- Если вы доедете хотя бы до середины моста Джорджа Вашингтона, - пытался объяснить ей Мори, - то будете уже за пределами установленной юрисдикции, и с вас обязательно сдерут штраф.
Однако Эдит не осознавала реальности такого приговора, не понимала, каким образом она могла находиться под арестом, если каждое утро спокойно добиралась с Недски и Барни до бакалеи на углу и после обеда занималась живописью в номере гостиницы "Челси". Правда, в свою свободу она тоже не верила - "Челси" и Нью-Йорк сами по себе были для нее огромной тюрьмой без стен.
Как только с судебными формальностями было покончено, меня препроводили вниз, в помещение, похоже исполнявшее функции тюрьмы, взяли отпечатки пальцев и сняли на цветной "Поляроид". Мой штраф равнялся ста тысячам долларов. Наше появление в суде штата перед судьей Джозефом Мартинисом оказалось практически идентичным федеральной процедуре. В сопровождении детективов, толпы журналистов и операторов мы прошли на регистрацию в 5-й полицейский участок на Элизабет-стрит. Репортеры следовали за нами по пятам, заполонили все вокруг и тут же начали устанавливать свет, включать камеры, будто находились на съемочной площадке голливудского блокбастера. Затем нас препроводили в заднюю комнату, куда пресса не допускалась.
Помещение оказалось воплощением всех стереотипов, возникающих при мысли об одном из старейших полицейских участков Нью-Йорка, - облупившиеся желто-зеленые стены, обшарпанная мебель, фотографии разыскиваемых преступников, пришпиленные к доске для объявлений.
Детектив принес нам несколько бумаг для подписи.
- Вы можете сделать один телефонный звонок, - сказал он. - Если отказываетесь, подпишите эти отказы.
Мы с Эдит подписались, а Дик замешкался:
- Могу я позвонить своей жене? Она ждет.
- Конечно, звоните, - разрешил детектив.
- Ну, в общем, она в Испании...
- Тогда я не знаю. - Детектив задумчиво потер подбородок. - Мне нужно это выяснить.
- Ничего, - сказал Дик, - позвоню позднее.
Нас вывели обратно, в царившую вокруг суматоху. Теперь мы стояли у ограждения лицом к столу, со всех сторон окруженные адвокатами, детективами, патрульными в форме и пятью десятками репортеров, дюжина из которых протягивали микрофоны в нашу сторону. Даже на огромном столе стояли микрофоны, как раз перед нами. Казалось, они молчаливо умоляли сказать хоть что-нибудь - что угодно. Я прошептал стоявшему справа Мерту Сарноффу:
- Черт возьми, это просто цирк какой-то.
Инцидент тут же попал в прессу: "Ирвинг повернулся к своему адвокату и прошептал, что тот наступил ему на ногу". Вот из такого материала и складывается история.
- Куда теперь? - спросил я.
- Опять фотографироваться и снимать отпечатки пальцев, - объяснил Фил.
- Знаешь, - сказал Дик, - к тому времени, как пройдешь все процедуры, уже чувствуешь себя настоящим преступником.
После трех сеансов дактилоскопии в здании уголовного суда последовала еще одна необъяснимая проволочка. Повсюду сновали детективы, даже промелькнул Леонард Ньюмен из прокуратуры округа. Все казались взволнованными, и я спросил Мори, что случилось.
- Им нужно забрать снимки, пока фотомастерская не закрылась.
- А что случится, если она закроется?
- Вы с Эдит и Диком проведете ночь в тюрьме.
И тогда до меня наконец дошло: меня посадят в тюрьму. Меня замутило - и это чувство не исчезло, когда мы пересекли улицу и вошли в темницу.
Железные лестницы, коричневато-желтые кирпичные стены, железные решетки, зеленые стены коридора исписаны.
- Вы бы посмотрели на это место после ночного суда, - сказал детектив, шедший рядом со мной. - Забито под завязку проститутками и сутенерами, пьяными, которых рвет друг на друга. С вами, ребята, обращаются, как с VIP-персонами.
Сначала сфотографировали Эдит. Когда помощник повесил номер рядом с ее подбородком и повернул лицом налево, Дик указал на огромные пятисотфунтовые весы, стоявшие у стены.
- Кто же, черт возьми, может весить пять сотен фунтов? - спросил он.
Чуть позже я отомстил ему за мрачную шутку о стрижке ногтей.
- Твой сокамерник в "Рикертс-Айленд", - сказал я, - будет спать на верхней полке. Они подберут экземпляр специально для тебя: чтобы был со странностями, ненавидел евреев и всю ночь портил воздух.
В тот же день в "Нью-Йорк дэйли ньюс" появилась любопытная статья. Автор утверждал, что если меня признают виновным по всем статьям, то я получу около ста лет. Дик заметил:
- Ну что ж, мне, как обычно, достанется двадцать пять процентов. Ты отсидишь семьдесят пять лет в Дэнбери или Алланвуде. Если будешь регулярно есть витамины, заниматься зарядкой и дышать свежим воздухом, окажешься в относительно хорошей форме к концу срока, тебе исполнится всего-то сто пятнадцать. А мне... - Тут он не выдержал и заплакал. - Боже мой! - услышал я его бормотание.
* * *
Утром в понедельник, 13 марта, мы признали свою вину в федеральном суде и суде штата. Вечером менеджер ресторана "Эль Кихот", расположенного рядом с "Челси", где мы время от времени питались на протяжении последних недель, когда от обедов перед экраном телевизора и заточения в гостиничном номере уже тошнило, оставил бутылку испанского белого вина у двери моей комнаты. Мы положили ее в холодильник и выпили ровно в полночь. Вкус постоянно напоминал об Ибице: горячее ветреное лето в Салинасе, дождливая осень, холодные зимние ночи, когда мы с детьми сидели у огня, пока Юджин в клетке хрустел нарезанным яблоком, весна, когда цветы миндальных деревьев, как снег, укрывали зеленые поля и моя лодка соскальзывала в воду в клубе "Нотико" навстречу солнечному майскому бризу. Все это было далеко - слишком далеко. Какова цена за идиотизм? Моя репутация как писателя разрушена, я стал лжецом и мошенником и приобрел не славу, но скандальную известность. Вместе с Эдит и Диком задолжал более полутора миллионов долларов "Макгро-Хилл", налоговой службе, нашим адвокатам.
Год мистификации странно расплылся в памяти. На какую пору жизни он пришелся? Чьей жизни? Почему? Дети уже спали; Недски постоянно вздрагивал, метался, Барни ворочался в своей кроватке. Эдит допила вино и тихо заплакала; успокоить ее мне было нечем.
Я проводил Дика в его номер в конце коридора. До окончательного приговора и объявления сроков тюремного заключения оставалось три месяца - три месяца, которые, несомненно, станут для нас чистилищем. Жить с таким дамокловым мечом над головой - все равно что жить с ампутированной ногой или рукой. Фантомная боль потерянной свободы уже терзала меня, как мучают спазмы в отрезанной конечности. Свобода - наиболее призрачная и не всегда верно понимаемая абстракция - внезапно стала такой же реальной, как комок в горле, когда я понял, что мы сделали в прошлом и что ждет нас в будущем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117