но могло быть и хуже, гораздо хуже.
Уильям оперся спиной о каминную полку, сунул руки в карманы. Высокий, тощий, он, казалось, при желании и на край света отправится, и дойдет. Но по его лицу мать видела, как он страдает.
– Не могу я теперь расстаться с ней, – сказал он.
– Запомни, – сказала она, – разорвать помолвку еще не самое большое зло.
– Нет, теперь я не могу с ней расстаться, – повторил Уильям.
Тикали часы, мать и сын умолкли, и не было между ними согласия, но он не сказал больше ни слова.
– Что ж, иди ложись, сын. Утро вечера мудренее, может, ты и поймешь, как поступить.
Уильям поцеловал мать и ушел. Она поворошила угли в камине. На сердце было тяжко, как никогда. Прежде, при раздорах с мужем, казалось, в ней что-то ломается, но они не сокрушали ее волю к жизни. Теперь сама душа была ранена. Сама надежда сражена.
Не раз Уильям выказывал ненависть к своей нареченной. А в самый последний свой вечер дома он уж вовсе ее не щадил.
– Вот ты не веришь мне, какая она есть, – сказал он матери, – а поверишь, что она проходила конфирмацию трижды?
– Чепуха! – рассмеялась миссис Морел.
– Чепуха или не чепуха, но это чистая правда! Для нее конфирмация – вроде театрального представления, случай покрасоваться.
– Все не так, миссис Морел! – воскликнула девушка. – Все не так. Это неправда!
– Как неправда! – крикнул Уильям и гневно обернулся к ней. – Один раз конфирмовалась в Бромли, один раз в Бекенхеме и один раз где-то еще.
– Больше нигде! – со слезами возразила Лили. – Больше нигде!
– Нет, еще где-то! А если и нет, почему ты проходила конфирмацию дважды?
– Миссис Морел, первый раз мне было всего четырнадцать, – взмолилась она со слезами на глазах.
– Ну да, – сказала миссис Морел. – Я вполне понимаю, детка. Не обращай на него внимания. Постыдился бы, Уильям, такое говорить.
– Но это правда. Она верующая – у ней были синие молитвенники в бархатном переплете. А вот веры в ней или чего другого не больше, чем в ножке этого стола. Пошла на конфирмацию трижды – ради зрелища и чтоб себя показать, и такая она во всем, во всем!
Девушка с плачем села на диван. Не хватало ей ни силы, ни выдержки.
– А уж что до любви! – С таким же успехом можно ждать любви от мухи! Мухе тоже любо сесть на шею…
– Ну довольно, – приказала миссис Морел, – таким разговорам здесь не место. Мне стыдно за тебя, Уильям! Ты ведешь себя недостойно мужчины. Только и знаешь, что придираешься к девушке, а потом делаешь вид, будто помолвлен с нею!
И миссис Морел умолкла, разгневанная, возмущенная.
Уильям ничего не сказал, а недолго спустя повинился, целовал и утешал свою нареченную. Однако то, что он сказал о ней, было правдой. Она стала ему ненавистна.
Когда они уезжали, миссис Морел проводила их до самого Ноттингема. До Кестонской станции дорога была длинная.
– Знаешь, мама, – сказал Уильям, – моя Цыганка – пустышка. Ничто не проникает ей в душу.
– Нельзя так говорить, Уильям, – упрекнула мать, ей сделалось очень неловко; ведь Лили шла рядом.
– Но это же правда, мама. Сейчас она отчаянно влюблена в меня, но умри я, и через три месяца она меня забудет.
Миссис Морел стало страшно. От спокойной горечи в словах сына бешено заколотилось сердце.
– С чего ты взял? – возразила она. – Ничего ты не знаешь и потому не в праве так говорить.
– Он всегда так говорит! – воскликнула Цыганка.
– Через три месяца после моих похорон у тебя появится кто-нибудь другой, а меня забудешь, – сказал Уильям. – Вот она, твоя любовь.
Миссис Морел посадила их в поезд в Ноттингеме и возвратилась домой.
– Меня только одно утешает, – сказала она Полу, – никогда у него не будет достаточно денег, чтоб на ней жениться, это несомненно. И таким образом она его спасет.
Теперь миссис Морел повеселела. Все не так еще страшно. Уильям, конечно же, никогда не женится на своей Цыганке. Мать ждала и держала подле себя Пола.
Все лето письма Уильяма были полны беспокойства; казалось, он живет в неестественном, непомерном напряжении. Порою письма были преувеличенно веселые, обычно же безрадостны и полны горечи.
– Ох, боюсь я, он губит себя из-за этого никчемного создания, не стоит она его любви… не стоит… она не лучше тряпичной куклы.
Уильяму хотелось снова побывать дома. Иванов день прошел, а до Рождества далеко. В страшном волнении он написал, что сможет приехать на субботу и воскресенье в первую неделю октября, на Гусиную ярмарку.
– Ты нездоров, мой мальчик, – увидев его, сказала мать.
Оттого что он снова с нею, она чуть не расплакалась.
– Да, я нездоров, – сказал Уильям. – Похоже, у меня весь месяц тянется простуда, но сейчас как будто легчает.
Стояли солнечные октябрьские дни. Казалось, он вне себя от радости, будто мальчишка, улизнувший из школы; потом опять молчал, замыкался в себе. Он еще больше похудел, и взгляд у него был загнанный.
– Ты слишком много работаешь, – сказала мать.
Он берет сверхурочную работу, сказал он, чтобы заработать деньги для женитьбы. Он разговорился с матерью лишь однажды, субботним вечером, и говорил о своей возлюбленной с печалью и нежностью.
– И все-таки, знаешь, мам, если б я умер, она была б безутешна два месяца, а потом стала бы меня забывать. Поверь, она ни разу не приехала бы сюда взглянуть на мою могилу.
– Ну что ты, Уильям, – сказала мать, – зачем об этом говорить, ты ж не собираешься умирать.
– Но так или иначе… – возразил он.
– И она ничего не может с собой поделать. Такая уж она есть, и раз ты ее выбрал… что ж, нечего сетовать, – сказала мать.
Воскресным утром, надевая воротничок, он вздернул подбородок и сказал матери:
– Смотри, как воротничок натер мне шею!
Под самым подбородком шея побагровела, воспалилась.
– Да как же так, – сказала мать. – На, помажь смягчающей мазью. Надо носить другие воротнички.
Он уехал в воскресенье в полночь, за эти два дня дома он, казалось, окреп и поздоровел.
Во вторник утром из Лондона пришла телеграмма, что он болен. Миссис Морел, которая в эту минуту мыла пол, поднялась с колен, позвала соседку, пошла к хозяйке дома, попросила у нее в долг, оделась и отправилась в путь. Она поспешила в Кестон и в Ноттингеме успела на экспресс, направлявшийся в Лондон. В Ноттингеме пришлось ждать чуть не час. Маленькая женщина в черной шляпке тревожно спрашивала носильщиков, не знает ли кто, как добраться до Элмерс-энд. Поезд шел три часа. Она примостилась в уголке и, словно оцепенев, за всю дорогу ни разу не шевельнулась. На вокзале Кингс-кросс ей тоже никто не мог сказать, как добраться до Элмерс-энд. С плетеной сумкой, в которой лежала ночная сорочка, расческа и щетка для волос, она переходила от одного встречного к другому. Наконец ее направили в подземку на Кеннон-стрит.
Было шесть часов, когда она добралась до жилища Уильяма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
Уильям оперся спиной о каминную полку, сунул руки в карманы. Высокий, тощий, он, казалось, при желании и на край света отправится, и дойдет. Но по его лицу мать видела, как он страдает.
– Не могу я теперь расстаться с ней, – сказал он.
– Запомни, – сказала она, – разорвать помолвку еще не самое большое зло.
– Нет, теперь я не могу с ней расстаться, – повторил Уильям.
Тикали часы, мать и сын умолкли, и не было между ними согласия, но он не сказал больше ни слова.
– Что ж, иди ложись, сын. Утро вечера мудренее, может, ты и поймешь, как поступить.
Уильям поцеловал мать и ушел. Она поворошила угли в камине. На сердце было тяжко, как никогда. Прежде, при раздорах с мужем, казалось, в ней что-то ломается, но они не сокрушали ее волю к жизни. Теперь сама душа была ранена. Сама надежда сражена.
Не раз Уильям выказывал ненависть к своей нареченной. А в самый последний свой вечер дома он уж вовсе ее не щадил.
– Вот ты не веришь мне, какая она есть, – сказал он матери, – а поверишь, что она проходила конфирмацию трижды?
– Чепуха! – рассмеялась миссис Морел.
– Чепуха или не чепуха, но это чистая правда! Для нее конфирмация – вроде театрального представления, случай покрасоваться.
– Все не так, миссис Морел! – воскликнула девушка. – Все не так. Это неправда!
– Как неправда! – крикнул Уильям и гневно обернулся к ней. – Один раз конфирмовалась в Бромли, один раз в Бекенхеме и один раз где-то еще.
– Больше нигде! – со слезами возразила Лили. – Больше нигде!
– Нет, еще где-то! А если и нет, почему ты проходила конфирмацию дважды?
– Миссис Морел, первый раз мне было всего четырнадцать, – взмолилась она со слезами на глазах.
– Ну да, – сказала миссис Морел. – Я вполне понимаю, детка. Не обращай на него внимания. Постыдился бы, Уильям, такое говорить.
– Но это правда. Она верующая – у ней были синие молитвенники в бархатном переплете. А вот веры в ней или чего другого не больше, чем в ножке этого стола. Пошла на конфирмацию трижды – ради зрелища и чтоб себя показать, и такая она во всем, во всем!
Девушка с плачем села на диван. Не хватало ей ни силы, ни выдержки.
– А уж что до любви! – С таким же успехом можно ждать любви от мухи! Мухе тоже любо сесть на шею…
– Ну довольно, – приказала миссис Морел, – таким разговорам здесь не место. Мне стыдно за тебя, Уильям! Ты ведешь себя недостойно мужчины. Только и знаешь, что придираешься к девушке, а потом делаешь вид, будто помолвлен с нею!
И миссис Морел умолкла, разгневанная, возмущенная.
Уильям ничего не сказал, а недолго спустя повинился, целовал и утешал свою нареченную. Однако то, что он сказал о ней, было правдой. Она стала ему ненавистна.
Когда они уезжали, миссис Морел проводила их до самого Ноттингема. До Кестонской станции дорога была длинная.
– Знаешь, мама, – сказал Уильям, – моя Цыганка – пустышка. Ничто не проникает ей в душу.
– Нельзя так говорить, Уильям, – упрекнула мать, ей сделалось очень неловко; ведь Лили шла рядом.
– Но это же правда, мама. Сейчас она отчаянно влюблена в меня, но умри я, и через три месяца она меня забудет.
Миссис Морел стало страшно. От спокойной горечи в словах сына бешено заколотилось сердце.
– С чего ты взял? – возразила она. – Ничего ты не знаешь и потому не в праве так говорить.
– Он всегда так говорит! – воскликнула Цыганка.
– Через три месяца после моих похорон у тебя появится кто-нибудь другой, а меня забудешь, – сказал Уильям. – Вот она, твоя любовь.
Миссис Морел посадила их в поезд в Ноттингеме и возвратилась домой.
– Меня только одно утешает, – сказала она Полу, – никогда у него не будет достаточно денег, чтоб на ней жениться, это несомненно. И таким образом она его спасет.
Теперь миссис Морел повеселела. Все не так еще страшно. Уильям, конечно же, никогда не женится на своей Цыганке. Мать ждала и держала подле себя Пола.
Все лето письма Уильяма были полны беспокойства; казалось, он живет в неестественном, непомерном напряжении. Порою письма были преувеличенно веселые, обычно же безрадостны и полны горечи.
– Ох, боюсь я, он губит себя из-за этого никчемного создания, не стоит она его любви… не стоит… она не лучше тряпичной куклы.
Уильяму хотелось снова побывать дома. Иванов день прошел, а до Рождества далеко. В страшном волнении он написал, что сможет приехать на субботу и воскресенье в первую неделю октября, на Гусиную ярмарку.
– Ты нездоров, мой мальчик, – увидев его, сказала мать.
Оттого что он снова с нею, она чуть не расплакалась.
– Да, я нездоров, – сказал Уильям. – Похоже, у меня весь месяц тянется простуда, но сейчас как будто легчает.
Стояли солнечные октябрьские дни. Казалось, он вне себя от радости, будто мальчишка, улизнувший из школы; потом опять молчал, замыкался в себе. Он еще больше похудел, и взгляд у него был загнанный.
– Ты слишком много работаешь, – сказала мать.
Он берет сверхурочную работу, сказал он, чтобы заработать деньги для женитьбы. Он разговорился с матерью лишь однажды, субботним вечером, и говорил о своей возлюбленной с печалью и нежностью.
– И все-таки, знаешь, мам, если б я умер, она была б безутешна два месяца, а потом стала бы меня забывать. Поверь, она ни разу не приехала бы сюда взглянуть на мою могилу.
– Ну что ты, Уильям, – сказала мать, – зачем об этом говорить, ты ж не собираешься умирать.
– Но так или иначе… – возразил он.
– И она ничего не может с собой поделать. Такая уж она есть, и раз ты ее выбрал… что ж, нечего сетовать, – сказала мать.
Воскресным утром, надевая воротничок, он вздернул подбородок и сказал матери:
– Смотри, как воротничок натер мне шею!
Под самым подбородком шея побагровела, воспалилась.
– Да как же так, – сказала мать. – На, помажь смягчающей мазью. Надо носить другие воротнички.
Он уехал в воскресенье в полночь, за эти два дня дома он, казалось, окреп и поздоровел.
Во вторник утром из Лондона пришла телеграмма, что он болен. Миссис Морел, которая в эту минуту мыла пол, поднялась с колен, позвала соседку, пошла к хозяйке дома, попросила у нее в долг, оделась и отправилась в путь. Она поспешила в Кестон и в Ноттингеме успела на экспресс, направлявшийся в Лондон. В Ноттингеме пришлось ждать чуть не час. Маленькая женщина в черной шляпке тревожно спрашивала носильщиков, не знает ли кто, как добраться до Элмерс-энд. Поезд шел три часа. Она примостилась в уголке и, словно оцепенев, за всю дорогу ни разу не шевельнулась. На вокзале Кингс-кросс ей тоже никто не мог сказать, как добраться до Элмерс-энд. С плетеной сумкой, в которой лежала ночная сорочка, расческа и щетка для волос, она переходила от одного встречного к другому. Наконец ее направили в подземку на Кеннон-стрит.
Было шесть часов, когда она добралась до жилища Уильяма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132