Меня это, естественно, не
устраивало по двум причинам: во-первых, потерять госстипендию,
выплачиваемую Спорткомитетом, значило солидно подорвать свою материальную
базу, а до окончания университета оставалось ровно три года, во-вторых,
Олимпиада в Токио влекла к себе непознанной таинственностью далекой,
малопонятной страны где-то на краю света, где мне предстояло громко
заявить о себе, - мое честолюбие, помноженное на просто-таки изнурительную
работу на тренировках, было тому порукой.
Лето пропало на бесконечных сборах и бесчисленных состязаниях. В Киев
попадал на день-два, чтоб сменить белье, забрать почту у Лидии Петровны,
она после гибели родителей осталась самым близким человеком, хотя никакие
родственные узы нас не связывали - она была матерью моего школьного друга
Сережки. Даже на летние военные сборы не поехал, что, как мне объяснили,
сулило крупные неприятности по окончании вуза - можно было загреметь в
армию. Но спортивное начальство уверило, что дело поправимо и мне нечего
забивать голову подобными проблемами. "Твоя задача - плавать, а уж
государство разберется, как компенсировать твои затраты", - объяснил
старший тренер мимоходом. Он был человеком энергичным, не признающим
преград, любил вспоминать при случае и без оного, как плавал сам в далекой
довоенной молодости по Волге. "На веслах да на боку до самого Баку", -
шутил Китайцев. Его бескомпромиссность в вопросах тренировок кое для кого
из нашего брата спортсмена закончилась плачевно: уверовав в опыт и
авторитет "старшого", они вкалывали через силу, пренебрегая
предостережениями врачей, и - сходили с голубой дорожки досрочно. Это,
однако, не настораживало Китайцева: он считал, что слабакам в спорте
вообще не место, а в плавании - тем паче, и продолжал экспериментировать и
нахваливать покорных.
К числу непокорных в сборной относились трое: Семен Громов, высокий,
самоуверенный москвич, рекордсмен и чемпион страны в вольном стиле, потом
- маленький, юркий, мягкий, на первый взгляд, стайер, плававший самую
длинную дистанцию в 1500 метров Юрий Сорокин из Ленинграда и, наконец, я.
Если кого и склоняли больше иных на разных тренерских советах да
семинарах, так это нас, но избавиться от беспокойной троицы было непросто,
ибо вопреки мрачным предсказаниям "старшого" мы вдруг в самый неподходящий
для начальства момент взрывались такими высокими секундами, что ему
оставалось лишь разводить руками и молча глотать пилюли. Хотя, если уж
начистоту, о какой обиде могла идти речь, если мы своими рекордными
результатами работали на авторитет того же тренерского совета и старшего
тренера Китайцева?
Когда подоспели эти очередные отборочные состязания (по-моему, это
было в третий раз за летний сезон), объявленные самыми-самыми главными,
после коих счастливцы уже будут считать дни до отлета в Токио и никто и
ничто уже не лишит их такой привилегии, и Громов, и Сорокин успели уже,
"выстрелить" рекордными секундами.
Я остался в одиночестве, и московские старты действительно должны
были расставить точки над "i". Тем более что мне не в чем было упрекать
себя: плавал жестоко, как никогда, нагрузки были сумасшедшими даже по
мнению тренеров сборной. Ольгу Федоровну в открытую упрекали в
бессердечии, а мне предрекали жесточайшую перетренировку. Откуда им было
знать, что Ольга Федоровна была в тех дозах не повинна: она чуть не со
слезами на глазах упрашивала меня снизить нагрузки, не рвать сердце,
подумать о будущем и т.д. А меня как прорвало - я чувствовал, что мне под
силу и большее: наступил тот период - самый прекрасный в жизни спортсмена,
- когда ты осознаешь свою силу, послушную воле, что диктует организму
невозможное, и он выполняет приказы.
На тренировках меня несло так, что я стал едва ли не панически
бояться - не соперников, нет! - сквознячков, стакана холодной воды (а что
такое июль в Тбилиси вам говорить, надеюсь, не надо?), чиха в автобусе,
даже, кажись, недоброго взгляда. Нервная система была напряжена до
предела, и даже Ольга Федоровна перестала меня донимать своими
нравоучениями...
И вот - ангина. Да еще какая!
Срочно вызванный ко мне в гостиницу врач-отоларинголог, местное
светило, сокрушенно покачал головой и сказал, как приговор вынес: "Э,
генацвале, такой молодой, такой красивый, такой сильный, как витязь, и
такой плохой горло! Как так можешь, а? Жить хочешь? Харашо жить, а не как
инвалид, калека, у который сердце останавливается после первого рога
хванчкары, хочешь?" Я увидел, что у Ольги Федоровны перехватило дыхание и
она побледнела так, что врач-добряк посмотрел на нее и тихо спросил: "Что
здесь, все больной? Не спортсмены, а целый госпитал..."
Отдуваясь, как морж, светило изрекло: "Гланды надо вирвать,
понимаешь? Нэт-нэт, не через год, не через месяц! Как только температур
спадет, вирвать!"
Вот и попал я вместо олимпийской сборной на операционный стол. Из
команды меня поспешили списать, стипендию сняли. И остались мы с Ольгой
Федоровной у разбитого корыта: она в происшедшем корила себя и потому не
находила места, я же решил, что с плаванием следует кончать.
Тут как раз и приспели зимние студенческие каникулы, и задумал я
отправиться в горы, в неведомый поселок с поэтическим именем Ясиня, где
работал инструктором на туристической базе "Эдельвейс" давний приятель -
гуцул Микола Локаташ. На лыжах я стоял в далеком детстве, да и то на
беговых, но разве это способно удержать, когда тебе 20 и ничто и никто не
держит тебя в родном городе, ведь с плаванием ты решил покончить
окончательно и бесповоротно?
В первых числах февраля я пересел во Львове в пригородный поезд и
покатил средь белых равнин в Карпаты; народ в вагон набился такой же
веселый и беспечный, как и я, мы пели, знакомились, дружно сидели за общим
столом, составленным из рюкзаков, накрытых чьей-то палаткой. Кое у кого
были собственные лыжи, другие надеялись разжиться инвентарем на месте, и
тут я раздавал обещания, уповая на помощь Миколы, и это вскоре сделало
меня чуть не вожаком компании. Единственное, что несколько охлаждало пыл
ребят, так это мое упорное нежелание даже пригубить стакан белого
столового, в изобилии закупленного по цене 77 копеек за пол-литра во
Львове. Но свое спортивное прошлое выдавать я не стал, и потому мой
безалкогольный обет вызвал поток реплик, шуток, но молодость не знает
долгих обид, и вскоре меня перестали донимать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
устраивало по двум причинам: во-первых, потерять госстипендию,
выплачиваемую Спорткомитетом, значило солидно подорвать свою материальную
базу, а до окончания университета оставалось ровно три года, во-вторых,
Олимпиада в Токио влекла к себе непознанной таинственностью далекой,
малопонятной страны где-то на краю света, где мне предстояло громко
заявить о себе, - мое честолюбие, помноженное на просто-таки изнурительную
работу на тренировках, было тому порукой.
Лето пропало на бесконечных сборах и бесчисленных состязаниях. В Киев
попадал на день-два, чтоб сменить белье, забрать почту у Лидии Петровны,
она после гибели родителей осталась самым близким человеком, хотя никакие
родственные узы нас не связывали - она была матерью моего школьного друга
Сережки. Даже на летние военные сборы не поехал, что, как мне объяснили,
сулило крупные неприятности по окончании вуза - можно было загреметь в
армию. Но спортивное начальство уверило, что дело поправимо и мне нечего
забивать голову подобными проблемами. "Твоя задача - плавать, а уж
государство разберется, как компенсировать твои затраты", - объяснил
старший тренер мимоходом. Он был человеком энергичным, не признающим
преград, любил вспоминать при случае и без оного, как плавал сам в далекой
довоенной молодости по Волге. "На веслах да на боку до самого Баку", -
шутил Китайцев. Его бескомпромиссность в вопросах тренировок кое для кого
из нашего брата спортсмена закончилась плачевно: уверовав в опыт и
авторитет "старшого", они вкалывали через силу, пренебрегая
предостережениями врачей, и - сходили с голубой дорожки досрочно. Это,
однако, не настораживало Китайцева: он считал, что слабакам в спорте
вообще не место, а в плавании - тем паче, и продолжал экспериментировать и
нахваливать покорных.
К числу непокорных в сборной относились трое: Семен Громов, высокий,
самоуверенный москвич, рекордсмен и чемпион страны в вольном стиле, потом
- маленький, юркий, мягкий, на первый взгляд, стайер, плававший самую
длинную дистанцию в 1500 метров Юрий Сорокин из Ленинграда и, наконец, я.
Если кого и склоняли больше иных на разных тренерских советах да
семинарах, так это нас, но избавиться от беспокойной троицы было непросто,
ибо вопреки мрачным предсказаниям "старшого" мы вдруг в самый неподходящий
для начальства момент взрывались такими высокими секундами, что ему
оставалось лишь разводить руками и молча глотать пилюли. Хотя, если уж
начистоту, о какой обиде могла идти речь, если мы своими рекордными
результатами работали на авторитет того же тренерского совета и старшего
тренера Китайцева?
Когда подоспели эти очередные отборочные состязания (по-моему, это
было в третий раз за летний сезон), объявленные самыми-самыми главными,
после коих счастливцы уже будут считать дни до отлета в Токио и никто и
ничто уже не лишит их такой привилегии, и Громов, и Сорокин успели уже,
"выстрелить" рекордными секундами.
Я остался в одиночестве, и московские старты действительно должны
были расставить точки над "i". Тем более что мне не в чем было упрекать
себя: плавал жестоко, как никогда, нагрузки были сумасшедшими даже по
мнению тренеров сборной. Ольгу Федоровну в открытую упрекали в
бессердечии, а мне предрекали жесточайшую перетренировку. Откуда им было
знать, что Ольга Федоровна была в тех дозах не повинна: она чуть не со
слезами на глазах упрашивала меня снизить нагрузки, не рвать сердце,
подумать о будущем и т.д. А меня как прорвало - я чувствовал, что мне под
силу и большее: наступил тот период - самый прекрасный в жизни спортсмена,
- когда ты осознаешь свою силу, послушную воле, что диктует организму
невозможное, и он выполняет приказы.
На тренировках меня несло так, что я стал едва ли не панически
бояться - не соперников, нет! - сквознячков, стакана холодной воды (а что
такое июль в Тбилиси вам говорить, надеюсь, не надо?), чиха в автобусе,
даже, кажись, недоброго взгляда. Нервная система была напряжена до
предела, и даже Ольга Федоровна перестала меня донимать своими
нравоучениями...
И вот - ангина. Да еще какая!
Срочно вызванный ко мне в гостиницу врач-отоларинголог, местное
светило, сокрушенно покачал головой и сказал, как приговор вынес: "Э,
генацвале, такой молодой, такой красивый, такой сильный, как витязь, и
такой плохой горло! Как так можешь, а? Жить хочешь? Харашо жить, а не как
инвалид, калека, у который сердце останавливается после первого рога
хванчкары, хочешь?" Я увидел, что у Ольги Федоровны перехватило дыхание и
она побледнела так, что врач-добряк посмотрел на нее и тихо спросил: "Что
здесь, все больной? Не спортсмены, а целый госпитал..."
Отдуваясь, как морж, светило изрекло: "Гланды надо вирвать,
понимаешь? Нэт-нэт, не через год, не через месяц! Как только температур
спадет, вирвать!"
Вот и попал я вместо олимпийской сборной на операционный стол. Из
команды меня поспешили списать, стипендию сняли. И остались мы с Ольгой
Федоровной у разбитого корыта: она в происшедшем корила себя и потому не
находила места, я же решил, что с плаванием следует кончать.
Тут как раз и приспели зимние студенческие каникулы, и задумал я
отправиться в горы, в неведомый поселок с поэтическим именем Ясиня, где
работал инструктором на туристической базе "Эдельвейс" давний приятель -
гуцул Микола Локаташ. На лыжах я стоял в далеком детстве, да и то на
беговых, но разве это способно удержать, когда тебе 20 и ничто и никто не
держит тебя в родном городе, ведь с плаванием ты решил покончить
окончательно и бесповоротно?
В первых числах февраля я пересел во Львове в пригородный поезд и
покатил средь белых равнин в Карпаты; народ в вагон набился такой же
веселый и беспечный, как и я, мы пели, знакомились, дружно сидели за общим
столом, составленным из рюкзаков, накрытых чьей-то палаткой. Кое у кого
были собственные лыжи, другие надеялись разжиться инвентарем на месте, и
тут я раздавал обещания, уповая на помощь Миколы, и это вскоре сделало
меня чуть не вожаком компании. Единственное, что несколько охлаждало пыл
ребят, так это мое упорное нежелание даже пригубить стакан белого
столового, в изобилии закупленного по цене 77 копеек за пол-литра во
Львове. Но свое спортивное прошлое выдавать я не стал, и потому мой
безалкогольный обет вызвал поток реплик, шуток, но молодость не знает
долгих обид, и вскоре меня перестали донимать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71