Потом, вздрагивая, отпил коньяку прямо из бутылки, стоявшей на умывальнике. Снег и правда синел. С улицы донеслось дребезжанье повозки. Да, уже семь утра, становится светлей. На улице перекликались. Мир просыпался. Над снегом занимался серый, мертвенно-бледный рассвет. Да, уже видны дома. Он погасил лампу. Казалось, стало очень темно. Хриплое дыхание все длилось, но Пол почти привык к нему. В сумраке он видел мать. Она была все в том же состоянии. Он подумал, может, навалить на нее тяжелую одежу, тогда и дышать станет тяжелей, и невыносимое дыхание остановится. Он посмотрел на нее. Не она это… совсем не она. Если навалить одеяло и тяжелые пальто…
Вдруг отворилась дверь, и вошла Энни. Она вопросительно посмотрела на брата.
– Без перемен, – спокойно сказал Пол.
С минуту они пошептались, потом он спустился в кухню позавтракать. Было без двадцати восемь. Скоро пришла Энни.
– Какой ужас! Как ужасно она выглядит! – в страхе, ошеломленно прошептала она.
Пол кивнул.
– Вдруг она так и будет выглядеть! – сказала Энни.
– Выпей чаю, – сказал он.
Они опять поднялись по лестнице. Скоро пришли соседки, испуганно спрашивали:
– Как она?
Все продолжалось. Она лежала щекой на ладони, нижняя челюсть отвисла, и она редко, громко и страшно всхрапывала.
В десять пришла сестра. Она была сама не своя и явно удручена.
– Сестра, – воскликнул Пол, – неужто она еще долго протянет?
– Невозможно, мистер Морел, – сказала сестра. – Невозможно.
Стало тихо.
– Страх-то какой! – посетовала сестра милосердия. – Кто бы мог подумать, что она такое вынесет? Идите вниз, мистер Морел, идите вниз.
Наконец, около одиннадцати, Пол спустился и пошел посидеть у соседей. Энни тоже ушла вниз. Наверху были сестра милосердия и Артур. Пол сидел, сжав голову руками. Вдруг через двор, как безумная, с криком прибежала Энни:
– Пол… Пол… она скончалась!
Мигом он очутился дома и взлетел наверх. Мать лежала тихая, свернувшись калачиком, щека на ладони, и сестра утирала ей губы. Все отступили. А он упал на колени, прижался лицом к ее лицу, обнял ее.
– Любимая… любимая… любимая! – шептал он снова и снова. – Любимая… любимая!
Потом услышал, как за спиной у него сестра говорит сквозь слезы:
– Ей теперь лучше, мистер Морел, ей теперь лучше.
Оторвавшись от еще теплой мертвой матери, он сразу сошел вниз и принялся ваксить башмаки.
Дел предстояло много, надо было написать письма и прочее. Пришел доктор, посмотрел на покойницу и вздохнул.
– Эх… бедняжка! – сказал он и отвернулся. – Зайдите ко мне в кабинет часов в шесть за свидетельством о смерти.
К четырем вернулся с работы отец. Молча, еле волоча ноги, вошел в дом и сел. Минни захлопотала, подавая ему обед. Он устало выложил на стол черные от въевшегося угля руки. На обед была его любимая репа. Знает ли он, подумал Пол. Время шло, и никто не заговаривал. Наконец сын спросил:
– Ты заметил, что шторы спущены?
Морел поднял глаза.
– Нет, – сказал он. – А что… она скончалась?
– Да.
– Когда это?
– Около двенадцати.
– Гм!
Углекоп посидел с минуту неподвижно – и принялся за обед. Будто ничего и не случилось. Молча съел он репу. Потом умылся и пошел наверх переодеваться. Дверь жениной комнаты была закрыта.
– Ты ее видел? – спросила Энни, когда отец опять сошел вниз.
– Нет, – ответил Морел.
Немного погодя он вышел из дому. Энни ушла, а Пол отправился к гробовщику, к священнику, к доктору, в магистратуру. Все эти дела требовали времени. Вернулся он уже около восьми вечера. Скоро должен был прийти гробовщик снять мерку для гроба. Дом был пуст, она оставалась одна. Пол взял свечу и пошел наверх.
В комнате, где так долго было тепло, стоял холод. Цветы, аптечные пузырьки, тарелки, все разбросанные по комнате больной мелочи уже убрали; здесь было сейчас строго, сурово. Мать лежала приподнятая на кровати, и так был тих пологий изгиб простыни от приподнятых ступней, точно волна свежевыпавшего снега. Она лежала, будто спящая девушка, которой снится возлюбленный. Рот чуть приоткрыт, словно дивится страданию, но лицо молодое, лоб чистый и белый, словно жизнь еще не наложила на него свою печать. Пол опять посмотрел на ее брови, на чуть неправильный носик. Она опять стала молодой. Только в красиво зачесанных от висков вверх волосах поблескивало серебро, и две лежащие на плечах незатейливые косички походили на коричнево-серебристую филигрань. Она еще проснется. Она поднимет веки. Она все еще с ним. Он нагнулся и страстно ее поцеловал. Но рот был ледяной. Пол в ужасе закусил губу. Он смотрел на мать и чувствовал: никогда, никогда он с ней не расстанется. Нет! Пол гладил ее по голове от висков вверх. Голова тоже холодная. Так молчалив рот и дивится боли. И сын скорчился на полу подле кровати, зашептал:
– Мама, мама!
Он все еще оставался с матерью, когда пришли гробовщики, молодые люди, былые его одноклассники. Они касались покойницы почтительно, спокойно и деловито. Они не смотрели на нее. Пол ревниво за ними следил. Энни и он свирепо охраняли мать. Никого не пускали посмотреть на нее, и соседи обижались.
Немного погодя Пол ушел из дому и у одного из приятелей сел за карты. Вернулся он в полночь. Едва он вошел, поднялся с дивана отец и жалобно сказал:
– Я уж думал, ты вовсе не вернешься, сынок.
– Я не думал, что ты станешь ждать, – сказал Пол.
Таким заброшенным казался отец. Прежде Морел был человек, не знающий страха, – решительно ничто его не пугало. И Пол вдруг понял, что отец боялся лечь, когда он в доме один на один с покойницей. И пожалел старика.
– Я забыл, что ты будешь тут один, отец, – сказал он.
– Тебе поесть охота? – спросил Морел.
– Нет.
– Сядь-ка… я молока тебе вскипятил. Сейчас принесу, как раз малость остыло.
Пол выпил молоко.
– Завтра мне надо в Ноттингем, – сказал он.
Немного погодя Морел пошел спать. Он поспешно миновал закрытую дверь, а свою оставил открытой. Скоро сын тоже поднялся наверх. Он, как всегда, зашел поцеловать мать, пожелать спокойной ночи. В комнате было темно и холодно. Жаль, нельзя было оставить здесь гореть камин. Ей все снился ее молодой сон. Но она все равно была бы холодная.
– Родная моя! – прошептал он. – Родная моя!
И он ее не поцеловал, побоялся ощутить, что она холодная, незнакомая. Спала она так красиво, и оттого ему полегчало. Он бесшумно притворил дверь, чтобы не разбудить ее, и пошел спать.
Утром Морел услышал, что Энни внизу, а Пол покашливает у себя в комнате через лестничную площадку, и это помогло ему собраться с духом. Он отворил дверь жениной спальни и вошел в затемненную комнату. В полутьме он увидел белую приподнятую на кровати фигуру, но посмотреть на лицо не решился. Смущенный, испуганный до того, что совсем себя потерял, он выбрался из комнаты и покинул жену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
Вдруг отворилась дверь, и вошла Энни. Она вопросительно посмотрела на брата.
– Без перемен, – спокойно сказал Пол.
С минуту они пошептались, потом он спустился в кухню позавтракать. Было без двадцати восемь. Скоро пришла Энни.
– Какой ужас! Как ужасно она выглядит! – в страхе, ошеломленно прошептала она.
Пол кивнул.
– Вдруг она так и будет выглядеть! – сказала Энни.
– Выпей чаю, – сказал он.
Они опять поднялись по лестнице. Скоро пришли соседки, испуганно спрашивали:
– Как она?
Все продолжалось. Она лежала щекой на ладони, нижняя челюсть отвисла, и она редко, громко и страшно всхрапывала.
В десять пришла сестра. Она была сама не своя и явно удручена.
– Сестра, – воскликнул Пол, – неужто она еще долго протянет?
– Невозможно, мистер Морел, – сказала сестра. – Невозможно.
Стало тихо.
– Страх-то какой! – посетовала сестра милосердия. – Кто бы мог подумать, что она такое вынесет? Идите вниз, мистер Морел, идите вниз.
Наконец, около одиннадцати, Пол спустился и пошел посидеть у соседей. Энни тоже ушла вниз. Наверху были сестра милосердия и Артур. Пол сидел, сжав голову руками. Вдруг через двор, как безумная, с криком прибежала Энни:
– Пол… Пол… она скончалась!
Мигом он очутился дома и взлетел наверх. Мать лежала тихая, свернувшись калачиком, щека на ладони, и сестра утирала ей губы. Все отступили. А он упал на колени, прижался лицом к ее лицу, обнял ее.
– Любимая… любимая… любимая! – шептал он снова и снова. – Любимая… любимая!
Потом услышал, как за спиной у него сестра говорит сквозь слезы:
– Ей теперь лучше, мистер Морел, ей теперь лучше.
Оторвавшись от еще теплой мертвой матери, он сразу сошел вниз и принялся ваксить башмаки.
Дел предстояло много, надо было написать письма и прочее. Пришел доктор, посмотрел на покойницу и вздохнул.
– Эх… бедняжка! – сказал он и отвернулся. – Зайдите ко мне в кабинет часов в шесть за свидетельством о смерти.
К четырем вернулся с работы отец. Молча, еле волоча ноги, вошел в дом и сел. Минни захлопотала, подавая ему обед. Он устало выложил на стол черные от въевшегося угля руки. На обед была его любимая репа. Знает ли он, подумал Пол. Время шло, и никто не заговаривал. Наконец сын спросил:
– Ты заметил, что шторы спущены?
Морел поднял глаза.
– Нет, – сказал он. – А что… она скончалась?
– Да.
– Когда это?
– Около двенадцати.
– Гм!
Углекоп посидел с минуту неподвижно – и принялся за обед. Будто ничего и не случилось. Молча съел он репу. Потом умылся и пошел наверх переодеваться. Дверь жениной комнаты была закрыта.
– Ты ее видел? – спросила Энни, когда отец опять сошел вниз.
– Нет, – ответил Морел.
Немного погодя он вышел из дому. Энни ушла, а Пол отправился к гробовщику, к священнику, к доктору, в магистратуру. Все эти дела требовали времени. Вернулся он уже около восьми вечера. Скоро должен был прийти гробовщик снять мерку для гроба. Дом был пуст, она оставалась одна. Пол взял свечу и пошел наверх.
В комнате, где так долго было тепло, стоял холод. Цветы, аптечные пузырьки, тарелки, все разбросанные по комнате больной мелочи уже убрали; здесь было сейчас строго, сурово. Мать лежала приподнятая на кровати, и так был тих пологий изгиб простыни от приподнятых ступней, точно волна свежевыпавшего снега. Она лежала, будто спящая девушка, которой снится возлюбленный. Рот чуть приоткрыт, словно дивится страданию, но лицо молодое, лоб чистый и белый, словно жизнь еще не наложила на него свою печать. Пол опять посмотрел на ее брови, на чуть неправильный носик. Она опять стала молодой. Только в красиво зачесанных от висков вверх волосах поблескивало серебро, и две лежащие на плечах незатейливые косички походили на коричнево-серебристую филигрань. Она еще проснется. Она поднимет веки. Она все еще с ним. Он нагнулся и страстно ее поцеловал. Но рот был ледяной. Пол в ужасе закусил губу. Он смотрел на мать и чувствовал: никогда, никогда он с ней не расстанется. Нет! Пол гладил ее по голове от висков вверх. Голова тоже холодная. Так молчалив рот и дивится боли. И сын скорчился на полу подле кровати, зашептал:
– Мама, мама!
Он все еще оставался с матерью, когда пришли гробовщики, молодые люди, былые его одноклассники. Они касались покойницы почтительно, спокойно и деловито. Они не смотрели на нее. Пол ревниво за ними следил. Энни и он свирепо охраняли мать. Никого не пускали посмотреть на нее, и соседи обижались.
Немного погодя Пол ушел из дому и у одного из приятелей сел за карты. Вернулся он в полночь. Едва он вошел, поднялся с дивана отец и жалобно сказал:
– Я уж думал, ты вовсе не вернешься, сынок.
– Я не думал, что ты станешь ждать, – сказал Пол.
Таким заброшенным казался отец. Прежде Морел был человек, не знающий страха, – решительно ничто его не пугало. И Пол вдруг понял, что отец боялся лечь, когда он в доме один на один с покойницей. И пожалел старика.
– Я забыл, что ты будешь тут один, отец, – сказал он.
– Тебе поесть охота? – спросил Морел.
– Нет.
– Сядь-ка… я молока тебе вскипятил. Сейчас принесу, как раз малость остыло.
Пол выпил молоко.
– Завтра мне надо в Ноттингем, – сказал он.
Немного погодя Морел пошел спать. Он поспешно миновал закрытую дверь, а свою оставил открытой. Скоро сын тоже поднялся наверх. Он, как всегда, зашел поцеловать мать, пожелать спокойной ночи. В комнате было темно и холодно. Жаль, нельзя было оставить здесь гореть камин. Ей все снился ее молодой сон. Но она все равно была бы холодная.
– Родная моя! – прошептал он. – Родная моя!
И он ее не поцеловал, побоялся ощутить, что она холодная, незнакомая. Спала она так красиво, и оттого ему полегчало. Он бесшумно притворил дверь, чтобы не разбудить ее, и пошел спать.
Утром Морел услышал, что Энни внизу, а Пол покашливает у себя в комнате через лестничную площадку, и это помогло ему собраться с духом. Он отворил дверь жениной спальни и вошел в затемненную комнату. В полутьме он увидел белую приподнятую на кровати фигуру, но посмотреть на лицо не решился. Смущенный, испуганный до того, что совсем себя потерял, он выбрался из комнаты и покинул жену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132