Фердуева потянула ручку на себя, дверь не шелохнулась - заперта
на щеколду - как же она сразу не учла. Внезапно шум воды смолк, Фердуева
отскочила от двери, будто взрывной волной отбросило, едва успев метнутся в
кухню. Дверь из ванной распахнулась, и мужчина вышел, сразу заметив, что
хозяйка затаилась на кончике табуретки, ненатурально сложив руки на
коленях.
Фердуева сглотнула слюну.
- Сегодня не фыркали. Отчего?
Мастер стер капли влаги со лба.
- Разве я фыркаю?
- Еще как! - без улыбки подтвердила хозяйка. - Шумно! Я даже думала,
не дурно ли вам? - и, не зная зачем, уточнила: - Вы давно знаете Наташку
Дрын?
- Сто лет. - Мастер потянул замок молнии, вытащил из кармана куртки
автомобильные перчатки. - Завтра буду в половине одиннадцатого.
Фердуева хотела строго возразить - почему? Потом решила, что мастер
не подчиненный, и вообще, ярить дельного человека - занятие пустое и
ругнула себя за то, что слишком втянулась в ненужную игру. Она поднялась,
приблизилась к входной двери, тронула не знавшими трудов руками стальные
полосы.
- Если человек с головой, сколько времени понадобится, чтоб прогрызть
такую дверь?
- Вся жизнь. - Мастер глянул на часы с гирями. Фердуева отметила, что
дверщик опаздывает и решила потянуть время в отместку.
- Я серьезно.
Дверщик властно отодвинул Фердуеву.
- Мадам, я спешу. - Низкий голос пророкотал и затих под высокими
потолками.
Фердуева поразилась - здорово ухнуло! Квартиры домов постройки начала
пятидесятых годов больше подходят для обитания мужчин с низкими голосами,
и еще заметила, что мастер ни разу не обратился к ней по имени-отчеству,
предпочитая обходиться безличными, повисающими в воздухе словами, не
адресованными никому конкретно: ...можно то-то?.. нельзя ли того-то?..
Дверь лифта захлопнулась. Фердуева стыла в дверях. Снизу тянуло
холодом. Мадам! Тоскливо. Фердуева редко живала одна, и сейчас, по вечерам
одолевали телефонными звонками, но все не то, не те... кавалеры не
приносили успокоения, а от гульбищ Фердуева начала приуставать.
Тридцатилетие встречала в расцвете сил и красоты, обеспечив себя на две
жизни людские или на десяток инженерских, а счастье все плутало, не желая
встречи с обладательницей квартиры-сейфа.
Лифт снова заскрипел на ее этаже, дверщик чертиком из табакерки
выскочил из кабины.
- Забыл колпак! - потянулся к вязанной шапке с пунцовой кисточкой на
макушке.
- Я бы отдала, не стоило волноваться, - Фердуева чуть привалилась к
косяку, выражением лица напоминая деревенских баб, провожающих мужиков в
солдаты.
Фердуева стояла как раз напротив напольного зеркала в прихожей,
отражавшего хозяйку во всей красе, получалось даже, что отражение
переигрывало оригинал, да и мастер в зеркале смотрелся лучше, чем в жизни.
Фердуеву окатило неясным томлением, уйти бы в зеркало, и навсегда
притворить дверь за собой. Мастер ринулся к лифту, и Фердуева истолковала
его поспешность, как укор, как выпад, как нежелание отправиться вместе с
ней в зазеркалье. Злоба закипела мгновенно.
- Вот еще что... Я слышала укрепители дверей сами нередко их
распечатывают потом... или наводят спецов-дружков, - сказала и пожалела,
дверщик так глянул, что ноги Фердуевой, едва не подломились, что случалось
редко и обычно только в минуты невиданных увлечений. - Шучу... - выдавила
она, а про себя ужаснулась: точно наводчик, Господи, неужто меняться? Не
могла Наташка Дрын гнилого человечка порекомендовать, не могла... или...
Апраксин держал себя в узде и ронял слова медленно, не отрывая
взгляда от мучнистого лица Дурасникова, желтевшего подсолнухом над зеленым
сукном стола. Апраксин еще в газете, до ухода на вольные хлеба, удостоился
титула "разгребателя грязи". Потому и ушел. Не всем нравилось разгребание,
и не всех утешало: особенно отвращали неподатливость и непонятливость
Апраксина по части скрытых угроз, легкость, с какой жонглировал он
весомыми фамилиями. Нельзя сказать, чтобы Апраксин не боялся, но еще более
страшило превращение в чиновное ничтожество, угодливое, с маломощными или
вовсе рассыпающимися в прах от ненужности мозгами, готовое всегда
принять-стерпеть удар и само ударить.
Апраксин мог вкалывать до седьмого пота, по четырнадцать часов в
сутки, без выходных, перепрыгивая от ранней весны аж в позднюю осень, мог
переносить лишения и безденежье, мог отказывать себе подолгу и в важном,
мог видеть правящих бал дураков и не возмущаться, мог терять надежду,
прикасаясь к липкому соображению, - так повелось от века, было и будет
всегда, - но одно Апраксину не давалось: унижения явного, столь
необходимого для чиновного процветания - не переносил. Не переносил
хамства, плохо замаскированного радением за судьбу дела; не переносил
брани тупых начальников, подпертых со всех сторон мощными плечами дружков,
вмурованных в цементный раствор семейных связей, лакающих с
ладошек-ковшиков волосатых лап; не переносил виртуозной, а чаще грубой лжи
в сочетании с круглыми, наивными глазами, именно такими, какие сейчас
таращил Дурасников, будто все, что говорил Апраксин - дурной сон, и в
магазине Пачкуна никогда не торгуют гнилой колбасой, не пускают чешское
пиво ящиками налево, не укрывают редкие товары, сплавляя их на сторону с
немалым прибытком или нужным людям, будто не кипит в продмагах тайная
жизнь. Подсолнух дурасниковского лика, то отшатывался от стола, то
надвигался, и казалось, вот-вот скатится в зал, да бутылки с минеральной,
выставленные частоколом, удерживали зампреда.
Апраксин только однажды уловил подобие улыбки на лице зампреда.
Апраксин как раз живописал разбирательство с Пачкуном по части продажи
тухлой колбасы; искривленные батоны, покрытые зеленоватыми бляшками
плесени, смердили пакостно и тревожно, вызывая спазмы в глотке. Апраксин
навис над столом Пачкуна, вывалив гниль прямо на раскрытую бухгалтерскую
книгу и ждал. Пачкун, вначале гневный, быстро смекнул, что Апраксин в
курсе дел, особенно услыхав упоминание про СЭС; Пачкун с белохалатниками
санэпидемстанции ладил отменно, понимали друг друга с полвздоха, жили
дружно, как и велел однажды Дурасников на очередном совещании по
дальнейшему улучшению, Пачкун уж и не помнил чего.
Апраксин только уверил Пачкуна - колбаса девятой свежести, а может,
даже из десяти вываливается. Пачкун имел пять-шесть отработанных уверток,
отмазок, как называла версии Пачкуна Наташка Дрын, но по виду Апраксина
прикинул, что в словесных баталиях разгневанного покупателя не переиграть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
на щеколду - как же она сразу не учла. Внезапно шум воды смолк, Фердуева
отскочила от двери, будто взрывной волной отбросило, едва успев метнутся в
кухню. Дверь из ванной распахнулась, и мужчина вышел, сразу заметив, что
хозяйка затаилась на кончике табуретки, ненатурально сложив руки на
коленях.
Фердуева сглотнула слюну.
- Сегодня не фыркали. Отчего?
Мастер стер капли влаги со лба.
- Разве я фыркаю?
- Еще как! - без улыбки подтвердила хозяйка. - Шумно! Я даже думала,
не дурно ли вам? - и, не зная зачем, уточнила: - Вы давно знаете Наташку
Дрын?
- Сто лет. - Мастер потянул замок молнии, вытащил из кармана куртки
автомобильные перчатки. - Завтра буду в половине одиннадцатого.
Фердуева хотела строго возразить - почему? Потом решила, что мастер
не подчиненный, и вообще, ярить дельного человека - занятие пустое и
ругнула себя за то, что слишком втянулась в ненужную игру. Она поднялась,
приблизилась к входной двери, тронула не знавшими трудов руками стальные
полосы.
- Если человек с головой, сколько времени понадобится, чтоб прогрызть
такую дверь?
- Вся жизнь. - Мастер глянул на часы с гирями. Фердуева отметила, что
дверщик опаздывает и решила потянуть время в отместку.
- Я серьезно.
Дверщик властно отодвинул Фердуеву.
- Мадам, я спешу. - Низкий голос пророкотал и затих под высокими
потолками.
Фердуева поразилась - здорово ухнуло! Квартиры домов постройки начала
пятидесятых годов больше подходят для обитания мужчин с низкими голосами,
и еще заметила, что мастер ни разу не обратился к ней по имени-отчеству,
предпочитая обходиться безличными, повисающими в воздухе словами, не
адресованными никому конкретно: ...можно то-то?.. нельзя ли того-то?..
Дверь лифта захлопнулась. Фердуева стыла в дверях. Снизу тянуло
холодом. Мадам! Тоскливо. Фердуева редко живала одна, и сейчас, по вечерам
одолевали телефонными звонками, но все не то, не те... кавалеры не
приносили успокоения, а от гульбищ Фердуева начала приуставать.
Тридцатилетие встречала в расцвете сил и красоты, обеспечив себя на две
жизни людские или на десяток инженерских, а счастье все плутало, не желая
встречи с обладательницей квартиры-сейфа.
Лифт снова заскрипел на ее этаже, дверщик чертиком из табакерки
выскочил из кабины.
- Забыл колпак! - потянулся к вязанной шапке с пунцовой кисточкой на
макушке.
- Я бы отдала, не стоило волноваться, - Фердуева чуть привалилась к
косяку, выражением лица напоминая деревенских баб, провожающих мужиков в
солдаты.
Фердуева стояла как раз напротив напольного зеркала в прихожей,
отражавшего хозяйку во всей красе, получалось даже, что отражение
переигрывало оригинал, да и мастер в зеркале смотрелся лучше, чем в жизни.
Фердуеву окатило неясным томлением, уйти бы в зеркало, и навсегда
притворить дверь за собой. Мастер ринулся к лифту, и Фердуева истолковала
его поспешность, как укор, как выпад, как нежелание отправиться вместе с
ней в зазеркалье. Злоба закипела мгновенно.
- Вот еще что... Я слышала укрепители дверей сами нередко их
распечатывают потом... или наводят спецов-дружков, - сказала и пожалела,
дверщик так глянул, что ноги Фердуевой, едва не подломились, что случалось
редко и обычно только в минуты невиданных увлечений. - Шучу... - выдавила
она, а про себя ужаснулась: точно наводчик, Господи, неужто меняться? Не
могла Наташка Дрын гнилого человечка порекомендовать, не могла... или...
Апраксин держал себя в узде и ронял слова медленно, не отрывая
взгляда от мучнистого лица Дурасникова, желтевшего подсолнухом над зеленым
сукном стола. Апраксин еще в газете, до ухода на вольные хлеба, удостоился
титула "разгребателя грязи". Потому и ушел. Не всем нравилось разгребание,
и не всех утешало: особенно отвращали неподатливость и непонятливость
Апраксина по части скрытых угроз, легкость, с какой жонглировал он
весомыми фамилиями. Нельзя сказать, чтобы Апраксин не боялся, но еще более
страшило превращение в чиновное ничтожество, угодливое, с маломощными или
вовсе рассыпающимися в прах от ненужности мозгами, готовое всегда
принять-стерпеть удар и само ударить.
Апраксин мог вкалывать до седьмого пота, по четырнадцать часов в
сутки, без выходных, перепрыгивая от ранней весны аж в позднюю осень, мог
переносить лишения и безденежье, мог отказывать себе подолгу и в важном,
мог видеть правящих бал дураков и не возмущаться, мог терять надежду,
прикасаясь к липкому соображению, - так повелось от века, было и будет
всегда, - но одно Апраксину не давалось: унижения явного, столь
необходимого для чиновного процветания - не переносил. Не переносил
хамства, плохо замаскированного радением за судьбу дела; не переносил
брани тупых начальников, подпертых со всех сторон мощными плечами дружков,
вмурованных в цементный раствор семейных связей, лакающих с
ладошек-ковшиков волосатых лап; не переносил виртуозной, а чаще грубой лжи
в сочетании с круглыми, наивными глазами, именно такими, какие сейчас
таращил Дурасников, будто все, что говорил Апраксин - дурной сон, и в
магазине Пачкуна никогда не торгуют гнилой колбасой, не пускают чешское
пиво ящиками налево, не укрывают редкие товары, сплавляя их на сторону с
немалым прибытком или нужным людям, будто не кипит в продмагах тайная
жизнь. Подсолнух дурасниковского лика, то отшатывался от стола, то
надвигался, и казалось, вот-вот скатится в зал, да бутылки с минеральной,
выставленные частоколом, удерживали зампреда.
Апраксин только однажды уловил подобие улыбки на лице зампреда.
Апраксин как раз живописал разбирательство с Пачкуном по части продажи
тухлой колбасы; искривленные батоны, покрытые зеленоватыми бляшками
плесени, смердили пакостно и тревожно, вызывая спазмы в глотке. Апраксин
навис над столом Пачкуна, вывалив гниль прямо на раскрытую бухгалтерскую
книгу и ждал. Пачкун, вначале гневный, быстро смекнул, что Апраксин в
курсе дел, особенно услыхав упоминание про СЭС; Пачкун с белохалатниками
санэпидемстанции ладил отменно, понимали друг друга с полвздоха, жили
дружно, как и велел однажды Дурасников на очередном совещании по
дальнейшему улучшению, Пачкун уж и не помнил чего.
Апраксин только уверил Пачкуна - колбаса девятой свежести, а может,
даже из десяти вываливается. Пачкун имел пять-шесть отработанных уверток,
отмазок, как называла версии Пачкуна Наташка Дрын, но по виду Апраксина
прикинул, что в словесных баталиях разгневанного покупателя не переиграть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95