Вот бы Салатко посмеялся над доморощенным Шерлоком...
Что-то кольнуло в сердце, когда я вспомнил Леонида Ивановича - в
общем-то нарушал данное ему слово...
- Хто? - раздался едва слышный, точно из подземелья идущий голос.
- Откройте! Мне нужен Николай.
- Хто? - снова донесся голос с того света.
- Знакомый его...
За дверью исчезли звуки.
- Эй, да откройте наконец! - заорал я и стукнул кулаком в доску так,
что заломило в кости.
Дверь распахнулась неожиданно легко, точно провалилась вовнутрь. И
увидел его - собственной персоной.
Лица не разглядел - оно скрывалось в тени, но голос выдал: он явно не
ожидал увидеть меня и растерялся.
- Романько?
- Он самый.
- Ты один?
- Ты же меня не приглашал, потому без жены, - попытался я взять
ерническо-шутливый тон, но он мне плохо удался.
- Шагай. Гостем, ха, будешь...
Я шагнул в темноту, дверь за мной тут же беззвучно возвратилась на
место, и засов звонко ударился металлом об металл.
И двинулся на ощупь на свет и очутился в просторной - чуть не на всю
избу - комнате с широкой печью-лежанкой в углу, в ней жарко горели толстые
чурбаки. Тусклая настольная лампочка выкрасила белый круг на столе и...
шприцы, стальной кювет для кипячения игл перед инъекцией, кучки какого-то
желтого порошка, несколько сухих головок мака, тут же стояла и новенькая
кофемолка, контрастировавшая своей чистотой и совершенством с грязной,
замусоренной и засаленной крышкой стола.
На кровати под занавешенным окном, разметавшись во сне, спал худой,
какой-то сморщенный парнишка, совсем еще юный, и рядышком в одной нижней
рубахе, сквозь которую выпирали торчавшие сосками груди, безучастно
сидела, точно грезила наяву, девушка с потным, каким-то растерянным лицом.
И только подняв взгляд, я обнаружил человека, скрывавшегося в тени, -
он стоял, прислонившись плечом к печи. Под два метра ростом, он, казалось,
головой подпирал низкий потолок. Сухое темнокожее лицо, почти невидимые в
глубоких, чуть раскосых глазницах глаза, мощный разлет плечей и длинные,
свисавшие до колен, руки. Он или только пришел, или собрался уходить - был
одет в светлую кожаную модную куртку со множеством молний, в
светло-коричневые джинсы, вправленные в высокие, щегольские сапоги.
- Вот какой гость у тебя, Турок!
Хозяин, известный и мне под этим прозвищем, приклеившимся за ним еще
со времен спорта за привычку по поводу и без оного вставлять: "Теперь я
турок - не казак!"
- Сам не ожидал. - В голосе Николая и впрямь сквозило неприкрытое
удивление, если не растерянность.
- Как принимать будешь, Турок? - Незнакомцу, кажется, доставляло
удовольствие называть его по кличке.
- Да вот кумекаю, что их светлости предложить: "снежок" - гость-то
высокий - или, может, мак для первого раза?
- Ладно, Николай, кончай травить. У меня к тебе есть несколько
вопросов...
- Нет, это у нас... - тот, у печки, подчеркнул голосом "у нас", -
есть к тебе вопросики. Не мы у тебя, а ты у нас в гостях!
- Что же это за вопросы?
- Первый такой: что знаешь о смерти Добротвора?
- Кто-то убил его, а решил изобразить самоубийство наркомана. - Я
пошел ва-банк. - Ну, вроде тех, что под окошком вон прохлаждаются...
- Убил? А доказательства?
- Есть у меня и доказательства... - Я блефовал.
Комната погрузилась в тишину, только постреливали дровишки в печи.
Этим-то заявлением и подписал я себе приговор, да сообразил поздно. А
слово - не воробей...
- Что тебе еще известно?
- Не сомневайся, и о Семене - тоже. - Мне отступать было некуда -
только вперед.
- О нем? - В голосе Турка всплеснулся неприкрытый страх. - Что с ним
делать будем, Хан?
- Вытрясти и выбросить. Пожертвуешь хорошую порцию "белой леди".
Удар Турок сохранил, ничего не скажешь, - я не успел уйти от хука
снизу и с раскалывающейся от боли грудью отлетел к печи...
"Вот ты и попался, старина... И никто ничем не поможет тебе, -
подумал я, отлеживаясь на сыром земляном полу. И какое-то ощущение пустоты
лишало последних сил. - Никто ведь не догадывается, куда это я забрался...
Глупо... Толку - нуль, проку - еще меньше..."
Турок и второй - Хан - дело свое знали, нужно отдать им должное. Не
убивали, сознания не лишали, но тело, мозг, каждая живая клеточка
раскалывались, разламывались на части от боли - острой и не приглушенной
беспамятством. Я догадался по их репликам, что они выследили меня, когда
ездил к Салатко, ну, о том, что был у Марины Добротвор, и подавно знали,
искали и не могли найти со мной контакт без свидетелей. Впрочем, сейчас
необходимость в этом и вовсе отпала: они намылились смываться - далеко,
сам черт не сыщет. Хан похвалялся не от глупости своей, ясное дело, а
затем, чтоб поглубже достать меня, лишить внутренней силы, что еще как-то
позволяла держаться, похвалялся, что как только закончат валандаться со
мной, - на машину и в Харьков, а оттуда - билетик на самолет до Барнаула,
ну, а дальше - там дом, горы и лощины, там свои: никто не продаст и не
выдаст.
А мне припомнился далекий сентябрь - золотое бабье лето и отяжелевший
от буйного урожая сад, притихший, словно напуганный собственным
плодородием, этот сад и этот дом, где лежал я теперь, раздираемый болью,
на глиняном, неровном и заплеванном полу. Мы - Николай, Ленька Салатко и я
только что приехали после последнего старта чемпионата республики, где мне
удалось наконец-то преодолеть барьер на двухсотметровке, и те несколько
десятых секунды, вырванных в результате года упорной, умопомрачительной
работы, переполнили счастьем и неизбывной верой в собственные силы.
Николай (Турком мы его, чемпиона Украины, тогда еще не прозвали) - он с
детства дружил с Салатко, учились в одной школе и, кажется, даже родились
в одном доме на Рыбальском острове - зазвал к себе, к бабке на пироги с
антоновскими яблоками.
Дом на Олеговской, сразу за поворотом, горделиво смотрелся на
тенистую тихую улочку чистыми окнами и кустами герани в глиняных горшках с
Житнего рынка, где с восходом солнца появлялись телеги из Опошни с
незатейливой, но бесконечно прекрасной в своей простоте посудой. Лучи
предвечернего теплого, но уже не жаркого солнца мягко золотили потемневшие
от времени, растрескавшиеся доски веранды, ветви желтеющих яблонь и
вспыхивали огнем в лакированных боках больших, с добрый кулак, антоновских
яблок. Пахло горьковатой калиной, росшей за погребом, жужжали поздние
пчелы, со стороны Днепра время от времени долетали низкие басовые гудки
колесных пароходов, веяло покоем и совершенством жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Что-то кольнуло в сердце, когда я вспомнил Леонида Ивановича - в
общем-то нарушал данное ему слово...
- Хто? - раздался едва слышный, точно из подземелья идущий голос.
- Откройте! Мне нужен Николай.
- Хто? - снова донесся голос с того света.
- Знакомый его...
За дверью исчезли звуки.
- Эй, да откройте наконец! - заорал я и стукнул кулаком в доску так,
что заломило в кости.
Дверь распахнулась неожиданно легко, точно провалилась вовнутрь. И
увидел его - собственной персоной.
Лица не разглядел - оно скрывалось в тени, но голос выдал: он явно не
ожидал увидеть меня и растерялся.
- Романько?
- Он самый.
- Ты один?
- Ты же меня не приглашал, потому без жены, - попытался я взять
ерническо-шутливый тон, но он мне плохо удался.
- Шагай. Гостем, ха, будешь...
Я шагнул в темноту, дверь за мной тут же беззвучно возвратилась на
место, и засов звонко ударился металлом об металл.
И двинулся на ощупь на свет и очутился в просторной - чуть не на всю
избу - комнате с широкой печью-лежанкой в углу, в ней жарко горели толстые
чурбаки. Тусклая настольная лампочка выкрасила белый круг на столе и...
шприцы, стальной кювет для кипячения игл перед инъекцией, кучки какого-то
желтого порошка, несколько сухих головок мака, тут же стояла и новенькая
кофемолка, контрастировавшая своей чистотой и совершенством с грязной,
замусоренной и засаленной крышкой стола.
На кровати под занавешенным окном, разметавшись во сне, спал худой,
какой-то сморщенный парнишка, совсем еще юный, и рядышком в одной нижней
рубахе, сквозь которую выпирали торчавшие сосками груди, безучастно
сидела, точно грезила наяву, девушка с потным, каким-то растерянным лицом.
И только подняв взгляд, я обнаружил человека, скрывавшегося в тени, -
он стоял, прислонившись плечом к печи. Под два метра ростом, он, казалось,
головой подпирал низкий потолок. Сухое темнокожее лицо, почти невидимые в
глубоких, чуть раскосых глазницах глаза, мощный разлет плечей и длинные,
свисавшие до колен, руки. Он или только пришел, или собрался уходить - был
одет в светлую кожаную модную куртку со множеством молний, в
светло-коричневые джинсы, вправленные в высокие, щегольские сапоги.
- Вот какой гость у тебя, Турок!
Хозяин, известный и мне под этим прозвищем, приклеившимся за ним еще
со времен спорта за привычку по поводу и без оного вставлять: "Теперь я
турок - не казак!"
- Сам не ожидал. - В голосе Николая и впрямь сквозило неприкрытое
удивление, если не растерянность.
- Как принимать будешь, Турок? - Незнакомцу, кажется, доставляло
удовольствие называть его по кличке.
- Да вот кумекаю, что их светлости предложить: "снежок" - гость-то
высокий - или, может, мак для первого раза?
- Ладно, Николай, кончай травить. У меня к тебе есть несколько
вопросов...
- Нет, это у нас... - тот, у печки, подчеркнул голосом "у нас", -
есть к тебе вопросики. Не мы у тебя, а ты у нас в гостях!
- Что же это за вопросы?
- Первый такой: что знаешь о смерти Добротвора?
- Кто-то убил его, а решил изобразить самоубийство наркомана. - Я
пошел ва-банк. - Ну, вроде тех, что под окошком вон прохлаждаются...
- Убил? А доказательства?
- Есть у меня и доказательства... - Я блефовал.
Комната погрузилась в тишину, только постреливали дровишки в печи.
Этим-то заявлением и подписал я себе приговор, да сообразил поздно. А
слово - не воробей...
- Что тебе еще известно?
- Не сомневайся, и о Семене - тоже. - Мне отступать было некуда -
только вперед.
- О нем? - В голосе Турка всплеснулся неприкрытый страх. - Что с ним
делать будем, Хан?
- Вытрясти и выбросить. Пожертвуешь хорошую порцию "белой леди".
Удар Турок сохранил, ничего не скажешь, - я не успел уйти от хука
снизу и с раскалывающейся от боли грудью отлетел к печи...
"Вот ты и попался, старина... И никто ничем не поможет тебе, -
подумал я, отлеживаясь на сыром земляном полу. И какое-то ощущение пустоты
лишало последних сил. - Никто ведь не догадывается, куда это я забрался...
Глупо... Толку - нуль, проку - еще меньше..."
Турок и второй - Хан - дело свое знали, нужно отдать им должное. Не
убивали, сознания не лишали, но тело, мозг, каждая живая клеточка
раскалывались, разламывались на части от боли - острой и не приглушенной
беспамятством. Я догадался по их репликам, что они выследили меня, когда
ездил к Салатко, ну, о том, что был у Марины Добротвор, и подавно знали,
искали и не могли найти со мной контакт без свидетелей. Впрочем, сейчас
необходимость в этом и вовсе отпала: они намылились смываться - далеко,
сам черт не сыщет. Хан похвалялся не от глупости своей, ясное дело, а
затем, чтоб поглубже достать меня, лишить внутренней силы, что еще как-то
позволяла держаться, похвалялся, что как только закончат валандаться со
мной, - на машину и в Харьков, а оттуда - билетик на самолет до Барнаула,
ну, а дальше - там дом, горы и лощины, там свои: никто не продаст и не
выдаст.
А мне припомнился далекий сентябрь - золотое бабье лето и отяжелевший
от буйного урожая сад, притихший, словно напуганный собственным
плодородием, этот сад и этот дом, где лежал я теперь, раздираемый болью,
на глиняном, неровном и заплеванном полу. Мы - Николай, Ленька Салатко и я
только что приехали после последнего старта чемпионата республики, где мне
удалось наконец-то преодолеть барьер на двухсотметровке, и те несколько
десятых секунды, вырванных в результате года упорной, умопомрачительной
работы, переполнили счастьем и неизбывной верой в собственные силы.
Николай (Турком мы его, чемпиона Украины, тогда еще не прозвали) - он с
детства дружил с Салатко, учились в одной школе и, кажется, даже родились
в одном доме на Рыбальском острове - зазвал к себе, к бабке на пироги с
антоновскими яблоками.
Дом на Олеговской, сразу за поворотом, горделиво смотрелся на
тенистую тихую улочку чистыми окнами и кустами герани в глиняных горшках с
Житнего рынка, где с восходом солнца появлялись телеги из Опошни с
незатейливой, но бесконечно прекрасной в своей простоте посудой. Лучи
предвечернего теплого, но уже не жаркого солнца мягко золотили потемневшие
от времени, растрескавшиеся доски веранды, ветви желтеющих яблонь и
вспыхивали огнем в лакированных боках больших, с добрый кулак, антоновских
яблок. Пахло горьковатой калиной, росшей за погребом, жужжали поздние
пчелы, со стороны Днепра время от времени долетали низкие басовые гудки
колесных пароходов, веяло покоем и совершенством жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71