он тоже их всех ненавидел, особенно тех, что беспечно хохотали у стойки.
Посетители уходили, приходили другие.
Мимо Приллупа сновали люди, он каждый раз явственно ощущал, как его касается чей-то взглядд. За столом — совсем рядом и подальше — ели и пили, и ему мерещилось, что он сквозь веки видит их противные лица. Он не хотел знать, о чем они там болтают, и все-таки невольно, с болезненной подозрительностью прислушивался — не метят ли они в него. Вдруг он напряг слух. Кто-то произнес: «Мари». Забормотали невнятно, захихикали. Потом послышалось: «Тыну».
Нет, Приллуп не ошибся. Говорившие сидели довольно близко, их косые взгляды кололи ему затылок. Судя по голосам (их было, как видно, трое), он никого из них не знал. И вот один выговорил отчетливо, с издевкой передразнивая его:
— Маннь, надевай чистую рубаху — опять из барбарисов старик идет!
Все загоготали.
Над головой Приллупа пролетела пробка и ударилась о стену.
Звякнули стаканы — там чокнулись.
Не в первый раз ему приходилось слышать такие издевательства, бывало и почище, но голова его дернулась, как от удара, в глазах заплясали искры, он не смог удержаться, чтобы не вздрогнуть. В другое время он заткнул бы насмешникам рот штофом водки или полудюжиной пива — сегодня о такой защите нечего было и думать: необычная, обессиливающая усталость приковала его к скамье. И они жалили его, язвили, пока им не надоело. Наконец исчезли.
Передышка была недолгой. Трактир уж наполовину опустел — люди, ехавшие дальше, ушли, ночные постояльцы укладывались на лавках и па длинном столе,— как вдруг за дверью послышался шум: прибыли новые гости. Их голоса — они вскоре загремели достаточно громко — были Приллупу знакомы. Он понял: если эти люди найдут его раньше, чем кабатчик закроет свою стойку,— ночь пропала. Тыну, уже давно лежавший лицом к стене, поспешно натянул на голову воротник полушубка.
Не прошло и нескольких минут (выдал Приллупа, наверное, сам трактирщик), как ему к носу поднесли горящую спичку.
— Ни дал и скрягу? Корчмарю деньги позарез нужны, аренду платить, а этот в угол забился! Л ну, вставай, Мяэкюла!
Мяэкюла упорно храпел.
Его принялись трясти.
Спящий что-то пробормотал, почавкал губами и опять захрапел.
Но это по помогло. Сходив на гумно, чтобы поставить лошадей под навес и поглядеть, есть ли у мужиков на дровнях телята и свиньи (третий из этой компании, торговец яйцами, подсевший к мясникам по дороге, тем временем расспрашивал в трактире, не найдется ли для него товара),—они опять пристали к Приллупу. Его подняли и посадили.
— Раскошеливайся, Мяэкюла! Кто же в кабаке спит! Выспаться успеешь дома, повезет — так даже с Мари в обнимку.
— Обирайте сегодня кого угодно, а меня оставьте в покое! — буркнул Приллуп, протирая глаза.
— Поди знай, кто кого обирает. Да тебя и не оберешь, денег куры не клюют!
— Откуда ты знаешь!
— А то как же! Трудитесь оба денно и нощно! Уже слух прошел, что к весне Мяэкюла будет твоей.
— Чепуху гродишь, сам выдумал.
— Почему же чепуху? — подхватил второй мясник.— Кому бог дал покладистую жену, тому, глядишь, даст и хорошее именьице.
Вокруг засмеялись. Приллуп спустил ноги со скамьи.
— Лимбарк, дай этим господам промочить глотку, а то у них шутки больно пресные! Запишешь на меня.
— Ну вот! — похвалили те.— Чем не барин! И сказать умеет по-барски!
Затем они уселись вчетвером за маленький столик у печки: первым мясник, лицо которого походило на кусок сырой говядины, вторым — атлетического сложения мужчина, с головой древнего римлянина — хоть картину с него пиши, потом Приллуп, лохматый, как пудель, а рядом с ним — тощий, все время тихонько посапывающий торговец яйцами, ни дать ни взять деревенский кистер старинного склада. До сих пор он молчал, теперь же сердечно обнял Приллупа за шею и произнес:
— Ничего, дружище! Они семьсот лет наших отцов и дедов угнетали (у говорившего даже голос задрожал), и голодом морили, и пороли, и над их дочерьми глумились! И если теперь один из нас... все равно кто... была бы возможность... теперь, когда мы свободны от этого тяжкого ига... если теперь один из нас может у них кое-что урвать — чем больше, тем лучше... то я- слышите, я! — скажу только одно (он схватил свой стакан): да здравствует этот брат наш — эстонец, да здравствует эта сестра наша — эстонка!
Эту речь поддержали от всего сердца и мясники, они тоже заревели «да здравствует!» и потянулись чокаться с Тыну. А торговец, посапывая, взял руку Приллупа, горячо пожал ее, с братской преданностью заглянул ему в глаза и продолжал задушевно и многозначительно:
— Поклонись от меня своей супруге! Скажи — купец Антон Зидермап велел ей передать: барана нужно стричь... и работа должна быть чистая... понимаешь? Работа должна быть чистая!
Проснувшись утром довольно поздно (разбудил его трактирный слуга), Приллуп увидел, что лежит около печки на трех стульях, ноги свесились на пол, под головой только шапка.
Молочники, ночевавшие в задней комнате, уже уехали, друзья Приллупа давно закончили свои сделки на гумне и перед трактиром; вместе с Тыну выехала на большак только одна задержавшаяся в корчме старуха, везшая чесать шерсть.
Кончилось дело тем, что лавочники стали ворчать, и Приллупу опять пришлось на рынке «хоронить покойника».
— Ишь ты, он сегодня па нас и не смотрит! Загордился, что ли? — говорит кто-то рядом и сует Приллупу
РУКУ
— Л-а, Маазикас! — Приллуп поднимает веки.— Торгуешь, значит, опять... Ничего я не загордился — ночью здорово хлебнул... сейчас на глазах точно трещит,— мрачно усмехается.
Потолковали бы, давно Чин еще, садись! Я как раз собрался ехать.— Приллуп берет вожжи.—Хорошо, что ты подошел, мне надо кое-что купить, побудешь около лошади.
Сапожник Маазикас — он, говоря о себе во множественном числе, имеет в виду и свою корзину, а может быть, и лежащие^* ней непроданные пары туфель — усаживается между кадушками. Его заячья губа растягивается в Лонппдежпо-печалмюп улыбке.
С покупками иекоре покончено, и они едут к предместью, где живет Маазикас; мяэкюльский молочник всегда выезжает из города этой дорогой. На углу последнего переулка дровни останавливаются. Отсюда с полквартала до того дома, где живет сапожник.
Тут Маазикас должен был бы сойти, они уже собираются прощаться, но оба вдруг устремляют взгляд па большой, старый угловой дом, в котором окна нижнего этажа до половины закрыты пунцовыми занавесками.
— Позвал бы к себе, да в комнатенке холодно... разве п\ столько напасешься, дров этих...
— А закусить бы не мешало, горячего... мороз пробирает, ехать далеко...
— И пить вроде хочется...
— Да, и пить хочется.
Они не могут отвести глаз от пунцовых занавесок. И Тыну въезжает во двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Посетители уходили, приходили другие.
Мимо Приллупа сновали люди, он каждый раз явственно ощущал, как его касается чей-то взглядд. За столом — совсем рядом и подальше — ели и пили, и ему мерещилось, что он сквозь веки видит их противные лица. Он не хотел знать, о чем они там болтают, и все-таки невольно, с болезненной подозрительностью прислушивался — не метят ли они в него. Вдруг он напряг слух. Кто-то произнес: «Мари». Забормотали невнятно, захихикали. Потом послышалось: «Тыну».
Нет, Приллуп не ошибся. Говорившие сидели довольно близко, их косые взгляды кололи ему затылок. Судя по голосам (их было, как видно, трое), он никого из них не знал. И вот один выговорил отчетливо, с издевкой передразнивая его:
— Маннь, надевай чистую рубаху — опять из барбарисов старик идет!
Все загоготали.
Над головой Приллупа пролетела пробка и ударилась о стену.
Звякнули стаканы — там чокнулись.
Не в первый раз ему приходилось слышать такие издевательства, бывало и почище, но голова его дернулась, как от удара, в глазах заплясали искры, он не смог удержаться, чтобы не вздрогнуть. В другое время он заткнул бы насмешникам рот штофом водки или полудюжиной пива — сегодня о такой защите нечего было и думать: необычная, обессиливающая усталость приковала его к скамье. И они жалили его, язвили, пока им не надоело. Наконец исчезли.
Передышка была недолгой. Трактир уж наполовину опустел — люди, ехавшие дальше, ушли, ночные постояльцы укладывались на лавках и па длинном столе,— как вдруг за дверью послышался шум: прибыли новые гости. Их голоса — они вскоре загремели достаточно громко — были Приллупу знакомы. Он понял: если эти люди найдут его раньше, чем кабатчик закроет свою стойку,— ночь пропала. Тыну, уже давно лежавший лицом к стене, поспешно натянул на голову воротник полушубка.
Не прошло и нескольких минут (выдал Приллупа, наверное, сам трактирщик), как ему к носу поднесли горящую спичку.
— Ни дал и скрягу? Корчмарю деньги позарез нужны, аренду платить, а этот в угол забился! Л ну, вставай, Мяэкюла!
Мяэкюла упорно храпел.
Его принялись трясти.
Спящий что-то пробормотал, почавкал губами и опять захрапел.
Но это по помогло. Сходив на гумно, чтобы поставить лошадей под навес и поглядеть, есть ли у мужиков на дровнях телята и свиньи (третий из этой компании, торговец яйцами, подсевший к мясникам по дороге, тем временем расспрашивал в трактире, не найдется ли для него товара),—они опять пристали к Приллупу. Его подняли и посадили.
— Раскошеливайся, Мяэкюла! Кто же в кабаке спит! Выспаться успеешь дома, повезет — так даже с Мари в обнимку.
— Обирайте сегодня кого угодно, а меня оставьте в покое! — буркнул Приллуп, протирая глаза.
— Поди знай, кто кого обирает. Да тебя и не оберешь, денег куры не клюют!
— Откуда ты знаешь!
— А то как же! Трудитесь оба денно и нощно! Уже слух прошел, что к весне Мяэкюла будет твоей.
— Чепуху гродишь, сам выдумал.
— Почему же чепуху? — подхватил второй мясник.— Кому бог дал покладистую жену, тому, глядишь, даст и хорошее именьице.
Вокруг засмеялись. Приллуп спустил ноги со скамьи.
— Лимбарк, дай этим господам промочить глотку, а то у них шутки больно пресные! Запишешь на меня.
— Ну вот! — похвалили те.— Чем не барин! И сказать умеет по-барски!
Затем они уселись вчетвером за маленький столик у печки: первым мясник, лицо которого походило на кусок сырой говядины, вторым — атлетического сложения мужчина, с головой древнего римлянина — хоть картину с него пиши, потом Приллуп, лохматый, как пудель, а рядом с ним — тощий, все время тихонько посапывающий торговец яйцами, ни дать ни взять деревенский кистер старинного склада. До сих пор он молчал, теперь же сердечно обнял Приллупа за шею и произнес:
— Ничего, дружище! Они семьсот лет наших отцов и дедов угнетали (у говорившего даже голос задрожал), и голодом морили, и пороли, и над их дочерьми глумились! И если теперь один из нас... все равно кто... была бы возможность... теперь, когда мы свободны от этого тяжкого ига... если теперь один из нас может у них кое-что урвать — чем больше, тем лучше... то я- слышите, я! — скажу только одно (он схватил свой стакан): да здравствует этот брат наш — эстонец, да здравствует эта сестра наша — эстонка!
Эту речь поддержали от всего сердца и мясники, они тоже заревели «да здравствует!» и потянулись чокаться с Тыну. А торговец, посапывая, взял руку Приллупа, горячо пожал ее, с братской преданностью заглянул ему в глаза и продолжал задушевно и многозначительно:
— Поклонись от меня своей супруге! Скажи — купец Антон Зидермап велел ей передать: барана нужно стричь... и работа должна быть чистая... понимаешь? Работа должна быть чистая!
Проснувшись утром довольно поздно (разбудил его трактирный слуга), Приллуп увидел, что лежит около печки на трех стульях, ноги свесились на пол, под головой только шапка.
Молочники, ночевавшие в задней комнате, уже уехали, друзья Приллупа давно закончили свои сделки на гумне и перед трактиром; вместе с Тыну выехала на большак только одна задержавшаяся в корчме старуха, везшая чесать шерсть.
Кончилось дело тем, что лавочники стали ворчать, и Приллупу опять пришлось на рынке «хоронить покойника».
— Ишь ты, он сегодня па нас и не смотрит! Загордился, что ли? — говорит кто-то рядом и сует Приллупу
РУКУ
— Л-а, Маазикас! — Приллуп поднимает веки.— Торгуешь, значит, опять... Ничего я не загордился — ночью здорово хлебнул... сейчас на глазах точно трещит,— мрачно усмехается.
Потолковали бы, давно Чин еще, садись! Я как раз собрался ехать.— Приллуп берет вожжи.—Хорошо, что ты подошел, мне надо кое-что купить, побудешь около лошади.
Сапожник Маазикас — он, говоря о себе во множественном числе, имеет в виду и свою корзину, а может быть, и лежащие^* ней непроданные пары туфель — усаживается между кадушками. Его заячья губа растягивается в Лонппдежпо-печалмюп улыбке.
С покупками иекоре покончено, и они едут к предместью, где живет Маазикас; мяэкюльский молочник всегда выезжает из города этой дорогой. На углу последнего переулка дровни останавливаются. Отсюда с полквартала до того дома, где живет сапожник.
Тут Маазикас должен был бы сойти, они уже собираются прощаться, но оба вдруг устремляют взгляд па большой, старый угловой дом, в котором окна нижнего этажа до половины закрыты пунцовыми занавесками.
— Позвал бы к себе, да в комнатенке холодно... разве п\ столько напасешься, дров этих...
— А закусить бы не мешало, горячего... мороз пробирает, ехать далеко...
— И пить вроде хочется...
— Да, и пить хочется.
Они не могут отвести глаз от пунцовых занавесок. И Тыну въезжает во двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49