"Впрочем, с оруженосцем проблем не будет, - едко усмехнулся я,
рассматривая себя в старинном пожелтевшем зеркале в отдельном номере на
третьем этаже некогда блестящей, а теперь захиревшей гостиницы. - А ведь и
впрямь наставник прав: выжатый лимон, цвет сохранился..."
Настроение и без того плачевное - мысли об очередной неудаче в
бассейне буквально глодали душу - готово было упасть до отметки
"катастрофа". Я не любил раздвоенности, а она теперь достигла предела. Я
уже взялся за темно-синий галстук, подаренный фирмой, обеспечивавшей нас
плавательными принадлежностями, а также одаривавшей разными мелочами,
вроде этого галстука, снабженных фирменными знаками, взялся, чтобы
развязать его и плюнуть на глупую затею с рестораном, когда в дверь, робко
постучав, проскользнул Ласло.
Он, кажется, опешил от моего блистательного вида.
- Ладно, не красна девица, - оборвал я его на полуслове, когда он
готов был восхищаться увиденным.
Мы выскользнули из гостиницы никем не замеченные: и наши, и немцы как
раз ужинали.
До ресторана "Верховина", куда, я был уверен, поведет меня Ласло, не
больше километра, но под гостиницей нас ожидало такси.
Неподалеку от входа в ресторан маячили две девушки, привлекавшие
внимание парней. Увидев нас с Ласло, они огорченно и не без зависти
окинули их оценивающими взглядами и отвернулись.
- Жужа, - протягивая руку, просто, без жеманства представилась
невысокая, с высокой грудью и быстрыми, умными глазами брюнетка.
- О сэрэт ми! - как можно жарче произнес я венгерское "Люблю тебя".
- Так быстро? - уколола девушка, - рассмеявшись.
- Он у нас такой! - поддакнул Ласло. - А это - Марина.
Я догадался, что стройная, эдакая ужгородская Твигги [Твигги - имя
английской манекенщицы 60-х годов, девочки, похожей на мальчика, которая
была объявлена эталоном девичьей красоты и совершенства. - И.З.],
соблюдающая строжайшую диету - кофе и сигареты, его пассия.
Столик был заказан, официант почтительно замер, пока мы
рассаживались, оркестр находился не близко, но и не далеко, и ничьи спины
и головы не закрывали от нас Мишу - пожилого скрипача-цыгана с
темно-синими, глубокими заливами под черными, крупными и печальными
глазами, округлым брюшком человека, не отказывавшего себе в удовольствии
выпить лишний бокал хорошего местного вина. Он был знаменитостью, и слава
его не была дутой: играл и пел Миша самозабвенно, виртуозно владея и
голосом, и скрипкой.
Мы пили вино, танцевали, скорее даже больше танцевали, чем пили, и
Жужа оказалась славной девушкой, и мы почувствовали друг к другу доверие,
и это как-то без слов сблизило нас. Ласло, поначалу пытавшийся устроить
всеобщую говорильню, где роль Цицерона, естественно, отводилась мне,
поначалу расстроился, обнаружив, что мне куда интереснее болтать с Жужей,
чем развлекать компанию байками о заграницах, но вскоре смирился. У него
был покладистый характер.
Мы уходили из ресторана последними, и Миша, и без того почти не
отрывавшийся от нашего стола на протяжении вечера, сыграл на прощание
своих коронных тоскливо прекрасных "Журавлей", улетавших в неведомые края
"в день осенний"...
- Теперь ко мне, - с пьяной требовательностью заявил Ласло, когда мы
оказались на пустынной улице.
- Поздно, Ласло, - сказала Жужа и незаметно прижалась ко мне, и я
почувствовал, как по телу пробежала искра, вспыхнувшая в сердце жарким
пламенем.
- Поздно, Ласло, как-нибудь в другой раз, - поддержал я девушку. Мне
и впрямь не улыбалась перспектива продолжить бражничество, тем более что
пить не любил и не находил в том удовольствия. Возможно, все же главным
сдерживающим фактором был спорт - вещи несовместимые.
- Опять в другой раз, - начал было Ласло, но Жужа решительно закрыла
ему рот ладошкой и покачала пальцем перед глазами. - Ладно, ребята,
бай-бай...
Мы растворились с Жужей в ночи, и августовские звезды были нашими
маяками, когда мы поднимались по старинной, вымощенной аккуратными
булыжниками извилистой дороге, что вела на самую высокую точку города - на
местное кладбище. Устроились на какой-то покосившейся скамеечке, и город
рассыпался внизу огнями домов и улиц. Жужа прижалась ко мне, и я обнял
податливое, волнующее тело, и от первого поцелуя закружилась голова, и мы,
отстранившись, долго молчали, ошеломленные этим внезапно обрушившимся на
нас чувством.
Я не стал таиться и поведал ей все, что накипело, наболело на сердце.
Не скрыл и своих отношений с женой, и, кажется, впервые вслух произнес
приговор своей утраченной любви, и не пытался свалить вину на кого-то,
потому что знал: прежде всего виноват сам, и никакие скидки на спорт да
полную отрешенность от другой жизни не выдерживали критики. Жужа не
согласилась с такой оценкой, а сказала просто, но слова ее достигли моего
ума: "Нельзя с одинаковой страстью служить двум богам, кто-то должен быть
вторым. А женщины не любят быть вторыми..."
"Нельзя служить двум богам..." Эти слова втемяшились в голову и
обернулись лакмусовой бумажкой, позволившей так просто, так однозначно
определить состояние, в котором я пребывал на протяжении последних лет. Я
истово старался служить моим "богам" - спорту, увы, в первую голову, и
жене, и эта раздвоенность мешала быть самим собой и в спорте, и дома.
Мешала понять, что ничего из этих усилий не получится, потому что уйти из
спорта битым не мог, а значит, не мог помочь и чувству, что ускользало от
нас, как вода сквозь пальцы...
Эта ночь на кладбище, в глухой таинственной тишине и покое, что
бывает лишь на погосте, где жизнь сохранилась бесплотной памятью, потом
долго снилась мне, и я просыпался, и руки шарили в темноте, разыскивая
Жужу...
Мы попрощались у ее дома и условились провести вместе пару недель на
Верховине. Давно мечтал об этом. Теперь же был уверен, что завтра буду
свободен, потому что никто не станет держать меня в сборной...
Что не говорите, а судьба есть!
Ну, кто мог предположить - ни я, ни мой нынешний наставник и в дурном
сне увидеть такого не ожидали! - что мы столкнемся нос к носу в пятом часу
утра в гостиничном коридоре. Я на цыпочках пробирался к своему номеру,
зажав в руке предусмотрительно унесенный с собой ключ, без помех
поднявшись на третий этаж через черный ход со двора, когда прямо передо
мной от резкого толчка распахнулась дверь и...
Мы оба остолбенели. Тренер - в синих тренировочных брюках и в
адидасовской синей майке, раскрасневшийся, крепко выпивший, с
взъерошенными волосами и бутылкой недопитого коньяка в одной руке и с
двумя колодами карт в другой - он был заядлый преферансист, это было всем
известно в сборной, и я - в своем красном вызывающем пиджаке и тоже с не
слишком благостным лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71