Дети входят и выходят. Мари входит и выходит. Бумага всякий раз исчезает под крышкой стола. И как только молодуха отворачивается, муж украдкой впивается в нее взглядом.
Этот взгляд чего-то ищет, ищет, что-то находит и чем больше находит, тем становится жаднее, и неожиданная новизна найденного наполняет его изумлением, Приллуп не может понять, где его глаза были раньше.
Мари выросла, Мари повзрослела — у Тыну снова не трое, а двое ребят.
Мари похорошела, сразу похорошела, словно тайком окунулась в волшебный источник все большей алчностью наливается расширенный взгляд, и все больший блеск, струящийся из невидимого люка, падает на стан и на весь облик Мари, и в жаркой, угарной каморке — под потолком в комнате сушатся ржаные снопы — веет сладким, дурманящим запахом, точно где-то спрятана ветка таволги.
Но в пальцах Тыну дрожит бумага, исписанная лиловыми чернилами. Он снова смотрит на нее, когда остается один. И все вокруг тускнеет. На его коже выступают крупные горошины пота, лицо и шея сплошь покрыты ими, пот каплет с кончика носа, заливает глаза. Глаза Тыну уже не рыже-карие, сейчас они серые, безяшзненные. И несколько капель этого страдальческого пота падает на бумагу.
Когда Мари снова входит, у стола сидит глубоко подавленный человек: пенистый кубок его счастья опрокинут.
— Подумать только — пошла и такое сделала... пошла и сделала!.. Сама... самовольно... тайком, за спиной у мужа. Когда того дома не было... Когда тот и понятия не имел! Не посоветовалась, не поговорила... словно тому и дела нет, словно они не муж и жена!.. Оно конечно, была раньше об этом речь... болтали иной раз между собой... так, просто... скажешь, бывало, в шутку... был вроде такой соблазн, забирало за живое... Но что она пойдет... что она, подлая, и впрямь возьмет и пойдет!..— Тыну хлопает ладонью по бумаге, которую он с презрением бросил на стол.
Но глаз он не поднимает. Свои упреки он обращает к щели в полу, у себя под ногами. Он не видит, но знает: посреди комнаты стоит Марп, рослая, сильная.
— Вот и спроси сам себя: как теперь смотреть друг на друга? Кто я и кто она? Что это за человек, с которым ты на одной постели спишь, за одним столом ешь? Куда ты будешь глаза девать иорсд собой и перед людьми? Как ты будешь с ней рядом в церкви сидеть?
Щель в полу не дает никакого ответа.
— Мужу стыдно, а ей — нет! Все это она могла бы и сама себе сказать, она же не ребенок, она взрослый человек, женщина... Да где там! Пошла и сделала — и все тут! А попробуй за нее взяться — стоит, как стенка, да еще и зубы скалит тебе в лицо!
Это Приллуп сказал наугад; но когда он наконец отводит глаза от щели и смотрит на Мари, оказывается, что он прав: Мари стоит и смеется.
— Но это тебе даром не пройдет, ты не думай! — Тыну поднимается на ноги,— Я требую, чтобы ты ответила!
Хочу в нутро твое заглянуть! Я тебя спрашиваю: зачем ты мне такое сделала?
— Так хотела.
Но судье, допрашивающему обвиняемую, этот ответ ничего не говорит.
— Хотела?.. Конечно, хотела, иначе бы пе пошла. Но я спрашиваю: почему ты хотела?
Обвиняемая, потягиваясь, поднимает руки над головой, и сквозь ее редкие зубы вырывается не то легкий зенок, по то смех. Потом она, отвернувшись от своего судьи, проходит к шкафу и начинает спокойно что-то оттуда до Тыну. Он несколько минут стоит в нерешительности, ннтом разражается бранью. Все больше распаляясь злобой от собственных слов, он сыплет грубыми ругательствами, какие еще никогда не срывались с его языка. Л когда поток их наконец иссякает, он хватает с гвоздя куртку и шапку и бросается вон из дома, в дождь и темень, прочь от этой гнусной, этой презренной...
Когда он возвращается, Мари уже спит, по на столе оставлена горнщпн лампочка, чтобы он не споткнулся впотьмах.
И рядом с лампой белеет бумага.
Мари действительно спит, это видно по всему, и Тыну, раздеваясь, по сводит глаз с безмятежно спящей жены. Он оглядывает ее, сидя на скамье,— ее темноволосую го-юву, полную шею, высокую грудь, плечи, бедра, руки, псе ее цветущее тело, все, что он видит обнаженным или угадывает под плотной тканью одеяла. И снова, еще сильнее и глубже, овладевает им сознание: у пего пет больше фстього ребенка, у пего есть жена!
Тыну гасит лампу. И когда он ложится рядом с этой женщиной, что-то сдавливает ему сердце. Большой костлявой рукой прижимая спящую к своей груди, он жалобно шепчет ей в лицо, в уши: «Жена, жена, зачем ты меня покинула!»
В этот час в холостяцкой квартире господина фон Кре-мера еще горят свечи. В последние вечера их горит даже больше, чем обычно, так как освещены все комнаты.
Дело в том, что у господина фон Кремера отличное самочувствие, и, чтобы полнее им насладиться, он не спешит укладываться спать.
С сияющей физиономией ходит он упругим шагом по яалу, то подбоченившись, то непринужденно засунув руки и карманы, то поглаживая седые усы.
А в углу играет музыкальная шкатулка, на столе перед диваном пламенеет бокал красного портвейна и на тарелке улыбается золотистое пирожное.
Старый господин часто присаживается в кресло, отпивает маленький глоток вина, съедает кусочек пирожного; прежде чем выпить, он не забывает поглядеть в зеркало и, подняв бокал, послать привет своему улыбающемуся двойнику.
Сердце у него в полном порядке, Больного клапана как не бывало. Артерии работают нормально.
А шкатулка тренькает весь вечер, сладко и нежно выводя мотив грустного осеннего романса, любимого одиноким слушателем,— «Б1е 1еШе Коэе» 1. И временами, когда Ульрих фон Кремер ощущает в- груди новый прилив сил* он начинает подпевать шкатулке своим грохочущим басом Юпитера Громовержца:
Ы (]епп ГлеЪеп от УогЬгссЬоп, БагГ таи тттег яагШсЬ ксмп?..2
...Оказалось, что договор, который Тыну Приллуп заключил с господином фон Кремером, имеет две стороны: приятную и неприятную. В зависимости от того, какую из этих сторон ты рассматриваешь, приходишь в хорошее или дурное расположение духа. В течение следующих дней Тыну созерцал приятную сторону, и в его душу также вселилось спокойствие и возвышенное настроение.
Прежде всего Тыну понял, что был несправедлив к Мари. Ибо если она сделала этот шаг добровольно, то он, Тыну, должен быть ей благодарен: если же молодуха поступила так под влиянием потусторонних сил, то бранить ее еще более несправедливо: ведь Тыну сам молил эти силы о подобном вмешательстве. Воздействовали ли на Мари какие-нибудь силы и какие именно, установить теперь было невозможно, поэтому Тыну решил возблагодарить в равной мере всех: Мари, деву Марию и отца небесного, а также те силы, с коими держала связь ворожея из Сутсу, и, разумеется, самое ворожею. Первые трое получили свою долю благодарности в виде умиления, изображавшегося на лице Приллупа, и его хвалебных излияний, а старушке Трийну была вручена некая толика урожая с его нивы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49