он был связан с их жизнью, тем с большим жаром разглагольствовал Юхап, так что иногда совсем терял нить и окончательно напутывался.
Пылило, если он засиживался допоздна и дети уже ПАЛИ, между ним и Мари вдруг возникало неловкое мол-нише, Наконец гость спрашивал:
— Мне ужо пора уходить? И хозяйка отвечала:
— Да, тебе уже пора уходить.
И Юхаи уходил, но перед этим долго-долго искал свою шайку.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В тот декабрьский день, когда мяэкюльский помещик (толь участливо расспросил Тыну Приллупа о причинах его хмурого настроения, сам он ощутил в глубине души некоторое болезненное беспокойство. В деле, которое он считал вполне улаженным, теперь, после Приллуповых слез, словно бы обнаружилось нечто такое, что требовало нового решения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Отец!
— Что?
Оба шепчут еле слышно.
— Она вернется?
— Да, да... завтра вернется!
Тыну чувствует, как его спину обдает теплом: мальчик вздыхает, потихоньку шмыгает носом, потом наконец успокаивается. Засыпает и отец, обхватив руками горячую голову...
А на другой день Мари возвратилась из города, сильная, свежая, румяная, и принялась работать и хлопотать по дому, как будто ничего не случилось, как будто она хотела и здесь выполнить договор. Детям привезла целый ворох чудес, мужу — новый прилив сил. И все снова покатилось по старой колее — из усадьбы в молочню, из молочни в усадьбу.
Но вот растаял снег, пробилась молодая травка, и в кузнице, стоящей как раз па пути между помещичьим двором и хутором Куру, начал работать новый кузнец.
Это был Юхан Кохвет. Он вернулся осенью с солдатской службы, где научился и кузнечному делу, так что смог взять часть работы у деревенского кузнеца из Тапу — тому ее хватало с лихвой. Принес Юхан из казармы еще и другое мастерство — оказался он искусным гармонистом. И так как в его игре звучало русское веселье и русская печаль, веявшие чем-то новым, то парень за зиму прославился на всю округу. И когда молодежь с песнями, с музыкой являлась в Куру и на гармони играл Юхан Кохнет, даже молодая хозяйка слушала его охотно и внимательно.
Любила она также смотреть, как этот гармонист кует железо. Пели у нее выдавался свободный часок, она, подолгу стояла или сидела на закоптелом пороги кузницы, среди черных кусков окалины и ржаной ныли. Тяжело охали мехи, шипел гори, едкий наполнил воздух, и Яак, Юханов молотобоец, без устали расхваливал своего племянника.
!)тот веселый балагур, всего лет на пять старше Юхапа, разыгрывал его наставника и покровителя; он наделял парни всевозможными доблестями, надеясь, что их блеск упадет. Не беда, что его историйки часто повторились; зато в них каждый раз прибавлялась какая-нибудь крупица нового.
— Да, да, молодушка, пусть-ка другой попробует эдак умудриться!
Л это значило: пусть, мол, еще кто-нибудь выучится в солдатчине на кузнеца, «одними глазами выучится», наблюдая, как подковывают в полковой кузнице лошадей из орудийной упряжки. И так быстро дослужится до унтера. И чтобы тебя хотели насильно поставить «анжинером над семью кузницами» — только оставайся на сверхсрочную. И приобрести все те высокие дарования, какие есть у «нашего парня»,— будь то в речи, письме, чтении нот, в пении басом и дискантом и, уж конечно, в игре на трехрядной «арморике».
— Да, да, хозяюшка, это уж у нас в роду,— так обычно заканчивает Яак каждую свою хвалебную песенку, забывая, однако, пояснить, в чем же проявляются эти семейные черты у него, вынужденного служить Юхану подручным, раздувать мехи и на бумагах подписываться тремя крестами.
Юхан иногда посмеивался, иногда возражал и поправлял Яака, а иногда заливался румянцем под своей сажей, если видел, что молодуха после дядюшкиной болтовни становится серьезной и задумчиво глядит в сторону.
А потом, когда раскаленное железо летело из горна на наковальню и под ударами молотов фыркало, плевалось огнем, но под конец все же покорялось, дядюшка Яак, сияя выпученными серыми глазами, спешил привести остроумное сравнение:
— Да, да, гляди-ка, хозяюшка! Вот так он и молодые сердечки укрощает! Какое б ни было упорное, строптивое — он его и разожжет, и согнет, и что захочет из него выкует! Нет на свете бабьего сердца, которое бы перед этим парнем устояло!
— Уж ты скажешь! — смеялся на это кузнец.— Это же ты сам кувалдой бьешь по железу так, что оно сдается, я только немного помогаю.
— Я? Я бухаю почем зря — силы-то у меня, известно, больше, чем у тебя... Но фасон! Откуда ж этот фасон берется!.. Ты, молодушка, не думай, наш парень не только подковы да зубья для бороны умеет ковать, он тебе и ле-вольверт изготовит в лучшем виде, только закажи! Я тебе говорю!
Но «левольверта» молодуха заказывать не стала, ей было довольно того, что она видит, как молодой кузнец мастерит подковы и зубья для борон. В движениях Юхана было что-то привлекательное, успокаивающее, приятное, что бы там ни получалось под его молотом. Даже от его кожаного фартука исходило нечто, вызывавшее чувство покоя и уверенности, какое испытываешь, глядя на лицо надежного человека. А когда после нескольких ударов кувалды наковальня снова начинала звенеть под его молотом, это звучало как залог верности обещаниям. Мари уходила только тогда, когда являлись мужики с лошадьми или рабочим инвентарем и в кузнице становилось тесно. Но иной раз все же задерживалась — ей хотелось посмотреть, как К)хан, прежде чем подковать лошадь, строгает ей копыто, как летят стружки и показывается свежая роговина.
Возмояшо, у людей, застававших здесь молодуху, что-нибудь и мелькало во взгляде, но языкам они воли не давали, их удерживала какая-то преграда, заключавшаяся в самой личности Мари. Поэтому она уходила спокойно, как и пришла, а если была охота и досуг, смотрела еще, как забивают в копыта гвозди и обрубают их концы — у одной, потом у другой лошади. Отвечая на шутки деревенских балагуров, Мари могла и смеяться, и оставаться серьезной, так как твердо знала: люди, вопреки всему, ищут ее расположения, что бы они между собой ни говорили за ее спиной.
Юхан, ценя тот неподдельный интерес, который молодуха проявляла к его талантам, стал и один захаживать в курускую усадьбу. Приходил с гармонью и без гармони, приходил, когда хозяин бывал дома и когда уезжал в город.
Если Приллупа не было, парень дурачился с ребятишками, возился даже с собакой и кошкой, а с молодухой вел разговоры о всякой всячине, далекой от них самих и всего окружающего. И чем незначительнее был разговор, чем меньше он был связан с их жизнью, тем с большим жаром разглагольствовал Юхап, так что иногда совсем терял нить и окончательно напутывался.
Пылило, если он засиживался допоздна и дети уже ПАЛИ, между ним и Мари вдруг возникало неловкое мол-нише, Наконец гость спрашивал:
— Мне ужо пора уходить? И хозяйка отвечала:
— Да, тебе уже пора уходить.
И Юхаи уходил, но перед этим долго-долго искал свою шайку.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В тот декабрьский день, когда мяэкюльский помещик (толь участливо расспросил Тыну Приллупа о причинах его хмурого настроения, сам он ощутил в глубине души некоторое болезненное беспокойство. В деле, которое он считал вполне улаженным, теперь, после Приллуповых слез, словно бы обнаружилось нечто такое, что требовало нового решения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49