А которые удумали за моря его – туды-сюды, а с места не стронутся. Вот тут и схоронили: ни себе, ни людям чтоб. Злыдня – она всегда такой была. Много захоронили – пудов тысячу. И что сыскали уже, а что и посейчас ищут…
…А случалось, что и теперь находили разное. Прокоп, что на Савелом хуторе, – то за Гуменками еще, – Прокоп тот, гли, книжки нашел писаные. Дурьей голове бог и случай дает. Эти писаные-то книжки Прокоп по лени своей замест лучины палил. И теперь небось на Савеловке про то рассказывают. Прокоп – он себе на уме. Что мое – лишь бы мое, а к чему это – ни ума ему…
…Молодые-то вы все чудеса не чудесами видите. А вот что колодезь тайный сгинул перед Афоней святым – про то Настаська блаженная мне доподлинно сама сказывала…
Чем больше говорила бабка Алена, тем нетерпеливее становился Петька. Иногда ему казалось, что достаточно схватить лопату, и – где ни копнешь – всюду золото. Но практичный Никита, воспользовавшись одной из немногих остановок в рассказе бабки Алены, дернул ее за юбку.
– Баб Алена, то все при царе Горохе было, давно то есть, а что при тебе – расскажи, что сама видела. Ну, капиталисты, может, богатые, помещики до революции!..
Бабка сердито пошевелила губами, недовольная вмешательством внука, потом вздохнула:
– Э-э! И де ж то при нас богатые были! Мужик тут вольный с испокон веков – белоглинские-то да курдюковские! Ярма особо не взденешь. Были мы, ну, дареные вроде. За что – бог его. Но баре у нас – наподобь Соплякова все – саме в лаптях шастали. Избивал, случалось, а кукиш ему от мужика – и все. То овин его петухом возьмется, то лошадям ноги посечет кто. Всяко тут мужики гибли. За лошадь-то когда одного, а когда двух мужиков в цепях уводили… Вот ить… А то в Засулях, сказывают, жил вроде Соплякова, а в тайне – ба-а-гатый барин был! Мусе? какой-то. Эт напрямки, тайгой если – ден двое на телеге. Мусе? – фамилия не наша – не то хранцуз, не то германец, заморский в общем. Усадьбишка так себе. А как в Москве зачали власть брать большевики – Мусе наш богатющий, сказывают, приявился. А после слух был, что в красную-то войну полковник будто гуменский – это барин тамошний полковник был – ну дак, сказывают, порешил он Мусю. Будто замаял до смерти… Я тогда аккурат твою мать носила, ну, верой все, а иду как-то – он, полковник-то, и встренься мне на Сопляковке! Вот те, думаю, про него бают – убивец вроде и самого вроде порешили уж, а он живехонек… Чур-чур – говорю, правда, – кто его… Ну, а тут и родила вскорости. Это до среды троицкой, если по-нонешнему… – Бабка Алена хотела отвлечься, но Никита снова решительно дернул ее за юбку.
– Куда ж полковник делся, говоришь?
– Да тут, как рожать, вскорости большевики пришли. И Соплякова, и полковника – кто ж его – след простыл…
Никита опять дернул за юбку. Бабка Алена сидела на кровати. Никита и Петька – на полу.
– Много ли добра было, бабушка, у Муси этого, которого полковник порешил?
– Та много!.. У-у, сказывают люди, все будто издаля: из Москвы да с Царьграда все, ни ложки тебе деревянной – золоту привез, табуретки – и те золотые, аж, прости господи, по малому ребячьим делом ходить – горшок золотой был. Не наши же те люди – хранцузы-то, не русские. Сопляков тож вроде к хранцузу это ездил, на горшки те взглянуть. Но хоронили когда Мусю, шарили люди, сказывают, – ничего не нашли. Так это ж кто его…
Никита и Петька переглянулись.
Открытие становится тайной
Никита отпросился у бабки Алены заночевать в Петькиной сараюшке.
Они долго ждали, пока сядет солнце, стихнут собаки на улице и Петькина мать, еще раз проверив, как чувствует себя Ягодка, скроется в избе.
Наконец, когда уже ночь полностью вступила в свои права, Петька зажег три свечи.
Мишка со своей плоскодонкой предал – тем хуже для него. Тем хуже для всех. И для Светки. Мало еще слышали они о двух первооткрывателях, которые через несколько дней, может быть, подумают еще, прежде чем решить, с кем разговаривать им, а с кем не разговаривать. Они, конечно, будут разговаривать… Но это – так…
Они стали возле бочки, на которой Петька укрепил три свечных огрызка, и, вытянув левые руки ладонями вниз, вплотную к огню, чтобы жгло, поклялись.
Текст клятвы произносил Никита; это его дело – сочинять. А Петька слово в слово повторял за ним.
Свечи ярко освещали их торжественные лица, и крошечные огоньки пламени трепетали в напряженно-суровых глазах.
– Клянусь всегда быть один за всех и все за одного. Надо – так до смерти. А лучше выручить товарища и выручиться самому.
– Побеждают храбрые, мужественные, честные. Клянусь не отступать ни перед какими любыми опасностями, за исключением если только надо заманить, как Наполеона – Кутузов.
– Клянусь не ныть, не сваливать на товарища свою беду, свои обязанности и все, что положено самому. А едой делиться.
– Клянусь не рассказывать ни матери, ни родне, ни знакомым о своих планах, которые будут.
– Клянусь держать в тайне все, что узнаю об этих знаках, пока уже нечего будет узнать.
– Если я нарушу эту клятву, пусть у меня отсохнет язык. А раз бога нет, пусть каждый плюнет мне три раза в лицо и, если хочет, пусть ударит по-всякому, а я никак не отвечу. Пусть никто тогда не доверяет мне никакого слова, и пусть я буду самым последним паршивцем в деревне, если так. Пусть всех родных моих считают позором.
– Клянусь.
Потом они разогрели на свечах две стрелы, и каждый приложил к левой руке у локтевого сгиба по раскаленному наконечнику. Пахнуло жженым мясом. Отныне у них будет по три отчетливых метины на левой руке.
Мишка имел только одну такую…
Потом оба расписались в вахтенном журнале под немножко выправленным текстом той же клятвы.
Сочинял Никита хорошо, но когда сочинял на бумаге – то даже еще лучше.
Потом задули свечи и, возбужденные, улеглись рядышком на топчане.
Гипотеза первая
Стоять перед неведомым и не попытаться как-то представить его себе – трудно.
Чтобы увязать вместе все услышанное, увиденное и угаданное ими, надо было взвесить тысячи «за» и «против», пересмотреть тысячи возможных «да» и тысячи возможных «нет».
Собственно говоря, «взвешиванием» и «пересмотром» занялся один Петька.
Никита вдруг приумолк и на все Петькины вопросы отвечал невразумительным мычанием: «Хм… Гм…»
Из множества возможных вариантов истории самым реальным в итоге показался Петьке следующий.
В 19… году засулинский барин – француз Мусье, или Мусю, что в конце концов не важно, – увидел, что колчаковцев громят и что бежать с имуществом трудно, решил спрятать свои золотые горшки. Убивал его после этого полковник или не убивал – трудно сказать, но план тайника оказался у полковника. Гуменки к тому времени были взяты красным отрядом. Полковник бежал в Сопляковку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
…А случалось, что и теперь находили разное. Прокоп, что на Савелом хуторе, – то за Гуменками еще, – Прокоп тот, гли, книжки нашел писаные. Дурьей голове бог и случай дает. Эти писаные-то книжки Прокоп по лени своей замест лучины палил. И теперь небось на Савеловке про то рассказывают. Прокоп – он себе на уме. Что мое – лишь бы мое, а к чему это – ни ума ему…
…Молодые-то вы все чудеса не чудесами видите. А вот что колодезь тайный сгинул перед Афоней святым – про то Настаська блаженная мне доподлинно сама сказывала…
Чем больше говорила бабка Алена, тем нетерпеливее становился Петька. Иногда ему казалось, что достаточно схватить лопату, и – где ни копнешь – всюду золото. Но практичный Никита, воспользовавшись одной из немногих остановок в рассказе бабки Алены, дернул ее за юбку.
– Баб Алена, то все при царе Горохе было, давно то есть, а что при тебе – расскажи, что сама видела. Ну, капиталисты, может, богатые, помещики до революции!..
Бабка сердито пошевелила губами, недовольная вмешательством внука, потом вздохнула:
– Э-э! И де ж то при нас богатые были! Мужик тут вольный с испокон веков – белоглинские-то да курдюковские! Ярма особо не взденешь. Были мы, ну, дареные вроде. За что – бог его. Но баре у нас – наподобь Соплякова все – саме в лаптях шастали. Избивал, случалось, а кукиш ему от мужика – и все. То овин его петухом возьмется, то лошадям ноги посечет кто. Всяко тут мужики гибли. За лошадь-то когда одного, а когда двух мужиков в цепях уводили… Вот ить… А то в Засулях, сказывают, жил вроде Соплякова, а в тайне – ба-а-гатый барин был! Мусе? какой-то. Эт напрямки, тайгой если – ден двое на телеге. Мусе? – фамилия не наша – не то хранцуз, не то германец, заморский в общем. Усадьбишка так себе. А как в Москве зачали власть брать большевики – Мусе наш богатющий, сказывают, приявился. А после слух был, что в красную-то войну полковник будто гуменский – это барин тамошний полковник был – ну дак, сказывают, порешил он Мусю. Будто замаял до смерти… Я тогда аккурат твою мать носила, ну, верой все, а иду как-то – он, полковник-то, и встренься мне на Сопляковке! Вот те, думаю, про него бают – убивец вроде и самого вроде порешили уж, а он живехонек… Чур-чур – говорю, правда, – кто его… Ну, а тут и родила вскорости. Это до среды троицкой, если по-нонешнему… – Бабка Алена хотела отвлечься, но Никита снова решительно дернул ее за юбку.
– Куда ж полковник делся, говоришь?
– Да тут, как рожать, вскорости большевики пришли. И Соплякова, и полковника – кто ж его – след простыл…
Никита опять дернул за юбку. Бабка Алена сидела на кровати. Никита и Петька – на полу.
– Много ли добра было, бабушка, у Муси этого, которого полковник порешил?
– Та много!.. У-у, сказывают люди, все будто издаля: из Москвы да с Царьграда все, ни ложки тебе деревянной – золоту привез, табуретки – и те золотые, аж, прости господи, по малому ребячьим делом ходить – горшок золотой был. Не наши же те люди – хранцузы-то, не русские. Сопляков тож вроде к хранцузу это ездил, на горшки те взглянуть. Но хоронили когда Мусю, шарили люди, сказывают, – ничего не нашли. Так это ж кто его…
Никита и Петька переглянулись.
Открытие становится тайной
Никита отпросился у бабки Алены заночевать в Петькиной сараюшке.
Они долго ждали, пока сядет солнце, стихнут собаки на улице и Петькина мать, еще раз проверив, как чувствует себя Ягодка, скроется в избе.
Наконец, когда уже ночь полностью вступила в свои права, Петька зажег три свечи.
Мишка со своей плоскодонкой предал – тем хуже для него. Тем хуже для всех. И для Светки. Мало еще слышали они о двух первооткрывателях, которые через несколько дней, может быть, подумают еще, прежде чем решить, с кем разговаривать им, а с кем не разговаривать. Они, конечно, будут разговаривать… Но это – так…
Они стали возле бочки, на которой Петька укрепил три свечных огрызка, и, вытянув левые руки ладонями вниз, вплотную к огню, чтобы жгло, поклялись.
Текст клятвы произносил Никита; это его дело – сочинять. А Петька слово в слово повторял за ним.
Свечи ярко освещали их торжественные лица, и крошечные огоньки пламени трепетали в напряженно-суровых глазах.
– Клянусь всегда быть один за всех и все за одного. Надо – так до смерти. А лучше выручить товарища и выручиться самому.
– Побеждают храбрые, мужественные, честные. Клянусь не отступать ни перед какими любыми опасностями, за исключением если только надо заманить, как Наполеона – Кутузов.
– Клянусь не ныть, не сваливать на товарища свою беду, свои обязанности и все, что положено самому. А едой делиться.
– Клянусь не рассказывать ни матери, ни родне, ни знакомым о своих планах, которые будут.
– Клянусь держать в тайне все, что узнаю об этих знаках, пока уже нечего будет узнать.
– Если я нарушу эту клятву, пусть у меня отсохнет язык. А раз бога нет, пусть каждый плюнет мне три раза в лицо и, если хочет, пусть ударит по-всякому, а я никак не отвечу. Пусть никто тогда не доверяет мне никакого слова, и пусть я буду самым последним паршивцем в деревне, если так. Пусть всех родных моих считают позором.
– Клянусь.
Потом они разогрели на свечах две стрелы, и каждый приложил к левой руке у локтевого сгиба по раскаленному наконечнику. Пахнуло жженым мясом. Отныне у них будет по три отчетливых метины на левой руке.
Мишка имел только одну такую…
Потом оба расписались в вахтенном журнале под немножко выправленным текстом той же клятвы.
Сочинял Никита хорошо, но когда сочинял на бумаге – то даже еще лучше.
Потом задули свечи и, возбужденные, улеглись рядышком на топчане.
Гипотеза первая
Стоять перед неведомым и не попытаться как-то представить его себе – трудно.
Чтобы увязать вместе все услышанное, увиденное и угаданное ими, надо было взвесить тысячи «за» и «против», пересмотреть тысячи возможных «да» и тысячи возможных «нет».
Собственно говоря, «взвешиванием» и «пересмотром» занялся один Петька.
Никита вдруг приумолк и на все Петькины вопросы отвечал невразумительным мычанием: «Хм… Гм…»
Из множества возможных вариантов истории самым реальным в итоге показался Петьке следующий.
В 19… году засулинский барин – француз Мусье, или Мусю, что в конце концов не важно, – увидел, что колчаковцев громят и что бежать с имуществом трудно, решил спрятать свои золотые горшки. Убивал его после этого полковник или не убивал – трудно сказать, но план тайника оказался у полковника. Гуменки к тому времени были взяты красным отрядом. Полковник бежал в Сопляковку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87