Соображения порядочности и чувство собственного достоинства уберегают большинство из нас от избытка мудрости и непрестанного горя. Усердие Бенсона можно было оправдать тем, что он верил в своего господина, а тому грозила опасность. И вдобавок, невзирая на все перенесенные злоключения, выслеживать Купидона было для него занятием сладостным. И вот он подглядывал и кое-что разглядел. Он увидал лицо Времени целиком; или, другими словами, он увидал хитрость женщины и слабость мужчины: на этом ведь и зиждется вся история человечества, такою, вероятно, написал бы ее Бенсон по примеру немалого числа философов и поэтов.
И, однако, Бенсон видел всего лишь то, как срывают осеннюю примулу; это нечто совсем иное, чем срывать примулу весеннюю: это занятие совершенно невинное! У нашей степенной старшей сестры кровь бледнее, и у нее есть – или во всяком случае она считает, что есть – кое-какие соображения касательно корней. Она не безраздельно отдается власти инстинкта. «Ради этого высокого дела и ради того, что, зная мужчин, я знаю, что он лучший из мужчин, я ему себя отдаю!» Возвышенное признание это происходит где-то в глубинах души в то время, как рука срывает цветок. Вот сколько всего ей нужно, чтобы себя оправдать. У нее нет того избытка дерзкой красоты, каким ее младшая сестра может позолотить свой самый отчаянный прыжок. И если, точно мотылька на огонь, ее и влечет к светилу, она в то же время тревожно сторонится свечей. Поэтому вокруг опасного пламени страсти она кружит особенно долго и, робея, боится подойти к нему ближе. И ей нужно иметь все новые и новые доводы для того, чтобы начать приближаться. Она любит копаться в своих чувствах. Леди Блендиш, та копалась в них целых десять лет. Она предпочла бы, вероятно, и дальше продолжать все ту же игру. Этой черноокой даме нравилась спокойная жизнь и то легкое возбуждение, которое никак не нарушало мерный ход этой жизни. Ей вовсе не хотелось быть побежденной.
«Люди сентиментального склада, – говорится в «Котомке пилигрима», – это те, что хотят наслаждаться, но не хотят признать себя неоплатными должниками».
«Это не что иное, – говорит автор о сентиментальности в другом месте, – как счастливое времяпрепровождение и хорошая школа для людей робких, праздных и бессердечных; однако это сущее проклятие для тех, у кого есть что-то за душой».
Как бы там ни было, тот, кто считает человека, жертвующего жизнью во имя любви, существом сентиментальным, вряд ли может стать для нас непререкаемым авторитетом. Разумеется, баронет никак не мог не сделаться неоплатным должником; помимо всего прочего, он все еще был рабом женщины, которая от него ушла, и достаточно было произнести одно слово, чтобы он счел своим долгом вынести этот публичный скандал, а хуже этого для него быть ничего не могло. То, что привело в такой ужас добродетельного Бенсона, Ричард видел еще в Приюте Дафны; баронет всего-навсего поцеловал белоснежную руку леди Блендиш! Не приходится сомневаться, что замочная скважина сама по себе усугубила пережитый Бенсоном ужас. Две одинаковые сцены, та и другая такие невинные, привели к прямо противоположным последствиям. Первая воодушевила Ричарда на поклонение женщине, вторая – поколебала веру Бенсона в мужчину. Но леди Блендиш знала, сколь отличны эти сцены были друг от друга. Она понимала, почему баронет хранит молчание, оправдывала его, больше того, уважала его за это. Она чувствовала себя удовлетворенной, ибо ей надлежало любить, любить смиренно, и к тому же, к ее утешению, ей еще было дано жалеть его. Вырастали все новые и новые доводы, почему она его любит, и число их множилось с каждым днем. Он читал ей свою написанную от руки сокровенную книгу, которая должна была стать руководством к супружеской жизни для Ричарда: книга эта заключала в себе советы и наставления молодому мужу и была преисполнена самой нежной мудрости и тонкого такта; впрочем, в ней была и поэзия, хоть и без рифм и без ритма. Он рассказывал ей, какою бывает любовь в различные поры жизни, отдавая выросшему в ее сердце цветку первенство перед примулою весенней или перед летней розой.
– Рана моя зажила, – сказал он вдруг в то время, когда они вели этот разговор.
– Что же вас исцелило? – спросила она.
– Источник, бьющий из ваших глаз, – ответил он и ощутил поистине первозданную радость, увидав, как лицо ее залилось краской. На этот раз он уже не чувствовал себя неоплатным должником.
ГЛАВА XXV,
в которой герой переходит к действию
Пусть известным оправданием того ущерба, который наш безудержно несущийся вперед герой причинит другим, и утешением для тех несчастных существ, которых он тащит за собой привязанными к его колеснице, послужит то обстоятельство, что он обычно последним узнает обо всех происшедших с ним переменах; хоть ему и дано вершить нашими судьбами, он, в конце концов, такой же обыкновенный человек, как и мы все. Истинного героя, будь он знатный принц или слуга в трактире, всегда можно распознать по тому, что он не прибегает ни к каким уловкам; все, что надо, делает за него Фортуна! Его можно сравнить с тем, кто в электрической цепи подключен к батарее. Мы дергаемся и корчимся по его воле, однако он ни в чем не волен, он – всего лишь марионетка в ее руках. Через него она приводит в исполнение свои замыслы. И как ни нелепы все наши содрогания, он никогда не смеется над нами. Целиком сосредоточенный на том, что делает, истинный герой не привык просить ни у кого из нас помощи: он считает само собой разумеющимся, что помощь эта должна быть ему оказана, и не видит ничего смешного в тех жалких конвульсиях, которые нам приходится претерпевать для того, чтобы оказать ему ту или иную услугу. Может быть, он становится избранником Фортуны именно в силу этой примечательной способности безраздельно отдаваться своему делу. «А для человека, – гласит «Котомка пилигрима», – это свойство все равно что сила, движущая потоком воды». Обо всем этом было необходимо упомянуть, прежде чем приступить к следующей главе истории Ричарда.
Случилось так, что когда пробудилась природа и старуха-земля была занята заботами о цветах, подул вдруг свежий ветерок, запела птичка, и Гиппиас Феверел, Колитик, поразился, обнаружив, что и в нем пробуждается весна. Он поделился этими приятными ощущениями с братом своим, баронетом, который, говоря о нем, неизменно повторял одно и то же: «Бедный Гиппиас! Весь механизм его на виду!» и не питал никаких надежд, что тот когда-нибудь окажется способен скрыть все, что с ним творится, от посторонних глаз. Тем не менее у самого Гиппиаса надежда эта была, о чем он и сообщил своему брату, вдаваясь в мельчайшие подробности касательно отправлений своего организма, для того чтобы это утверждение обосновать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
И, однако, Бенсон видел всего лишь то, как срывают осеннюю примулу; это нечто совсем иное, чем срывать примулу весеннюю: это занятие совершенно невинное! У нашей степенной старшей сестры кровь бледнее, и у нее есть – или во всяком случае она считает, что есть – кое-какие соображения касательно корней. Она не безраздельно отдается власти инстинкта. «Ради этого высокого дела и ради того, что, зная мужчин, я знаю, что он лучший из мужчин, я ему себя отдаю!» Возвышенное признание это происходит где-то в глубинах души в то время, как рука срывает цветок. Вот сколько всего ей нужно, чтобы себя оправдать. У нее нет того избытка дерзкой красоты, каким ее младшая сестра может позолотить свой самый отчаянный прыжок. И если, точно мотылька на огонь, ее и влечет к светилу, она в то же время тревожно сторонится свечей. Поэтому вокруг опасного пламени страсти она кружит особенно долго и, робея, боится подойти к нему ближе. И ей нужно иметь все новые и новые доводы для того, чтобы начать приближаться. Она любит копаться в своих чувствах. Леди Блендиш, та копалась в них целых десять лет. Она предпочла бы, вероятно, и дальше продолжать все ту же игру. Этой черноокой даме нравилась спокойная жизнь и то легкое возбуждение, которое никак не нарушало мерный ход этой жизни. Ей вовсе не хотелось быть побежденной.
«Люди сентиментального склада, – говорится в «Котомке пилигрима», – это те, что хотят наслаждаться, но не хотят признать себя неоплатными должниками».
«Это не что иное, – говорит автор о сентиментальности в другом месте, – как счастливое времяпрепровождение и хорошая школа для людей робких, праздных и бессердечных; однако это сущее проклятие для тех, у кого есть что-то за душой».
Как бы там ни было, тот, кто считает человека, жертвующего жизнью во имя любви, существом сентиментальным, вряд ли может стать для нас непререкаемым авторитетом. Разумеется, баронет никак не мог не сделаться неоплатным должником; помимо всего прочего, он все еще был рабом женщины, которая от него ушла, и достаточно было произнести одно слово, чтобы он счел своим долгом вынести этот публичный скандал, а хуже этого для него быть ничего не могло. То, что привело в такой ужас добродетельного Бенсона, Ричард видел еще в Приюте Дафны; баронет всего-навсего поцеловал белоснежную руку леди Блендиш! Не приходится сомневаться, что замочная скважина сама по себе усугубила пережитый Бенсоном ужас. Две одинаковые сцены, та и другая такие невинные, привели к прямо противоположным последствиям. Первая воодушевила Ричарда на поклонение женщине, вторая – поколебала веру Бенсона в мужчину. Но леди Блендиш знала, сколь отличны эти сцены были друг от друга. Она понимала, почему баронет хранит молчание, оправдывала его, больше того, уважала его за это. Она чувствовала себя удовлетворенной, ибо ей надлежало любить, любить смиренно, и к тому же, к ее утешению, ей еще было дано жалеть его. Вырастали все новые и новые доводы, почему она его любит, и число их множилось с каждым днем. Он читал ей свою написанную от руки сокровенную книгу, которая должна была стать руководством к супружеской жизни для Ричарда: книга эта заключала в себе советы и наставления молодому мужу и была преисполнена самой нежной мудрости и тонкого такта; впрочем, в ней была и поэзия, хоть и без рифм и без ритма. Он рассказывал ей, какою бывает любовь в различные поры жизни, отдавая выросшему в ее сердце цветку первенство перед примулою весенней или перед летней розой.
– Рана моя зажила, – сказал он вдруг в то время, когда они вели этот разговор.
– Что же вас исцелило? – спросила она.
– Источник, бьющий из ваших глаз, – ответил он и ощутил поистине первозданную радость, увидав, как лицо ее залилось краской. На этот раз он уже не чувствовал себя неоплатным должником.
ГЛАВА XXV,
в которой герой переходит к действию
Пусть известным оправданием того ущерба, который наш безудержно несущийся вперед герой причинит другим, и утешением для тех несчастных существ, которых он тащит за собой привязанными к его колеснице, послужит то обстоятельство, что он обычно последним узнает обо всех происшедших с ним переменах; хоть ему и дано вершить нашими судьбами, он, в конце концов, такой же обыкновенный человек, как и мы все. Истинного героя, будь он знатный принц или слуга в трактире, всегда можно распознать по тому, что он не прибегает ни к каким уловкам; все, что надо, делает за него Фортуна! Его можно сравнить с тем, кто в электрической цепи подключен к батарее. Мы дергаемся и корчимся по его воле, однако он ни в чем не волен, он – всего лишь марионетка в ее руках. Через него она приводит в исполнение свои замыслы. И как ни нелепы все наши содрогания, он никогда не смеется над нами. Целиком сосредоточенный на том, что делает, истинный герой не привык просить ни у кого из нас помощи: он считает само собой разумеющимся, что помощь эта должна быть ему оказана, и не видит ничего смешного в тех жалких конвульсиях, которые нам приходится претерпевать для того, чтобы оказать ему ту или иную услугу. Может быть, он становится избранником Фортуны именно в силу этой примечательной способности безраздельно отдаваться своему делу. «А для человека, – гласит «Котомка пилигрима», – это свойство все равно что сила, движущая потоком воды». Обо всем этом было необходимо упомянуть, прежде чем приступить к следующей главе истории Ричарда.
Случилось так, что когда пробудилась природа и старуха-земля была занята заботами о цветах, подул вдруг свежий ветерок, запела птичка, и Гиппиас Феверел, Колитик, поразился, обнаружив, что и в нем пробуждается весна. Он поделился этими приятными ощущениями с братом своим, баронетом, который, говоря о нем, неизменно повторял одно и то же: «Бедный Гиппиас! Весь механизм его на виду!» и не питал никаких надежд, что тот когда-нибудь окажется способен скрыть все, что с ним творится, от посторонних глаз. Тем не менее у самого Гиппиаса надежда эта была, о чем он и сообщил своему брату, вдаваясь в мельчайшие подробности касательно отправлений своего организма, для того чтобы это утверждение обосновать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171