Она приглядывалась к нему. Он хорошо танцевал, танец был словно его радостным естеством. Его дед, французский беженец, женился на буфетчице англичанке… если только это можно назвать браком. Гертруда смотрела на молодого углекопа, когда он танцевал, – и было в его движениях некое волшебство, едва уловимое ликованье, смотрела на его лицо, расцветающее румянцем под копной черных волос и разно смеющееся, когда он наклонялся над своей партнершей, кто бы она ни была. Удивительный человек, никогда она такого не встречала. Образцом мужчины ей казался отец. А Джордж Коппард, с гордой осанкой, красивый и довольно язвительный, разительно отличался от этого углекопа; всем книгам Джордж предпочитал книги богословские и подобие симпатии испытывал к единственному человеку – апостолу Павлу, был неизменно суров с подчиненными, а со знакомыми насмешлив и пренебрегал чувственными удовольствиями. Сама Гертруда не без презренья относилась к танцам, не испытывала к ним ни малейшей склонности и не давала себе труда научиться даже простейшему «Роджеру». Как и отец, была она пуританка, возвышенна в мыслях и воистину строга в поведении. И оттого смугло-золотистая мягкость чувственного пламени жизни, что исходила от Морела, точно от пламени свечи, которую не подавляли и не гасили ни мысль, ни душевный настрой, как у нее самой, казалось ей удивительной, непостижимой.
Он подошел и склонился над ней. По всему ее телу разлилось тепло, точно она выпила вина.
– Ну пойдемте же, станцуем, – ласково пригласил он. – Этот танец ведь совсем легкий. Мне страсть охота поглядеть, как вы танцуете.
Она уже говорила ему, что танцевать не умеет. Глядя, как смиренно он ждет, она улыбнулась. Улыбка у нее была прелестная. И так его тронула, что он совсем потерял голову.
– Нет, я не буду танцевать, – мягко отказалась она. И слова ее прозвучали отчетливо и звонко.
Не думая, что «делает, – чутье нередко подсказывало ему, как вернее поступить, – он сел рядышком, почтительно наклонился.
– Но зачем же вам пропускать танец, – с укором сказала Гертруда.
– Да нет, не желаю я этот, не по мне он.
– А меня, однако, пригласили.
Он от души рассмеялся.
– А ведь верно. Вот вы со мной и расправились.
Теперь, в свою очередь, рассмеялась она.
– Непохоже, что с вами так уж легко справиться, – сказала она.
– Я будто поросячий хвостик, никак не расправлюсь, сам не знаю, как скручусь да выкручусь, – он громко и весело рассмеялся.
– И ведь вы углекоп! – удивленно воскликнула она.
– Да. Десяти лет в шахту спустился.
Она взглянула на него и сочувственно и недоверчиво.
– Десяти лет! Но, наверно, было очень тяжело?
– Так ведь скоро привыкаешь. Живешь будто мышь, а ночью выскакиваешь поглядеть, что на белом свете делается.
– Я словно сразу ослепла, – нахмурясь, сказала Гертруда.
– Будто крот! – рассмеялся он. – А у нас и впрямь есть ребята, ну будто кроты. – Он вытянул вперед голову совсем как крот, который вслепую вынюхивает, выискивает дорогу. – А все одно двигаются! – простодушно заверил он. – Ты и не видывала. Дай срок, сведу тебя вниз, сама поглядишь.
Гертруда посмотрела на него со страхом. Ей внезапно открылась новая сторона жизни. Ей представилась жизнь углекопов, сотни мужчин тяжко трудятся под землей, а вечером выходят на поверхность. Какой же он замечательный. Каждый день рискует жизнью, и так весело. В своем бесхитростном смирении она взглянула на него чуть ли не с благоговением.
– А может, не желаешь? – с нежностью спросил он. – А то, глядишь, перепачкаешься.
С тех пор, как она стала взрослой, никто никогда не обращался к ней на «ты».
На следующее Рождество они поженились, и первые три месяца она была совершенно счастлива, и еще полгода тоже были счастливые.
Морел дал обет не пить и носил голубую ленту общества трезвенников – он любил покрасоваться. Жили они, как думала Гертруда, в его собственном доме. Был он небольшой, но довольно удобный и вполне мило обставлен солидной добротной мебелью, которая вполне подходила ее бесхитростной натуре. Соседки были ей изрядно далеки, а мать и сестры Морела только что не потешались над ее благородными манерами. Но она могла прекрасно обходиться без них, был бы рядом муж.
Иногда, наскучив разговорами о любви, она пыталась всерьез открыть ему душу. И видела: он слушает уважительно, но не понимает. Это убивало ее стремление к большей душевной близости, и временами ее охватывал страх. Иногда вечерами им овладевало беспокойство, и она понимала, ему недостаточно просто быть подле нее. И радовалась; когда он находил себе какие-нибудь дела по дому.
У него были поистине золотые руки – чего только он не мог сделать или починить. И она, бывало, говорила:
– Как же мне нравится кочерга твоей матушки – такая маленькая, изящная.
– Да неужто? Так ведь это я смастерил, лапушка… могу и тебе сделать.
– Что ты говоришь! Она же стальная!
– А хоть бы и так! Сделаю и тебе вроде нее, может, даже и такую.
Ей не докучал беспорядок, стук молотка, шум. Зато муж был занят и счастлив.
Но однажды, на седьмом месяце их брака, она чистила его выходной пиджак и нащупала в грудном кармане какие-то бумаги, ее вдруг взяло любопытство, она вынула их и прочла. Сюртук, в котором венчался, он носил очень редко, да и бумаги прежде не вызывали у нее любопытства. Это оказались счета на их мебель, до сих пор не оплаченные.
– Послушай, – сказала она вечером, после того как муж вымылся и пообедал, – я нашла это в кармане твоего свадебного сюртука. Ты еще не заплатил по этим счетам?
– Нет. Не поспел.
– Но ты же говорил, все оплачено. Давай я схожу в субботу в Ноттингем и рассчитаюсь. Не нравится мне сидеть на чужих стульях и есть за неоплаченным столом.
Морел молчал.
– Дашь мне свою банковскую книжку?
– Дать-то дам, а что толку?
– Я думала, ты… – начала она. Он говорил, у него отложена изрядная сумма. Но что толку задавать вопросы. Горечь, негодование охватили ее, и она сурово замкнулась в себе.
Назавтра она отправилась к свекрови.
– Это ведь вы покупали Уолтеру мебель? – спросила она.
– Ну, я, – с вызовом ответила она.
– Сколько ж он дал вам на нее денег?
Свекровь возмутилась до глубины души.
– Восемьдесят фунтов, если тебе уж так надобно знать, – ответила она.
– Восемьдесят фунтов! Значит, за нее должны еще сорок два фунта!
– Чего ж теперь сделаешь?
– Но куда ушли все деньги?
– А на все, должно, есть бумаги, ты поищи… да еще десять фунтов он должен мне, и шесть фунтов у нас тут ушло на свадьбу.
– Шесть фунтов! – эхом отозвалась Гертруда Морел. Да это просто чудовищно, ее отец так потратился на свадьбу, а в доме родителей Уолтера проели и пропили еще шесть фунтов, да притом за его счет!
– А сколько Уолтер вложил в свои дома?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132