Мясник числился у Акулетты вроде исповедника: за исповедь Акулетта
расплачивалась щедро, во всеоружии умений. Шурф кивал, улыбался, подливал
ликер, гладил Акулетту по плечам. Неинтересное сообщала гостья, слушанное
Мишкой сотни раз, но его роль, как раз и заключалась в показе
долготерпения и участия. Акулетта ринулась по третьему кругу поливать
знакомых, выходило всюду одни мерзавцы и только она пытается облагородить
их круги.
Мишка кручинился завтрашним ранним вставанием, Акулетта полагала - ее
несчастьями, и благодарность вспыхивала в бирюзовых глазах, предвещая
Мишке бурную ночь.
Шурф вечером, перед уходом с работы, схлестнулся с Пачкуном, начмагу
шлея под хвост попала, дурное в характере дона Агильяра выплеснулось на
неизменно веселого мясника. Пачкун предупредил насчет опозданий,
перечислил все Мишкины грехи и проколы последних месяцев - ну и память! -
и настрого повелел подтянуться, чует дон Агильяр: подкрадываются сложные
времена. И все из-за мужика, что приловчился ошиваться в магазине или
рядом с "двадцаткой" в последние дни.
Мишка и раньше соглядатая примечал, да не обращал внимания,
подумаешь, лох как лох, неудачник, глаза зоркие - голодный, да куражу
мало, не борец, так, поскулит на кухне, побьет кулачком со сливу в грудь,
- тут Мишка оглядел свою пятерню-молотилку - и в кусты у телевизора да под
торшером.
Акулетта царским жестом поправила волосы, успела удивиться с чего бы
Мишка изучает кулачище, истолковала сосредоточенность слушателя, как знак
внимания к ее бедам, и губы женщины запрыгали резкими изломами.
Шурф припоминал, кому обещал на завтра оставить отбивных на ребрах,
посеял бумажку - список страждущих, то ли в "Риони", когда расплачивался,
то ли по дороге. Клиентов знал в лицо, но если кому обещал и не отложил,
отдав ранее, но без уговору, прикатившему, возникнет неловкость, а
неуютность в общении с нужными людьми Мишка недолюбливал. К тому же,
Володька Ремиз дуется последнее время, куксится, может посчитал, что
Пачкун лучший привоз с баз Мишке отписывает, разрешает говоруну
недоступное Ремизу; вроде все на равных, но в торговле почва для зависти
всегда удобренная, и завтра Мишка порешил выяснить все с Ремизом
начистоту.
Акулетта водрузила ноги в тонких чулках на край стола, и Мишка отдал
должное красоте икр, гладкости колен, тянутости упругих бедер. Акулетта
оценила мужские восторги, потрепала Мишку по щеке:
- Вот я и говорю ему... - мерное бухтение низкого голоса снова
ввергло Шурфа в прикидки предстоящего выяснения с Ремизом.
Усталость свивала мясника в жгуты, глаза слипались, в сверкающей
радужке отражался циферблат настенных часов - без пяти два. Ночь в
разгаре, а тут сиди, внемли. Акулетта передвинула ноги, скатерть
засборилась, перед носом Мишки зажелтел нестертый кусок кожаной подошвы,
серо блеснула подковка тонкого каблука. Гостья опрокинула рюмку, высоко
задрав голову, и Шурф изумился: кадык у Акулетты прыгал точь-в-точь, как у
пьянчужек - подносил в магазине.
Часы пробили два, извлекли Мишку из дремы, утешитель успел ввернуть:
- Все образуется, вот посмотришь, - и тут же заработал замшево мягкий
взгляд гостьи.
Господи! Мишка уткнул голову в ладони, положенные одна на другую,
ощутил, как пикой взворошил волосы каблук женской туфли. Акулетта не
допускала, что Мишка затейливым маневром завоевывал право тайно
вздремнуть, полагая, что ему так удобнее слушать, и говорила без умолку.
Господи! Мишка надеялся урвать хоть минутку, хоть полминуты сна, чтоб
перекрутиться, превозмочь себя и дослушать, неизменно приправляя исповедь
кивками участия. Туфель Акулетты пах новой кожей, запахи шли слоями: от
окурков в пепельнице, от опьяняющих духов и от туфель, чередуясь в строгой
последовательности. Господи! Мишка охватил пальцами лодыжку женской ноги,
щепотью потер тонкую ткань чулка. Господи! Чего Пачкун взъелся?
Нервотрепка в "двадцатке" выбивала из колеи, мешала обдумывать дела, а их
накопилось невпроворот: приходилось протирать контакты с поставщиками,
следить за соблюдением собственных интересов, выбивать из увертливых и
забывчивых долги, сводить нос к носу без его хлопот не нашедших бы друг
друга, сводить к обоюдной выгоде, и не без пользы для себя. Одно спасало
Мишку при укрощении жизненных обстоятельств: не расчетливость, напротив, о
его широте легенды слагали - отпразднуем семнадцатое апреля? А тринадцатое
мая, слабо? А седьмое июня? - не четкость в делах, не умение хранить в
памяти множество разрозненных сведений и извлекать их в любую секунду, а
неукоснительное следование немудреному правилу - не ленись!
Поехать? Пожалуйста!
В один конец Москвы? Извольте!
В другой? Что за вопрос!
В пригород смотаться? Нет проблем!
Случались холостые рейды, и нередко, но умение держать себя в узде,
понукать к деятельности, предопределяло общий успех Мишкиных предприятий.
Акулетта притихла. Время для Мишки замерло. Явь напомнила о себе
струями льющейся в ванне воды. Мишка продрал глаза. Кухня пуста. Акулетта
в ванной, похоже хлещет не душ, а вода из крана: наверное смывает глаза
или чистит зубы. Господи!
Акулетта явилась в кухню преображенная, глазами чуть навыкате
напоминала школьницу, и лик невинности странно соседствовал с уверенностью
повадки, с умопомрачительными одеяниями и неподдельными драгоценностями.
Всего два-три штриха тушью, и человек вовсе иной, Мишка выпрямился,
потянулся. У друзей давно установился ритуал: Акулетта неизменно, перед
тем, как остаться, осведомлялась: не отправиться ли ей домой? Мишка всегда
натурально возражал, тем и завершалось.
И сейчас Акулетта приблизилась сзади, обвила шею Мишки и прошептала:
- Устал? Может поеду?..
Мишка не узнал себя, будто в нутро ворвался чужак, завладел мыслями и
главное - языком, не разжимая объятий, не оборачиваясь, Мишка выдавил,
пожав плечами:
- Хорошо... я провожу.
- Руки Акулетты застыли на его глотке в ступоре озлобления, если б
хватило сил, сжала бы смертельным жимом, ломающим позвонки.
Акулетта сбросила руки, обмякла, обошла стол, на лицо, будто
набросили вуаль со стародавней бабушкиной шляпки. Почернела гостья.
Унижений не прощала, и сейчас Мишка отчетливо уяснил: допущен промах,
ткань отношений поползла, не залатать. Господи! Мог бы и оставить, заснул
бы рядом, сразу повинившись в раздавленности суетней предшествующего дня.
Мог бы! Но тот другой, что завладел его голосом на краткий миг ответа,
требовал покоя, уединения, никем не потревоженного утра, нашептывал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
расплачивалась щедро, во всеоружии умений. Шурф кивал, улыбался, подливал
ликер, гладил Акулетту по плечам. Неинтересное сообщала гостья, слушанное
Мишкой сотни раз, но его роль, как раз и заключалась в показе
долготерпения и участия. Акулетта ринулась по третьему кругу поливать
знакомых, выходило всюду одни мерзавцы и только она пытается облагородить
их круги.
Мишка кручинился завтрашним ранним вставанием, Акулетта полагала - ее
несчастьями, и благодарность вспыхивала в бирюзовых глазах, предвещая
Мишке бурную ночь.
Шурф вечером, перед уходом с работы, схлестнулся с Пачкуном, начмагу
шлея под хвост попала, дурное в характере дона Агильяра выплеснулось на
неизменно веселого мясника. Пачкун предупредил насчет опозданий,
перечислил все Мишкины грехи и проколы последних месяцев - ну и память! -
и настрого повелел подтянуться, чует дон Агильяр: подкрадываются сложные
времена. И все из-за мужика, что приловчился ошиваться в магазине или
рядом с "двадцаткой" в последние дни.
Мишка и раньше соглядатая примечал, да не обращал внимания,
подумаешь, лох как лох, неудачник, глаза зоркие - голодный, да куражу
мало, не борец, так, поскулит на кухне, побьет кулачком со сливу в грудь,
- тут Мишка оглядел свою пятерню-молотилку - и в кусты у телевизора да под
торшером.
Акулетта царским жестом поправила волосы, успела удивиться с чего бы
Мишка изучает кулачище, истолковала сосредоточенность слушателя, как знак
внимания к ее бедам, и губы женщины запрыгали резкими изломами.
Шурф припоминал, кому обещал на завтра оставить отбивных на ребрах,
посеял бумажку - список страждущих, то ли в "Риони", когда расплачивался,
то ли по дороге. Клиентов знал в лицо, но если кому обещал и не отложил,
отдав ранее, но без уговору, прикатившему, возникнет неловкость, а
неуютность в общении с нужными людьми Мишка недолюбливал. К тому же,
Володька Ремиз дуется последнее время, куксится, может посчитал, что
Пачкун лучший привоз с баз Мишке отписывает, разрешает говоруну
недоступное Ремизу; вроде все на равных, но в торговле почва для зависти
всегда удобренная, и завтра Мишка порешил выяснить все с Ремизом
начистоту.
Акулетта водрузила ноги в тонких чулках на край стола, и Мишка отдал
должное красоте икр, гладкости колен, тянутости упругих бедер. Акулетта
оценила мужские восторги, потрепала Мишку по щеке:
- Вот я и говорю ему... - мерное бухтение низкого голоса снова
ввергло Шурфа в прикидки предстоящего выяснения с Ремизом.
Усталость свивала мясника в жгуты, глаза слипались, в сверкающей
радужке отражался циферблат настенных часов - без пяти два. Ночь в
разгаре, а тут сиди, внемли. Акулетта передвинула ноги, скатерть
засборилась, перед носом Мишки зажелтел нестертый кусок кожаной подошвы,
серо блеснула подковка тонкого каблука. Гостья опрокинула рюмку, высоко
задрав голову, и Шурф изумился: кадык у Акулетты прыгал точь-в-точь, как у
пьянчужек - подносил в магазине.
Часы пробили два, извлекли Мишку из дремы, утешитель успел ввернуть:
- Все образуется, вот посмотришь, - и тут же заработал замшево мягкий
взгляд гостьи.
Господи! Мишка уткнул голову в ладони, положенные одна на другую,
ощутил, как пикой взворошил волосы каблук женской туфли. Акулетта не
допускала, что Мишка затейливым маневром завоевывал право тайно
вздремнуть, полагая, что ему так удобнее слушать, и говорила без умолку.
Господи! Мишка надеялся урвать хоть минутку, хоть полминуты сна, чтоб
перекрутиться, превозмочь себя и дослушать, неизменно приправляя исповедь
кивками участия. Туфель Акулетты пах новой кожей, запахи шли слоями: от
окурков в пепельнице, от опьяняющих духов и от туфель, чередуясь в строгой
последовательности. Господи! Мишка охватил пальцами лодыжку женской ноги,
щепотью потер тонкую ткань чулка. Господи! Чего Пачкун взъелся?
Нервотрепка в "двадцатке" выбивала из колеи, мешала обдумывать дела, а их
накопилось невпроворот: приходилось протирать контакты с поставщиками,
следить за соблюдением собственных интересов, выбивать из увертливых и
забывчивых долги, сводить нос к носу без его хлопот не нашедших бы друг
друга, сводить к обоюдной выгоде, и не без пользы для себя. Одно спасало
Мишку при укрощении жизненных обстоятельств: не расчетливость, напротив, о
его широте легенды слагали - отпразднуем семнадцатое апреля? А тринадцатое
мая, слабо? А седьмое июня? - не четкость в делах, не умение хранить в
памяти множество разрозненных сведений и извлекать их в любую секунду, а
неукоснительное следование немудреному правилу - не ленись!
Поехать? Пожалуйста!
В один конец Москвы? Извольте!
В другой? Что за вопрос!
В пригород смотаться? Нет проблем!
Случались холостые рейды, и нередко, но умение держать себя в узде,
понукать к деятельности, предопределяло общий успех Мишкиных предприятий.
Акулетта притихла. Время для Мишки замерло. Явь напомнила о себе
струями льющейся в ванне воды. Мишка продрал глаза. Кухня пуста. Акулетта
в ванной, похоже хлещет не душ, а вода из крана: наверное смывает глаза
или чистит зубы. Господи!
Акулетта явилась в кухню преображенная, глазами чуть навыкате
напоминала школьницу, и лик невинности странно соседствовал с уверенностью
повадки, с умопомрачительными одеяниями и неподдельными драгоценностями.
Всего два-три штриха тушью, и человек вовсе иной, Мишка выпрямился,
потянулся. У друзей давно установился ритуал: Акулетта неизменно, перед
тем, как остаться, осведомлялась: не отправиться ли ей домой? Мишка всегда
натурально возражал, тем и завершалось.
И сейчас Акулетта приблизилась сзади, обвила шею Мишки и прошептала:
- Устал? Может поеду?..
Мишка не узнал себя, будто в нутро ворвался чужак, завладел мыслями и
главное - языком, не разжимая объятий, не оборачиваясь, Мишка выдавил,
пожав плечами:
- Хорошо... я провожу.
- Руки Акулетты застыли на его глотке в ступоре озлобления, если б
хватило сил, сжала бы смертельным жимом, ломающим позвонки.
Акулетта сбросила руки, обмякла, обошла стол, на лицо, будто
набросили вуаль со стародавней бабушкиной шляпки. Почернела гостья.
Унижений не прощала, и сейчас Мишка отчетливо уяснил: допущен промах,
ткань отношений поползла, не залатать. Господи! Мог бы и оставить, заснул
бы рядом, сразу повинившись в раздавленности суетней предшествующего дня.
Мог бы! Но тот другой, что завладел его голосом на краткий миг ответа,
требовал покоя, уединения, никем не потревоженного утра, нашептывал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95