А если Верховный король захватит меня, то, уж верно, сразу же потащит к Воротам. А затем, в отместку брату, вернется со всей своей свитою в королевство, предоставив Моррагану вымещать гнев, натравливая неявную нежить на смертных Эриса. Нет, спасибо, мне такого не надо. Я хочу, чтобы ушли все Светлые — все их чарующее безжалостное племя.
Вслух же она произнесла:
— Светлых Владык и принцев не волнует участь моих похищенных подруг. В войне могучих лордов слабые смертные погибнут. Прошу вас, умоляю — не выдавайте моей тайны! Не предавайте меня!
— Я не подведу тебя, девонька, — заверил Тулли, — и найгель тоже. Но понапрасну ты такого плохого мнения о Светлых. Я бы не советовал тебе так отзываться о них. Уж всяко они бывают и справедливы, и милосердны.
— Только чересчур уж заносчивы! — вскричала Тахгил. — Когда бы лебедь самолично слышала приказ государя, она бы поспешила повиноваться и доставить смертную к его ногам, — заявила колдовская дева, тряхнув гривой черных волос.
— Без сомнения, — согласился Тулли. — Но тебе ведь рассказала об указе короля какая-нибудь глупая ласточка или угрюмая сычиха. Разве ты можешь из-за каких-то там пустых слухов нарушить клятву верности, данную этой девушке?
— Уклончивый уриск убедителен. Лебедь терзается, не зная, как поступить, — нерешительно произнесла Витбью.
— А куда тебе деваться? — встрял найгель. — Ты ведь привязана к госпоже клятвой пера.
Лебединая дева склонила голову. Изгиб длинной шеи выражал согласие.
— Когда дружественная смертная узнает судьбу сестер своих, лебедь выполнит клятву верности государю и скажет ему, где видела златовласку.
Временно почувствовав себя в безопасности, Тахгил нетерпеливо повторила прежний вопрос:
— Что слышно о Джеймсе, Короле-Императоре?
— Шестнадцатый государь, носивший такое имя, мертв, — ответила Витбью.
К горлу Тахгил подступил раскаленный докрасна камень.
— Продолжай, — тихо, едва слышно попросила она.
— Он погиб, — сказала лебединая дева. — Пал от руки какого-то злобного призрака. Лебедь принесла правдивую весть. Об этом поют чайки, а песнь их подтверждают морские духи, видевшие его последний час.
Торн мертв.
Смертная девушка смотрела пустыми раковинами глаз на бессмертную деву — ту, что не умела лгать. Тяжелая дверь захлопнулась, и стук ее звучал похоронным звоном.
Вдали тоскливо и грустно кричали ночные птицы.
Где-то в серебристых рощах Мглицы мелодично запела флейта — невнятный, искаженный мотив. Другие флейты подхватили его, вплетая свои напевы в общий узор, точно блестящие ленты в златотканое покрывало, рождая мелодию, от красоты которой сердце останавливалось в груди. Ветер дышал ароматом фиалок.
— Нет, — сказала Тахгил-Ашалинда. — Нет. И тут рассудок оставил ее.
Она более не могла сдерживаться — так поток уже не может остановиться, прорвав плотину. Из груди ее снова и снова вырывались отчаянные крики — бессловесные, бессвязные причитания, давно копившиеся в душе слезы скорби и отчаяния, подобных которым она еще не знала на этой земле.
Высокие лампады Мглицы роняли тусклое сияние на неясный простор озер и болот, полян и лесов, холмов и долин. Лучи их сверкнули на шелковистой шкуре колдовского коня, что мчался по крутому склону плато, везя на спине хрупкую всадницу. На миг выхватили из тьмы рожки низенького существа, скачущего рядом с конем. Нежно погладили черное оперение длинношеей птицы, парящей на крыльях восходящего ветра.
Высоко на склоне, почти под самым краем плато, тянулся длинный плоский уступ. Там-то и остановился колдовской конь. Всадница безжизненно сползла у него со спины. В семистах футах ниже лежали в лунном сиянии холмы и равнины Мглицы, роскошный бархат и парча тенистых лесов, отделанные серебристой тесьмой ручьев и речушек.
Тулли, скрестив ноги, уселся подле Тахгил. Девушка не шевелилась.
— Проснись, госпожа, — сказал он и пробормотал заклинание домашнего очага, совсем слабое — такое, какое умеют накладывать даже уриски.
Девушка очнулась и, ошеломленная, непонимающе огляделась по сторонам. Ветер подхватил пряди ее темно-коричневых волос, играя ими, точно волны прибоя — стеблями морских водорослей.
Витбью, прекрасная, как вечерняя звезда, в девичьем облике спускалась к ним по лестнице, вырезанной на тверди утеса. Лебединая дева распахнула плащ — и оттуда посыпались круглые плоды, мягкие, точно мотки шерсти, самых нежных оттенков персикового, абрикосового и дынного цветов. Один из них подкатился под ноги Тигнакомайре. Тот обнюхал плод и рассеянно сжевал его.
— Ах ты, дурень! — Тулли хлопнул найгеля по носу. — Иди и найди себе водорослей или рыбы налови. А это для госпожи.
Тигнакомайре виновато закатил глаза, прижал к голове уши.
Со всех потайных укрытий в чащах Мглицы к Тахгил-Рохейн поднималась скорбь: из опустевших гнезд, с побегов, цветы на которых увяли, не распустившись, с ветки, на которой крохотная совушка оплакивала погибшего друга, от поваленного ветром могучего дуба, сухие листья которого превратились в обрывки коричневой бумаги и лишь печально дребезжали от ветра, что горевал средь стволов, нашептывая слова прощания.
Сердце девушки облачилось в серые одежды отчаяния, и тусклость этих одежд струилась во все стороны лучами не-солнца и не-света, окутывая весь мир, даже Мглицу рваными сетями тоски.
Но камни и пепел не плачут.
Я прах. Я камень. Отчаявшийся, одинокий камень, разъедаемый изнутри жгучей кислотой агонии. Пусть же камень рассыплется золой, как камни Тамхании. Я — ничто. Я — пустая раковина. Я пойду дальше, но пламя, что пожирало меня, угасло.
Собственная участь отныне не волновала Тахгил. Девушка поднесла хлеб Светлых ко рту, но двигалась механически и безжизненно, как заводная кукла в роскошном салоне Таны. Только эта кукла была вырезана из мрамора.
Я должна продолжать. Если только смогу, я выполню данное себе слово избавить мир от Светлых и вернуть моих подруг домой. А что будет со мной после этого — мне все равно.
— Мы уже далеко забрались, прям удивительно далеко, — сообщил Тулли, когда девушка утолила голод тремя крошечными кусочками хлеба Светлых. — Если вскарабкаться по той вон лестнице в скале, окажешься на краю Вышней равнины. И увидишь пред собой Аннат Готалламор.
Тахгил поднялась по лестнице. Ступени растрескались, заросли мхом и крохотными сорными травами, на которых покачивались миниатюрные белые цветы. Подобравшись к вершине, она остановилась и, приподнявшись на цыпочки, осторожно заглянула за край.
Равнина тянулась вдаль, точно пол из плит обсидиана и черного янтаря. Однако и здесь имелась кое-какая растительность. На каменной поверхности пружинила низкая травка, виднелись разрозненные шарики кустов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Вслух же она произнесла:
— Светлых Владык и принцев не волнует участь моих похищенных подруг. В войне могучих лордов слабые смертные погибнут. Прошу вас, умоляю — не выдавайте моей тайны! Не предавайте меня!
— Я не подведу тебя, девонька, — заверил Тулли, — и найгель тоже. Но понапрасну ты такого плохого мнения о Светлых. Я бы не советовал тебе так отзываться о них. Уж всяко они бывают и справедливы, и милосердны.
— Только чересчур уж заносчивы! — вскричала Тахгил. — Когда бы лебедь самолично слышала приказ государя, она бы поспешила повиноваться и доставить смертную к его ногам, — заявила колдовская дева, тряхнув гривой черных волос.
— Без сомнения, — согласился Тулли. — Но тебе ведь рассказала об указе короля какая-нибудь глупая ласточка или угрюмая сычиха. Разве ты можешь из-за каких-то там пустых слухов нарушить клятву верности, данную этой девушке?
— Уклончивый уриск убедителен. Лебедь терзается, не зная, как поступить, — нерешительно произнесла Витбью.
— А куда тебе деваться? — встрял найгель. — Ты ведь привязана к госпоже клятвой пера.
Лебединая дева склонила голову. Изгиб длинной шеи выражал согласие.
— Когда дружественная смертная узнает судьбу сестер своих, лебедь выполнит клятву верности государю и скажет ему, где видела златовласку.
Временно почувствовав себя в безопасности, Тахгил нетерпеливо повторила прежний вопрос:
— Что слышно о Джеймсе, Короле-Императоре?
— Шестнадцатый государь, носивший такое имя, мертв, — ответила Витбью.
К горлу Тахгил подступил раскаленный докрасна камень.
— Продолжай, — тихо, едва слышно попросила она.
— Он погиб, — сказала лебединая дева. — Пал от руки какого-то злобного призрака. Лебедь принесла правдивую весть. Об этом поют чайки, а песнь их подтверждают морские духи, видевшие его последний час.
Торн мертв.
Смертная девушка смотрела пустыми раковинами глаз на бессмертную деву — ту, что не умела лгать. Тяжелая дверь захлопнулась, и стук ее звучал похоронным звоном.
Вдали тоскливо и грустно кричали ночные птицы.
Где-то в серебристых рощах Мглицы мелодично запела флейта — невнятный, искаженный мотив. Другие флейты подхватили его, вплетая свои напевы в общий узор, точно блестящие ленты в златотканое покрывало, рождая мелодию, от красоты которой сердце останавливалось в груди. Ветер дышал ароматом фиалок.
— Нет, — сказала Тахгил-Ашалинда. — Нет. И тут рассудок оставил ее.
Она более не могла сдерживаться — так поток уже не может остановиться, прорвав плотину. Из груди ее снова и снова вырывались отчаянные крики — бессловесные, бессвязные причитания, давно копившиеся в душе слезы скорби и отчаяния, подобных которым она еще не знала на этой земле.
Высокие лампады Мглицы роняли тусклое сияние на неясный простор озер и болот, полян и лесов, холмов и долин. Лучи их сверкнули на шелковистой шкуре колдовского коня, что мчался по крутому склону плато, везя на спине хрупкую всадницу. На миг выхватили из тьмы рожки низенького существа, скачущего рядом с конем. Нежно погладили черное оперение длинношеей птицы, парящей на крыльях восходящего ветра.
Высоко на склоне, почти под самым краем плато, тянулся длинный плоский уступ. Там-то и остановился колдовской конь. Всадница безжизненно сползла у него со спины. В семистах футах ниже лежали в лунном сиянии холмы и равнины Мглицы, роскошный бархат и парча тенистых лесов, отделанные серебристой тесьмой ручьев и речушек.
Тулли, скрестив ноги, уселся подле Тахгил. Девушка не шевелилась.
— Проснись, госпожа, — сказал он и пробормотал заклинание домашнего очага, совсем слабое — такое, какое умеют накладывать даже уриски.
Девушка очнулась и, ошеломленная, непонимающе огляделась по сторонам. Ветер подхватил пряди ее темно-коричневых волос, играя ими, точно волны прибоя — стеблями морских водорослей.
Витбью, прекрасная, как вечерняя звезда, в девичьем облике спускалась к ним по лестнице, вырезанной на тверди утеса. Лебединая дева распахнула плащ — и оттуда посыпались круглые плоды, мягкие, точно мотки шерсти, самых нежных оттенков персикового, абрикосового и дынного цветов. Один из них подкатился под ноги Тигнакомайре. Тот обнюхал плод и рассеянно сжевал его.
— Ах ты, дурень! — Тулли хлопнул найгеля по носу. — Иди и найди себе водорослей или рыбы налови. А это для госпожи.
Тигнакомайре виновато закатил глаза, прижал к голове уши.
Со всех потайных укрытий в чащах Мглицы к Тахгил-Рохейн поднималась скорбь: из опустевших гнезд, с побегов, цветы на которых увяли, не распустившись, с ветки, на которой крохотная совушка оплакивала погибшего друга, от поваленного ветром могучего дуба, сухие листья которого превратились в обрывки коричневой бумаги и лишь печально дребезжали от ветра, что горевал средь стволов, нашептывая слова прощания.
Сердце девушки облачилось в серые одежды отчаяния, и тусклость этих одежд струилась во все стороны лучами не-солнца и не-света, окутывая весь мир, даже Мглицу рваными сетями тоски.
Но камни и пепел не плачут.
Я прах. Я камень. Отчаявшийся, одинокий камень, разъедаемый изнутри жгучей кислотой агонии. Пусть же камень рассыплется золой, как камни Тамхании. Я — ничто. Я — пустая раковина. Я пойду дальше, но пламя, что пожирало меня, угасло.
Собственная участь отныне не волновала Тахгил. Девушка поднесла хлеб Светлых ко рту, но двигалась механически и безжизненно, как заводная кукла в роскошном салоне Таны. Только эта кукла была вырезана из мрамора.
Я должна продолжать. Если только смогу, я выполню данное себе слово избавить мир от Светлых и вернуть моих подруг домой. А что будет со мной после этого — мне все равно.
— Мы уже далеко забрались, прям удивительно далеко, — сообщил Тулли, когда девушка утолила голод тремя крошечными кусочками хлеба Светлых. — Если вскарабкаться по той вон лестнице в скале, окажешься на краю Вышней равнины. И увидишь пред собой Аннат Готалламор.
Тахгил поднялась по лестнице. Ступени растрескались, заросли мхом и крохотными сорными травами, на которых покачивались миниатюрные белые цветы. Подобравшись к вершине, она остановилась и, приподнявшись на цыпочки, осторожно заглянула за край.
Равнина тянулась вдаль, точно пол из плит обсидиана и черного янтаря. Однако и здесь имелась кое-какая растительность. На каменной поверхности пружинила низкая травка, виднелись разрозненные шарики кустов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141