Он не сможет взять в жены чудище , которое убивало и пожирало людей. Распахивая дверь , он обещал поднять тревогу и открыть всем обитателям замка , что чудище , долгие годы бродившее по лесу , это не кто иной , как принцесса.
Но служанка со смехом возразила , что ничего он этим не добьется: в замке и без того всем известна правда. А теперь все радуются тому , что ужасные чары , от которых так долго страдало все королевство , сняты.
Принц остановился , не зная , как поступить дальше. Тем временем принцесса , все время взиравшая на него с любовью , сказала , что служанка ему солгала. Она и есть та колдунья , которая наложила заклятие и заставила принцессу убивать женихов. Чары еще не сняты окончательно , для этого нужно , чтобы принц , зная все о принцессе , согласился от чистого сердца назвать ее своей супругой. Если он ее отвергнет , заклятие вновь возымеет силу и принцесса возвратится в лес. Едва замолкнув , она , прикрытая только своими длинными золотистыми волосами , медленно стала приближаться к принцу.
Он поднял руку , чтобы ее остановить. Служанка с улыбкой подтвердила слова принцессы.
– Я та колдунья , которая наложила на принцессу заклятие , – сказала она. – А твой поцелуй потому причинил ей такую боль , что заставил вспомнить о человеческой любви , каковую принцесса отвергала , пока жила в лесу и питалась трупами. Теперь ты должен решить , примешь ты ее в жены или отвергнешь.
По-прежнему не способный разомкнуть уста , принц помотал головой.
Тогда колдунья рассмеялась и спросила:
– Не желаешь ли , чтобы я вернула оружие , которое ты отдал мне в лесу?
– Да! – воскликнул принц.
Колдунья залилась смехом , и в тот же миг комната и обе женщины начали постепенно таять в воздухе. Когда исчез и замок , принц почувствовал , что падает , и свалился наконец на мягкую подстилку из листьев. Вокруг снова оказался лес. В лунном свете принц узрел на себе кольчугу , при нем были и меч с кинжалом , а рядом валялся щит. Оглядевшись , принц обнаружил сокола и собаку , а конь стоял в нескольких шагах , встряхивая гривой и нервно раздувая ноздри. Тут же юный принц заметил , что его напугало: вокруг простиралась большая поляна , усеянная человеческими останками , а у далекой опушки , в слабом лунном свете , возникла и стала приближаться какая-то фигура.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ
Я родился в Хайдарабаде, где мой отец служил в индийской армии офицером. Едва мне исполнилось двенадцать, родители решили послать меня на обучение в Англию – не только потому, что климат там здоровее и школы, как принято считать, лучше, но и по причине некоторых трудностей, которые они испытывали в Индии. Ввиду тех же обстоятельств средства у них были очень ограниченны, и меня, не лишенного музыкальных способностей (весьма скромных, как выяснилось впоследствии), определили в хористы, поскольку в этом случае за мое обучение и содержание не приходилось платить.
Детей в эту школу принимали обычно с семи или восьми лет, и к двенадцати годам у них уже завязывались прочные дружеские союзы, куда новичку вроде меня доступ был заказан. Я был, наверное, странным мальчишкой – с усвоенными в Индии привычками и не по годам задумчивым, чему сложные домашние обстоятельства только способствовали. В семье я остался единственным ребенком, с тех пор как в возрасте трех лет умерла от желтой лихорадки моя младшая сестра (мне самому было тогда восемь). Я любил ее без памяти, и ее смерть, а также другие семейные невзгоды (последствия которых я испытал на себе) наложили на меня, и без того склонного к меланхолии, печать недетской серьезности; в результате ребяческие увлечения моих сверстников оказались мне чужды. На половине летнего триместра я убедился в том, что темой дня в школе является крикет – игра, к которой у меня не было ни способностей, ни интереса. Я начал сильно заикаться – возможно, потому, что чувствовал себя несчастным изгоем. (По крайней мере, не помню, чтобы я заикался до того, а если у меня и был этот недостаток, то в Индии, где я бойко болтал со своей няней на хиндустани, никто его не замечал.) Другие мальчики стали еще больше меня третировать, я все реже открывал рот и пользовался любой возможностью, чтобы остаться в одиночестве. Когда им надоедало мучить насекомых или гонять кошек, они принимались за меня; доводить меня до бешенства было их любимым занятием, так как из-за сильного заикания мои попытки постоять за себя вырождались в клоунаду.
Кроме мальчишек меня невзлюбил еще и директор, хотя я никогда не озорничал и не нарушал никаких правил. Но со мною чаще, чем с другими, приключались всякие истории – потому, наверное, что я, замечтавшись, то и дело куда-нибудь опаздывал или что-нибудь забывал. Мой воображаемый мир был гораздо приятней и интересней того, в котором мне было предписано жить; думаю, директор очень злился, когда видел, что я витаю в эмпиреях.
Директор (звание слишком пышное, так как весь преподавательский состав ограничивался помимо него двумя учителями, работавшими на полную ставку, да помощником органиста – он учил нас музыке) имел обыкновение внезапно впадать в ярость и жестоко нас колотить. В обычных обстоятельствах формальную порку тростью по рукам или ягодицам заменяли простые затрещины. Серьезные проступки, однако, карались тростью по ягодицам. Причин его ярости мы не постигали; они поддавались исследованию не более, чем причины, по которым сегодня идет дождь, а завтра засияет солнце. Лишь повзрослев, я догадался: он злился и досадовал на судьбу, вознаградившую его надежды и мечтания всего-навсего постом директора крохотной, ничем не выдающейся школы в захолустном городишке. Еще я понял, что во многих случаях его буйство и непредсказуемость бывали вызваны винными парами.
Учиться нам приходилось мало, так как едва ли не все время уходило на пение в хоре. Вечерню служили каждый день, за исключением воскресений, когда служб с пением не было. Кроме того, мы каждый день репетировали – час перед завтраком и еще полчаса перед вечерней. Лишенный музыкальных способностей, я трепетал перед хормейстером, молодым человеком, который вознамерился во что бы то ни стало поднять репутацию хора и обращался с нами особенно строго. Музыкальное искусство в соборе пришло в упадок из-за длительной болезни пожилого органиста; долгие годы за церковное пение никто, кроме него, не отвечал. (Регент также был стар и хором не интересовался.) Желая выправить положение, фонд, за семь или восемь лет до моего приезда, принял на работу помощника органиста – ему не было тогда и сорока, хотя нам он молодым не казался. Назначение его было временным, но периодически возобновлялось ввиду затянувшейся болезни органиста (по крайней мере, такое выдвигалось объяснение).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Но служанка со смехом возразила , что ничего он этим не добьется: в замке и без того всем известна правда. А теперь все радуются тому , что ужасные чары , от которых так долго страдало все королевство , сняты.
Принц остановился , не зная , как поступить дальше. Тем временем принцесса , все время взиравшая на него с любовью , сказала , что служанка ему солгала. Она и есть та колдунья , которая наложила заклятие и заставила принцессу убивать женихов. Чары еще не сняты окончательно , для этого нужно , чтобы принц , зная все о принцессе , согласился от чистого сердца назвать ее своей супругой. Если он ее отвергнет , заклятие вновь возымеет силу и принцесса возвратится в лес. Едва замолкнув , она , прикрытая только своими длинными золотистыми волосами , медленно стала приближаться к принцу.
Он поднял руку , чтобы ее остановить. Служанка с улыбкой подтвердила слова принцессы.
– Я та колдунья , которая наложила на принцессу заклятие , – сказала она. – А твой поцелуй потому причинил ей такую боль , что заставил вспомнить о человеческой любви , каковую принцесса отвергала , пока жила в лесу и питалась трупами. Теперь ты должен решить , примешь ты ее в жены или отвергнешь.
По-прежнему не способный разомкнуть уста , принц помотал головой.
Тогда колдунья рассмеялась и спросила:
– Не желаешь ли , чтобы я вернула оружие , которое ты отдал мне в лесу?
– Да! – воскликнул принц.
Колдунья залилась смехом , и в тот же миг комната и обе женщины начали постепенно таять в воздухе. Когда исчез и замок , принц почувствовал , что падает , и свалился наконец на мягкую подстилку из листьев. Вокруг снова оказался лес. В лунном свете принц узрел на себе кольчугу , при нем были и меч с кинжалом , а рядом валялся щит. Оглядевшись , принц обнаружил сокола и собаку , а конь стоял в нескольких шагах , встряхивая гривой и нервно раздувая ноздри. Тут же юный принц заметил , что его напугало: вокруг простиралась большая поляна , усеянная человеческими останками , а у далекой опушки , в слабом лунном свете , возникла и стала приближаться какая-то фигура.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ
Я родился в Хайдарабаде, где мой отец служил в индийской армии офицером. Едва мне исполнилось двенадцать, родители решили послать меня на обучение в Англию – не только потому, что климат там здоровее и школы, как принято считать, лучше, но и по причине некоторых трудностей, которые они испытывали в Индии. Ввиду тех же обстоятельств средства у них были очень ограниченны, и меня, не лишенного музыкальных способностей (весьма скромных, как выяснилось впоследствии), определили в хористы, поскольку в этом случае за мое обучение и содержание не приходилось платить.
Детей в эту школу принимали обычно с семи или восьми лет, и к двенадцати годам у них уже завязывались прочные дружеские союзы, куда новичку вроде меня доступ был заказан. Я был, наверное, странным мальчишкой – с усвоенными в Индии привычками и не по годам задумчивым, чему сложные домашние обстоятельства только способствовали. В семье я остался единственным ребенком, с тех пор как в возрасте трех лет умерла от желтой лихорадки моя младшая сестра (мне самому было тогда восемь). Я любил ее без памяти, и ее смерть, а также другие семейные невзгоды (последствия которых я испытал на себе) наложили на меня, и без того склонного к меланхолии, печать недетской серьезности; в результате ребяческие увлечения моих сверстников оказались мне чужды. На половине летнего триместра я убедился в том, что темой дня в школе является крикет – игра, к которой у меня не было ни способностей, ни интереса. Я начал сильно заикаться – возможно, потому, что чувствовал себя несчастным изгоем. (По крайней мере, не помню, чтобы я заикался до того, а если у меня и был этот недостаток, то в Индии, где я бойко болтал со своей няней на хиндустани, никто его не замечал.) Другие мальчики стали еще больше меня третировать, я все реже открывал рот и пользовался любой возможностью, чтобы остаться в одиночестве. Когда им надоедало мучить насекомых или гонять кошек, они принимались за меня; доводить меня до бешенства было их любимым занятием, так как из-за сильного заикания мои попытки постоять за себя вырождались в клоунаду.
Кроме мальчишек меня невзлюбил еще и директор, хотя я никогда не озорничал и не нарушал никаких правил. Но со мною чаще, чем с другими, приключались всякие истории – потому, наверное, что я, замечтавшись, то и дело куда-нибудь опаздывал или что-нибудь забывал. Мой воображаемый мир был гораздо приятней и интересней того, в котором мне было предписано жить; думаю, директор очень злился, когда видел, что я витаю в эмпиреях.
Директор (звание слишком пышное, так как весь преподавательский состав ограничивался помимо него двумя учителями, работавшими на полную ставку, да помощником органиста – он учил нас музыке) имел обыкновение внезапно впадать в ярость и жестоко нас колотить. В обычных обстоятельствах формальную порку тростью по рукам или ягодицам заменяли простые затрещины. Серьезные проступки, однако, карались тростью по ягодицам. Причин его ярости мы не постигали; они поддавались исследованию не более, чем причины, по которым сегодня идет дождь, а завтра засияет солнце. Лишь повзрослев, я догадался: он злился и досадовал на судьбу, вознаградившую его надежды и мечтания всего-навсего постом директора крохотной, ничем не выдающейся школы в захолустном городишке. Еще я понял, что во многих случаях его буйство и непредсказуемость бывали вызваны винными парами.
Учиться нам приходилось мало, так как едва ли не все время уходило на пение в хоре. Вечерню служили каждый день, за исключением воскресений, когда служб с пением не было. Кроме того, мы каждый день репетировали – час перед завтраком и еще полчаса перед вечерней. Лишенный музыкальных способностей, я трепетал перед хормейстером, молодым человеком, который вознамерился во что бы то ни стало поднять репутацию хора и обращался с нами особенно строго. Музыкальное искусство в соборе пришло в упадок из-за длительной болезни пожилого органиста; долгие годы за церковное пение никто, кроме него, не отвечал. (Регент также был стар и хором не интересовался.) Желая выправить положение, фонд, за семь или восемь лет до моего приезда, принял на работу помощника органиста – ему не было тогда и сорока, хотя нам он молодым не казался. Назначение его было временным, но периодически возобновлялось ввиду затянувшейся болезни органиста (по крайней мере, такое выдвигалось объяснение).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101