Ноги поднимались и опускались.
Каждый шаг отдавал болью, морковные руки нелепо пятнали
непривычностью цвета унылое серо-белое вокруг.
Ноги поднимались и опускались.
Но даже боль в теле, даже холод, выморозивший страх и способность
ужасаться своей судьбе, не могли сравниться с ожиданием встречи. Фердуева
знала: сегодня вызовет Родин. Синеглазый подполковник - начальник
исправительно-трудовой женской колонии.
Ноги поднимались и опускались...
Фердуева ненавидела этого человека и ждала встречи с ним, жаждала
тепла живого человеческого тела и еды вдоволь. Родину судьба назначила
стать первым мужчиной Фердуевой. Подполковник не тянул ухаживания, вызвал,
налил с холода полстакана водки, усмехнулся, хлестанул надтреснутым низким
голосом:
- Ну?
Шестнадцатилетняя Фердуева, рослая и развитая не по годам,
прошелестела:
- Да, - и придвинула пустой стакан.
Синеглазый налил еще на два пальца - сам не пил, давно приохотился не
разменивать остроту ощущений - пил и закусывал потом. Фердуева сразу вошла
во вкус разнополых игр, и подполковник опасливо зажимал почти детский рот
сожительницы шероховатой ладонью. Напрасно. Вой сирен, и тот глох в
улюлюканье и вое ветров, не то что женский крик. Родин протирался
одеколоном "Шипр", и Фердуева много лет боялась и начинала дрожать от
этого запаха, подполковник любил самолично раздевать девушку,
приговаривая:
- Повезло тебе мать, даже не представляешь как...
- Угу, - кивала Фердуева, безразлично наблюдая, как с белых ног
сползают коричневые чулки в резинку.
Родин, неуемный в похоти, искал все новых ощущений, вытворяя
непотребное, но опасаясь, что чужие глаза заподозрят недоброе, послабок в
режиме не давал. Родин предпочитал девушку в веселье и тогда впадал в
мечтания: "Отсидишь свое, уедем, выйду в отставку, поселимся в Крыму в
домике на берегу моря и, чтоб непременно мальвы повсюду, а еще насадим
подсолнух, семечки будем сушить и лузгать, сидя вечерами на урезе воды,
так, чтоб волна подкатывала под зад...!" В мечтаниях Родин прикрывал
глаза, и тогда Фердуева тайком подворовывала жратву для товарок по бараку.
Родин делал вид, что не замечает, или впрямь не замечал.
Фердуева вырезала аккуратный квадратик черного хлеба, клала поверх
ломтик синеспинной с желтоватым брюшком селедки, уминала за обе щеки:
Крым, домик на берегу, мальвы... Как ни юна была Фердуева, а ложь от
правды отличала враз. Родин лгал: жена, трое детей, партбилет... не по
зубам ему мальвы, волны, облизывающие ноги, подсолнухи... Фердуева
шевелила подмороженными пальцами в тазу с горячей водой, надеясь впитать
тепло впрок, на ту пору, когда многоградусные морозы примутся терзать
ступни в ветхой обувке.
Родин, грубый и жестокий, бил девушку, истязал, но вспыхивал
постельным жаром как сухая соломка, и в будущем у Фердуевой такие мужчины
не случались. Женская природа ее разрывала на две равные части: одна -
ненависть, другая - животная привязанность.
Родин при девушке чистил пистолет, щелкал затвором, и сейчас Фердуева
явственно уловила звук лязгающего металла - мастер Коля прикрыл
собственноручного исполнения дверь и сработал язычок замка. Фердуева брела
по двору в оторочке колючей проволоки и вожделела к селедке, мягкому
хлебу, водке, к жестким, негнущимся, как толстые гвозди, пальцам,
рыскающим по телу в попытке отыскать ранее никому не ведомое.
В последний раз Родин наотмашь бил девушку за черную косынку и черную
робу. Фердуева знала, на что шла, черный - цвет несогласия, отрицаловка,
ношение черного не прощалось. Фердуевой наплели, что Родин охоч сменять
утешительниц, и осужденная ревновала не к ласкам, жарким шепотам,
сплетениям обезумевших тел, а к немудреному столу - водка, соль, капуста,
сало. На восьмое марта Родин припас подарок: буханку черняшки, пять
головок репчатого, кусок зельца в полкило. Фердуева знала, что Родин
хороводится с капитаном Мылиной - начальником производства. Нюхачи донесли
Мылиной, что Родин глаз положил на Фердуеву. Начались тяжкие времена.
Мылина науськивала контролеров против Фердуевой. Рапорты сыпались горохом:
выход из казармы без платка, перебранка в цехе из-за разлетевшихся швов на
штанах, ор с сокамерницами в недозволенное время, самовольный выход из
зоны производства в жилую зону, крем для рук, найденный на нарах, помада в
тайнике у изголовья... Мылина дожимала Фердуеву по всем правилам лагерной
науки.
Однажды Мылина переступила дорогу Фердуевой, ухватила за волосы -
тоже нарушение, длиннее чем положено - намотала на пальцы, больно рванула:
- Оставь его, мразь!
Глаза Фердуевой в ту пору могли испепелить любого, дыхание Мылиной
пресеклось.
- Оставь, - передернув плечами, менее уверенно повторила капитан.
- Он сам... сам требует, - зэчка сверлила мглистое, промороженное
небо, будто в клубящейся серости мог отыскаться совет, как обойтись с
Мылиной.
- Маленькая что ль, - гнула свое Мылина, - скажись больной.
Фердуева оторвала глаза от ватных облаков, уперлась в переносицу
Мылиной:
- Весь месяц не болеют, - стиснула зубы, - ему все равно больна я или
нет, ему подай...
В тот год Фердуева еще цеплялась за человеческое, уговаривала себя,
что Родин, хоть и груб, в душе добр, работа у него такая, жестокая. Первый
день рождения в наложницах у начальника колонии отпраздновали небывало.
- Что сразу не доложилась? - Родин развалился на кровати в крохотной
полугостинице для супругов, разлученных неволей. - Сколько ж тебе
шибануло? Уже семнадцать, - посерьезнев, Родин резанул, - старуха, мать.
Видала, позавчера малолеток подвезли, одна в одну, грудастые, зады, как
мельничные жернова.
Фердуева хихикнула, хотелось реветь. Сдержалась, и не зря. Родин
оделся, дождался темноты, сам выкатил газик, набросал Фердуевой цивильных
тряпок, ношенных-переношенных и все ж царских в сравнении с уродующей
одеждой колонисток, повез в пристанционный ресторан - гулять дату. Сидели
у стены, Родин в штатском, гремел оркестр. Родин хлестал коньяк.
- Рожу-то в тарелку упри, не то опознают по нечаянности.
Пошли танцевать, Фердуева спрятала лицо на груди подполковника,
обеспечивая его полное спокойствие. Разомлев от коньяка, и будто не
решаясь, в паузе отдыха для оркестра Родин подал голос:
- Видишь, Нин, просьба к тебе имеется.
Впервые семнадцатилетняя Нинка Фердуева узрела растерянность в
Родине, начальник запил нерешительность коньяком, обтер губы, посуровев,
продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95