Он говорил обо всех своих физических ощущениях восторженно и изумленно. Отправления, которые для каждого являются чем-то само собою разумеющимся и о которых обычно не принято широко всех оповещать, он отмечал как некое торжество, и, конечно же, очень скоро навлек на себя насмешки Адриена. Но теперь он мог их вынести, мог вынести все что угодно. Каким неописуемым облегчением было для него иметь возможность заглянуть в мир других людей, вместо того чтобы непрестанно впиваться в ужасы, творившиеся в мрачных глубинах его собственного трудно постижимого организма.
– Мысли мои как будто не так преследуют меня теперь, – сказал Гиппиас, кивнув головой и сморщив все лицо невообразимым образом, чтобы дать понятие о том, какие адские страдания он испытывал, – у меня такое чувство, как будто я вылез из-под земли наружу.
Что бы там ни говорил нам несчастный Колитик, такие, как он, обычно не вызывают в людях ни участия, ни даже сочувствия: напротив, своими взывающими к милосердию стенаниями они в конце концов подрывают эту христианскую добродетель. Леди Блендиш, несмотря на всю присущую ей добросердечность, не в состоянии была выслушивать сетования Гиппиаса, а меж тем ей всегда было жалко мышек и даже мух, да и самому сэру Остину не хватало терпения вынести этот проблеск здоровья, достаточно яркий, чтобы осветить собой весь снедавший его брата недуг. Вспоминая его былые излишества и сумасбродства, он только слегка прислушивался к нему, как слушают человека, который задолжал и жалуется, что теперь ему приходится долг свой платить.
– Мне думается, – сказал Адриен, видя, что никто не склонен выслушивать Гиппиаса, – что когда Немезида забирается к нам во чрево, самое лучшее – это изображать собою спартанца, широко улыбаться и стойко хранить молчание.
Один только Ричард умел быть с дядюшкой снисходительным; нельзя было сказать, побуждало его к этому чувство противоречия или истинная любовь, ибо все побуждения его были теперь облечены тайной. Он советовал дяде больше двигаться, ходил с ним гулять, старался сказать ему что-нибудь приятное и выбирал всякого рода безобидные развлечения. Он уговорил Гиппиаса пойти вместе с ним проведать кое-кого из больных стариков, которым очень не хватало присутствия его двоюродного брата Остина Вентворта, и всячески старался расшевелить его и сделать так, чтобы внешний мир обрел над ним большую власть. От дядюшки он так ничего и не добился, если не считать благодарности. Просвет этот длился для Гиппиаса не больше недели, после чего все снова померкло. Несчастному Колитику не удалось удержать в руках свое недолгое блаженство: он снова спустился под землю. Он объявил, что чувствует «вялость в теле» – один из наиболее стойких признаков одолевавшего его недуга. Лицо его снова приняло унылое выражение, а мысли все чаще возвращались к терзавшим его кошмарам. Он сказал Ричарду, что больше не станет навещать с ним больных: ему становится так худо, когда люди начинают говорить при нем о своих недугах; птицы в лесу, поднимающие шум, сама эта грубая голая земля – все доводит его до изнеможения.
Ричард увещевал его с серьезностью, достойной его отца. Он спросил, что говорят врачи.
– Подумаешь, врачи! – вскричал Гиппиас в порыве яростного скептицизма. – Ни один умный человек не поверит ничему из того, что они назначают при хронических болезнях. Слыхал ты, чтобы у врачей были против них какие-нибудь новые средства, Ричард? Нет? Они насоветуют вам кучу всяких лекарств от несварения желудка, что верно, то верно, милый мой мальчик. Не знаю вот только, можно ли полагаться на действенность всех этих сигнатур? Ни за что не могу согласиться, что вообще нет никаких лекарств от моей болезни. Как по-твоему? А ведь какой-нибудь знахарь отыщет такое средство гораздо скорее, нежели тот, кто идет по проторенной колее. Знаешь что, милый мой Ричард, мне часто приходит в голову: а что, если бы мы могли тем или иным способом использовать ту поразительную силу, с какой переваривает пищу желудочный сок какого-нибудь боа-констриктора, – право же, мы могли бы переварить столько говядины, сколько может выдержать наш желудок, и спокойно уплетать всякие блюда французской кухни, не предаваясь при этом горестным догадкам касательно того, что с нами будет потом. И это наводит меня на мысль, что знахари эти, в общем-то, может статься, что-то и знают: они владеют неким секретом, за который, разумеется, им и хочется получать плату. Мы в этом мире слишком мало доверяем друг другу, Ричард. Я уже было подумывал об этом раз или два… но, впрочем, это все нелепо! Я был бы удовлетворен, если бы прошли хотя бы одна или две мои хвори, и я мог бы есть и пить, как едят и пьют все прочие люди. Это не значит, что я собираюсь испробовать их снадобья на себе… Но ведь можно же и просто помечтать, не правда ли?
Какая это штука, здоровье, мальчик ты мой! Эх, был бы я сейчас таким, как ты! А я ведь был однажды влюблен!
– Вот как! – сказал Ричард, равнодушно на него глядя.
– Не помню уж, что я чувствовал тогда! – вздохнул Гиппиас. – А знаешь, ты ведь стал выглядеть гораздо лучше, мой мальчик.
– Да, говорят, – промолвил Ричард. Гиппиас с тревогой на него посмотрел:
– А что, если я соберусь в город посоветоваться с доктором, не пройти ли мне еще какой-нибудь курс лечения… Как, Ричард? Ты поедешь со мной? Я бы хотел, чтобы мы поехали вместе. Знаешь, мы бы с тобой посмотрели Лондон. Повеселились бы, – тут Гиппиас стал потирать руки.
Ричард улыбнулся тусклому огоньку, блеснувшему при этих словах на мгновение в глазах дяди, и сказал, что думает, что обоим им лучше оставить все как есть – ответ, который можно было истолковать по-разному. Гиппиас тут же увлекся своим соблазнительным планом. Он отправился к баронету и изложил ему суть дела, упомянув о посещении докторов как о цели своего путешествия; о знахарях, разумеется, не было и речи; и попросил его отпустить Ричарда с ним. Сэра Остина поведение сына смущало. В нем было что-то противоестественное. Сердце Ричарда, казалось, оледенело: никакой откровенности – можно было подумать, что и никакого честолюбия, что все способности свои юноша потерял, что они покинули его вслед за исторгнутой из его сердца отравой. Баронет не прочь был попробовать, какое действие возымеет на сына небольшое путешествие, и сам даже раз или два намекал Ричарду, что ему было бы неплохо поездить, на что юноша спокойно возражал, что не намерен покидать Рейнем, что до чрезмерности совпадало с изначальным решением отца довести воспитание сына до конца именно там. В тот день, когда Гиппиас сделал ему это предложение, Адриен, которого поддержала леди Блендиш, сделал свое. Весеннее пробуждение сказалось и на Адриене, как и на всех остальных, но его потянуло отнюдь не к сельской идиллии, а к миру опер и бравурных успехов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171