Но Пол не качнул. И девушка перевела дух.
– Ты правда не хочешь посильней? – спросил он. – Может, я тебя подержу?
– Нет, лучше я сама покачаюсь, – ответила Мириам.
Он отошел и стал смотреть со стороны.
– Да ведь ты еле двигаешься, – сказал он.
Она сконфуженно засмеялась и почти сразу сошла с качелей.
– Говорят, кто умеет качаться на качелях, тот не будет страдать морской болезнью, – сказал Пол и вновь уселся на качели. – У меня уж наверняка никогда не будет морской болезни.
И он стал раскачиваться. Что-то в нем ее восхищало. Вот он уже слился воедино с взмывающими и ухающими вниз качелями, весь он, всеми своими фибрами в полете. Ни ей, ни братьям ее не дано такое самозабвенье. А сейчас оно опалило и ее. Как будто, проносясь в воздухе, Пол уподобился пламени и зажег огонь у нее в груди.
И постепенно близость с этой семьей обратилась для Пола в близость с тремя ее членами – с матерью, Эдгаром и Мириам. К матери его влекло то сочувствие и та притягательная сила, которая помогала ему изливать душу. Эдгар стал его закадычным другом. А к Мириам он более или менее снисходил, такой она казалась смиренной.
Но девушка постепенно завоевывала его внимание. Если он приносил свой альбом с набросками, она, а не кто другой, дольше всех раздумывала над последним его рисунком. Потом глянет на него. И вдруг темные глаза ее засветятся, точно воды во тьме, взбаламученные золотой струей, и она спросит:
– Почему мне это так нравится?
И всякий раз от ее пристального, проникающего в душу слепящего взгляда у него перехватывало дыхание.
– Так почему же? – спрашивал он.
– Не знаю. По-моему, тут сама правда.
– Это оттого… оттого что здесь почти нет определенных очертаний; все зыбко, словно бы я рисовал зыбкое вещество листьев и всего прочего, а не жесткую форму. Определенность мне кажется мертвой. Только вот такая зыбкость и есть подлинная жизнь. Форма это мертвая корка. Истинная сущность зыбка.
И Мириам, прикусив мизинец, размышляла над его словами. Они опять давали ей ощущение жизни, наполняли смыслом то, что прежде ничего для нее не значило. Она ухитрялась найти некую суть в словах, которые он с трудом подбирал для слишком отвлеченных мыслей. Через его речи она постигала то, что ею любимо в вещном мире.
На другой день Мириам сидела на солнышке, а Пол писал сосны, освещенные красным, ослепительным закатным светом. Он работал молча.
– Ага, вот оно! – вдруг сказал он. – Это мне и надо. Теперь посмотри и скажи, что здесь – стволы сосен или возносятся вверх раскаленные уголья, рассекает тьму летучий огонь? Вот вам неопалимая купина, она вовеки не сгорит.
Мириам посмотрела и испугалась. Но почувствовала: стволы сосен великолепны и совсем как живые. Пол закрыл ящик с красками и встал. Вдруг внимательно посмотрел на Мириам.
– Почему ты всегда печальная? – спросил он.
– Печальная? – воскликнула она, испуганно вскинув на него чудесные карие глаза.
– Да, – ответил он. – Ты всегда, всегда печальная.
– Да нет… да ни чуточки! – возразила она.
– Но даже твоя радость будто пламя, рожденное печалью, – настаивал Пол. – Ты никогда не бываешь веселая или даже просто довольная.
– Правда, не бываю, – подумав, сказала Мириам. – А интересно, отчего.
– Оттого что не бываешь, оттого что внутри ты, как сосна, другая, а потом сразу вспыхиваешь, ты не как обыкновенное дерево, у тех просто листья все время трепыхаются и веселые…
Он запутался в собственных словах, но Мириам надолго задумалась над ними, а в Поле встрепенулось что-то незнакомое, показалось, он все стал чувствовать по-новому. Мириам стала ему так близка. И от этого все странно преобразилось.
А иногда он ее ненавидел. Ее младшему братишке было всего пять лет. Он был болезненный малыш, с огромными карими глазами на необычном хрупком личике – один из «Хора ангелов» Рейнолдса, но было в нем и что-то от эльфа. Мириам часто опускалась на колени и крепко его обнимала.
– Хьюберт, мой Хьюберт! – почти пела она, голос ее звенел безмерной любовью. – Хьюберт, мой Хьюберт!
И, словно баюкая братишку, тихонько покачивалась с ним, лицо ее, озаренное любовью, было приподнято, глаза полузакрыты, голос источал любовь.
– Не надо! – смущенно говорил малыш. – Не надо, Мириам!
– Да-да, ты меня любишь, правда? – бормотала она глубоким гортанным голосом, словно в трансе, и раскачивалась, словно забылась в любовном исступлении.
– Не надо! – повторял малыш, чистый детский лоб прорезала морщинка.
– Ты меня любишь, ведь правда? – бормотала сестра.
– Ну чего ты с ним так носишься? – воскликнул однажды Пол, страдая от неумеренности ее чувства. – Почему ты не можешь обращаться с ним просто?
Мириам опустила малыша, поднялась, но не сказала ни слова. Присущая ей душевная безудержность, перехлестывающая обычные пределы, приводила Пола в бешенство. Эта бесстыдная обнаженность чувств, прорывающихся по пустякам, коробила его. Он привык к сдержанности своей матери. И в подобные минуты он всей душой, всем сердцем благодарил судьбу, что его мать такая разумная и здравомыслящая.
Внутренняя жизнь Мириам отражалась в ее глазах; обычно темные, темные как храм, они вдруг вспыхивали, словно от пожара. Лицо ее почти неизменно оставалось задумчиво-сосредоточенным. Она могла бы быть одной из тех женщин, что пошли с Марией, когда умер Христос. Тело ее не отличалось гибкостью и живостью движений. Ходила она враскачку, довольно тяжело, в раздумье опустив голову. Она не была неловкой, но почему-то казалось, в каждом ее движении что-то не так. Вытирая посуду, она часто застывала в растерянности, огорченная, оттого что прямо в руках у нее распалась надвое чашка или стакан для вина. Должно быть, от страха и недоверия к себе она вложила в нехитрую работу излишне много силы. Ей не хватало свободы, непринужденности. Все было сковано ее неумеренностью, избытком силы, не имеющей выхода.
Походка ее почти всегда оставалась чересчур напряженной, стремительной, враскачку. Иногда они с Полом бегали по лугу. Тогда в глазах ее сверкало что-то безудержное, исступленное, и Пола это пугало. Но при этом она была трусиха. Если надо было перелезть через изгородь, она теряла самообладание и в испуге хваталась за его руки. Ему не удавалось уговорить ее спрыгнуть даже с пустячной высоты. Глаза ее расширялись, полные откровенного страха, и веки трепетали.
– Нет! – восклицала она, смеясь и ужасаясь, – нет!
– Да прыгни же! – крикнул он однажды, дернул ее вперед, и она упала с изгороди.
Но ее «Ах!», громкий крик боли, словно она теряет сознание, ранил Пола. Она благополучно опустилась на ноги, и потом у нее уже хватало для этого храбрости.
Она была очень недовольна своей долей.
– Тебе разве не нравится дома? – с удивлением спросил Пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
– Ты правда не хочешь посильней? – спросил он. – Может, я тебя подержу?
– Нет, лучше я сама покачаюсь, – ответила Мириам.
Он отошел и стал смотреть со стороны.
– Да ведь ты еле двигаешься, – сказал он.
Она сконфуженно засмеялась и почти сразу сошла с качелей.
– Говорят, кто умеет качаться на качелях, тот не будет страдать морской болезнью, – сказал Пол и вновь уселся на качели. – У меня уж наверняка никогда не будет морской болезни.
И он стал раскачиваться. Что-то в нем ее восхищало. Вот он уже слился воедино с взмывающими и ухающими вниз качелями, весь он, всеми своими фибрами в полете. Ни ей, ни братьям ее не дано такое самозабвенье. А сейчас оно опалило и ее. Как будто, проносясь в воздухе, Пол уподобился пламени и зажег огонь у нее в груди.
И постепенно близость с этой семьей обратилась для Пола в близость с тремя ее членами – с матерью, Эдгаром и Мириам. К матери его влекло то сочувствие и та притягательная сила, которая помогала ему изливать душу. Эдгар стал его закадычным другом. А к Мириам он более или менее снисходил, такой она казалась смиренной.
Но девушка постепенно завоевывала его внимание. Если он приносил свой альбом с набросками, она, а не кто другой, дольше всех раздумывала над последним его рисунком. Потом глянет на него. И вдруг темные глаза ее засветятся, точно воды во тьме, взбаламученные золотой струей, и она спросит:
– Почему мне это так нравится?
И всякий раз от ее пристального, проникающего в душу слепящего взгляда у него перехватывало дыхание.
– Так почему же? – спрашивал он.
– Не знаю. По-моему, тут сама правда.
– Это оттого… оттого что здесь почти нет определенных очертаний; все зыбко, словно бы я рисовал зыбкое вещество листьев и всего прочего, а не жесткую форму. Определенность мне кажется мертвой. Только вот такая зыбкость и есть подлинная жизнь. Форма это мертвая корка. Истинная сущность зыбка.
И Мириам, прикусив мизинец, размышляла над его словами. Они опять давали ей ощущение жизни, наполняли смыслом то, что прежде ничего для нее не значило. Она ухитрялась найти некую суть в словах, которые он с трудом подбирал для слишком отвлеченных мыслей. Через его речи она постигала то, что ею любимо в вещном мире.
На другой день Мириам сидела на солнышке, а Пол писал сосны, освещенные красным, ослепительным закатным светом. Он работал молча.
– Ага, вот оно! – вдруг сказал он. – Это мне и надо. Теперь посмотри и скажи, что здесь – стволы сосен или возносятся вверх раскаленные уголья, рассекает тьму летучий огонь? Вот вам неопалимая купина, она вовеки не сгорит.
Мириам посмотрела и испугалась. Но почувствовала: стволы сосен великолепны и совсем как живые. Пол закрыл ящик с красками и встал. Вдруг внимательно посмотрел на Мириам.
– Почему ты всегда печальная? – спросил он.
– Печальная? – воскликнула она, испуганно вскинув на него чудесные карие глаза.
– Да, – ответил он. – Ты всегда, всегда печальная.
– Да нет… да ни чуточки! – возразила она.
– Но даже твоя радость будто пламя, рожденное печалью, – настаивал Пол. – Ты никогда не бываешь веселая или даже просто довольная.
– Правда, не бываю, – подумав, сказала Мириам. – А интересно, отчего.
– Оттого что не бываешь, оттого что внутри ты, как сосна, другая, а потом сразу вспыхиваешь, ты не как обыкновенное дерево, у тех просто листья все время трепыхаются и веселые…
Он запутался в собственных словах, но Мириам надолго задумалась над ними, а в Поле встрепенулось что-то незнакомое, показалось, он все стал чувствовать по-новому. Мириам стала ему так близка. И от этого все странно преобразилось.
А иногда он ее ненавидел. Ее младшему братишке было всего пять лет. Он был болезненный малыш, с огромными карими глазами на необычном хрупком личике – один из «Хора ангелов» Рейнолдса, но было в нем и что-то от эльфа. Мириам часто опускалась на колени и крепко его обнимала.
– Хьюберт, мой Хьюберт! – почти пела она, голос ее звенел безмерной любовью. – Хьюберт, мой Хьюберт!
И, словно баюкая братишку, тихонько покачивалась с ним, лицо ее, озаренное любовью, было приподнято, глаза полузакрыты, голос источал любовь.
– Не надо! – смущенно говорил малыш. – Не надо, Мириам!
– Да-да, ты меня любишь, правда? – бормотала она глубоким гортанным голосом, словно в трансе, и раскачивалась, словно забылась в любовном исступлении.
– Не надо! – повторял малыш, чистый детский лоб прорезала морщинка.
– Ты меня любишь, ведь правда? – бормотала сестра.
– Ну чего ты с ним так носишься? – воскликнул однажды Пол, страдая от неумеренности ее чувства. – Почему ты не можешь обращаться с ним просто?
Мириам опустила малыша, поднялась, но не сказала ни слова. Присущая ей душевная безудержность, перехлестывающая обычные пределы, приводила Пола в бешенство. Эта бесстыдная обнаженность чувств, прорывающихся по пустякам, коробила его. Он привык к сдержанности своей матери. И в подобные минуты он всей душой, всем сердцем благодарил судьбу, что его мать такая разумная и здравомыслящая.
Внутренняя жизнь Мириам отражалась в ее глазах; обычно темные, темные как храм, они вдруг вспыхивали, словно от пожара. Лицо ее почти неизменно оставалось задумчиво-сосредоточенным. Она могла бы быть одной из тех женщин, что пошли с Марией, когда умер Христос. Тело ее не отличалось гибкостью и живостью движений. Ходила она враскачку, довольно тяжело, в раздумье опустив голову. Она не была неловкой, но почему-то казалось, в каждом ее движении что-то не так. Вытирая посуду, она часто застывала в растерянности, огорченная, оттого что прямо в руках у нее распалась надвое чашка или стакан для вина. Должно быть, от страха и недоверия к себе она вложила в нехитрую работу излишне много силы. Ей не хватало свободы, непринужденности. Все было сковано ее неумеренностью, избытком силы, не имеющей выхода.
Походка ее почти всегда оставалась чересчур напряженной, стремительной, враскачку. Иногда они с Полом бегали по лугу. Тогда в глазах ее сверкало что-то безудержное, исступленное, и Пола это пугало. Но при этом она была трусиха. Если надо было перелезть через изгородь, она теряла самообладание и в испуге хваталась за его руки. Ему не удавалось уговорить ее спрыгнуть даже с пустячной высоты. Глаза ее расширялись, полные откровенного страха, и веки трепетали.
– Нет! – восклицала она, смеясь и ужасаясь, – нет!
– Да прыгни же! – крикнул он однажды, дернул ее вперед, и она упала с изгороди.
Но ее «Ах!», громкий крик боли, словно она теряет сознание, ранил Пола. Она благополучно опустилась на ноги, и потом у нее уже хватало для этого храбрости.
Она была очень недовольна своей долей.
– Тебе разве не нравится дома? – с удивлением спросил Пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132