Эстетика есть ненужная и опасная роскошь,
искусство допустимо лишь как внешняя форма для нравственной проповеди -- т.
е. допустимо именно не чистое искусство, а его тенденциозное искажение, --
таково верование, которым в течение долгих десятилетий было преисполнено
наше прогрессивное общественное мнение и которое еще теперь, когда уже стало
зазорным открытое его исповедание, омрачает своей тенью всю нашу духовную
жизнь. Что касается ценностей религиозных, то в последнее время принято
утверждать, что русская интеллигенция глубоко религиозна и лишь по
недоразумению сама того не замечает; однако этот взгляд целиком покоится на
неправильном словоупотреблении. Спорить о словах -- бесполезно и скучно.
Если под религиозностью разуметь фанатизм, страстную преданность излюбленной
идее, граничащую с "idйe fixe[49]" и доводящую человека, с одной
стороны, до самопожертвования и величайших подвигов и, с другой стороны, до
уродливого искажения всей жизненной перспективы и нетерпимого истребления
всего несогласного с данной идеей, -- то, конечно, русская интеллигенция
религиозна в высочайшей степени. Но ведь понятие религии имеет более
определенное значение, которого не может вытеснить это -- часто, впрочем,
неизбежное и полезное -- вольное метафорическое словоупотребление. При всем
разнообразии религиозных воззрений религия всегда означает веру в реальность
абсолютно-ценного, признание начала, в котором слиты воедино реальная сила
бытия и идеальная правда духа. Религиозное умонастроение сводится именно к
сознанию космического, сверхчеловеческого значения высших ценностей, и
всякое мировоззрение, для которого идеал имеет лишь относительный
человеческий смысл, будет нерелигиозным и антирелигиозным, какова бы ни была
психологическая сила сопровождающих его и развиваемых им аффектов. И если
интеллигентское жизнепонимание чуждо и враждебно теоретическим и
эстетическим мотивам, то еще сильнее оно отталкивает от себя и изгоняет
мотивы и ценности религиозного порядка. Кто любит истину или красоту, того
подозревают в равнодушии к народному благу и осуждают за забвение насущных
нужд ради призрачных интересов и забав роскоши; но кто любит Бога, того
считают прямым врагом народа. И тут -- не простое недоразумение, но одно
лишь бессмыслие и близорукость, в силу которых укрепился исторически и
теоретически несостоятельный догмат о вечной, имманентной "реакционности"
всякой религии. Напротив, тут обнаруживается внутренне неизбежное,
метафизическое отталкивание двух миросозерцании и мироощущении -- исконная и
непримиримая борьба между религиозным настроением, пытающимся сблизить
человеческую жизнь с сверхчеловеческим и абсолютным началом, найти для нее
вечную и универсальную опору, -- и настроением нигилистическим, стремящимся
увековечить и абсолютизировать одно лишь "человеческое, слишком
человеческое". Пусть догмат о неизбежной связи между религией и реакцией
есть лишь наивное заблуждение, основанное на предвзятости мысли и
историческом невежестве. Однако в суждении, что любовь к "небу" заставляет
человека совершенно иначе относиться к "земле" и земным делам содержится
бесспорная и глубоко важная правда. Религиозность несовместима с признанием
абсолютного значения за земными, человеческими интересами, с нигилистическим
и утилитаристическим поклонением внешним жизненным благам. И здесь мы
подошли к самому глубокому и центральному мотиву интеллигентского
жизнепонимания.
Морализм русской интеллигенции есть лишь выражение и отражение ее
нигилизма. Правда, рассуждая строго логически, из нигилизма можно и должно
вывести и в области морали только нигилизм же, т. е. аморализм, и
Штирнеру[50] не стоило большого труда разъяснить этот логический
вывод Фейербаху и его ученикам. Если бытие лишено всякого внутреннего
умысла, если субъективные человеческие желания суть единственный разумный
критерий для практической ориентировки человека в мире, то с какой стати
должен я признавать какие-либо обязанности и не будет ли моим законным
правом простое эгоистическое наслаждение жизнью, бесхитростное и
естественное "carpe diem[51]"? Наш Базаров также, конечно, был
неопровержимо логичен, когда отказывался служить интересам мужика и
высказывал полнейшее равнодушие к тому человеческому благополучию, которое
должно наступить, когда из него, Базарова, "будет лопух расти". Ниже мы
увидим, что это противоречие весьма ощутительно сказывается в реальных
плодах интеллигентского мировоззрения. Однако если мы сделаем в этом пункте
логический скачок, если от эгоизма мы как-нибудь доберемся психологически до
альтруизма и от заботы о моем собственном "я" -- до заботы о насущном хлебе
для всех или большинства, -- или, говоря иначе, если здесь мы заменим
рациональное доказательство иррациональным инстинктом родовой или
общественной солидарности, то весь остальной характер мировоззрения русской
интеллигенции может быть выведен с совершенной отчетливостью из ее
нигилизма.
Поскольку вообще с нигилизмом соединима общеобязательная и обязывающая
вера, этой верой может быть только морализм.
Под нигилизмом я разумею отрицание или непризнание абсолютных
(объективных) ценностей. Человеческая деятельность руководится, вообще
говоря, или стремлением к каким-либо объективным ценностям (каковыми могут
служить, напр[имер], теоретическая научная истина, или художественная
красота, или объект религиозной веры, или государственное могущество, или
национальное достоинство и т. п.), или же мотивами субъективного порядка, т.
е. влечением удовлетворить: личные потребности, свои и чужие. Всякая вера,
каково бы ни было ее содержание, создает соответствующую себе мораль, т. е.
возлагает на верующего известные обязанности и определяет, что в его жизни,
деятельности, интересах и побуждениях должно почитаться добром и что --
злом. Мораль, опирающаяся на веру в объективные ценности, на признание
внутренней святости какой-либо цели, является в отношении этой веры
служебным средством, как бы технической нормой и гигиеной плодотворной
жизни. Поэтому хотя жизнь всякого верующего подчинена строгой морали, но в
ней мораль имеет не самодовлеющее, а лишь опосредствованное значение; каждое
моральное требование может быть в ней обосновано и выведено из конечной цели
и потому само не претендует на мистический и непререкаемый смысл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
искусство допустимо лишь как внешняя форма для нравственной проповеди -- т.
е. допустимо именно не чистое искусство, а его тенденциозное искажение, --
таково верование, которым в течение долгих десятилетий было преисполнено
наше прогрессивное общественное мнение и которое еще теперь, когда уже стало
зазорным открытое его исповедание, омрачает своей тенью всю нашу духовную
жизнь. Что касается ценностей религиозных, то в последнее время принято
утверждать, что русская интеллигенция глубоко религиозна и лишь по
недоразумению сама того не замечает; однако этот взгляд целиком покоится на
неправильном словоупотреблении. Спорить о словах -- бесполезно и скучно.
Если под религиозностью разуметь фанатизм, страстную преданность излюбленной
идее, граничащую с "idйe fixe[49]" и доводящую человека, с одной
стороны, до самопожертвования и величайших подвигов и, с другой стороны, до
уродливого искажения всей жизненной перспективы и нетерпимого истребления
всего несогласного с данной идеей, -- то, конечно, русская интеллигенция
религиозна в высочайшей степени. Но ведь понятие религии имеет более
определенное значение, которого не может вытеснить это -- часто, впрочем,
неизбежное и полезное -- вольное метафорическое словоупотребление. При всем
разнообразии религиозных воззрений религия всегда означает веру в реальность
абсолютно-ценного, признание начала, в котором слиты воедино реальная сила
бытия и идеальная правда духа. Религиозное умонастроение сводится именно к
сознанию космического, сверхчеловеческого значения высших ценностей, и
всякое мировоззрение, для которого идеал имеет лишь относительный
человеческий смысл, будет нерелигиозным и антирелигиозным, какова бы ни была
психологическая сила сопровождающих его и развиваемых им аффектов. И если
интеллигентское жизнепонимание чуждо и враждебно теоретическим и
эстетическим мотивам, то еще сильнее оно отталкивает от себя и изгоняет
мотивы и ценности религиозного порядка. Кто любит истину или красоту, того
подозревают в равнодушии к народному благу и осуждают за забвение насущных
нужд ради призрачных интересов и забав роскоши; но кто любит Бога, того
считают прямым врагом народа. И тут -- не простое недоразумение, но одно
лишь бессмыслие и близорукость, в силу которых укрепился исторически и
теоретически несостоятельный догмат о вечной, имманентной "реакционности"
всякой религии. Напротив, тут обнаруживается внутренне неизбежное,
метафизическое отталкивание двух миросозерцании и мироощущении -- исконная и
непримиримая борьба между религиозным настроением, пытающимся сблизить
человеческую жизнь с сверхчеловеческим и абсолютным началом, найти для нее
вечную и универсальную опору, -- и настроением нигилистическим, стремящимся
увековечить и абсолютизировать одно лишь "человеческое, слишком
человеческое". Пусть догмат о неизбежной связи между религией и реакцией
есть лишь наивное заблуждение, основанное на предвзятости мысли и
историческом невежестве. Однако в суждении, что любовь к "небу" заставляет
человека совершенно иначе относиться к "земле" и земным делам содержится
бесспорная и глубоко важная правда. Религиозность несовместима с признанием
абсолютного значения за земными, человеческими интересами, с нигилистическим
и утилитаристическим поклонением внешним жизненным благам. И здесь мы
подошли к самому глубокому и центральному мотиву интеллигентского
жизнепонимания.
Морализм русской интеллигенции есть лишь выражение и отражение ее
нигилизма. Правда, рассуждая строго логически, из нигилизма можно и должно
вывести и в области морали только нигилизм же, т. е. аморализм, и
Штирнеру[50] не стоило большого труда разъяснить этот логический
вывод Фейербаху и его ученикам. Если бытие лишено всякого внутреннего
умысла, если субъективные человеческие желания суть единственный разумный
критерий для практической ориентировки человека в мире, то с какой стати
должен я признавать какие-либо обязанности и не будет ли моим законным
правом простое эгоистическое наслаждение жизнью, бесхитростное и
естественное "carpe diem[51]"? Наш Базаров также, конечно, был
неопровержимо логичен, когда отказывался служить интересам мужика и
высказывал полнейшее равнодушие к тому человеческому благополучию, которое
должно наступить, когда из него, Базарова, "будет лопух расти". Ниже мы
увидим, что это противоречие весьма ощутительно сказывается в реальных
плодах интеллигентского мировоззрения. Однако если мы сделаем в этом пункте
логический скачок, если от эгоизма мы как-нибудь доберемся психологически до
альтруизма и от заботы о моем собственном "я" -- до заботы о насущном хлебе
для всех или большинства, -- или, говоря иначе, если здесь мы заменим
рациональное доказательство иррациональным инстинктом родовой или
общественной солидарности, то весь остальной характер мировоззрения русской
интеллигенции может быть выведен с совершенной отчетливостью из ее
нигилизма.
Поскольку вообще с нигилизмом соединима общеобязательная и обязывающая
вера, этой верой может быть только морализм.
Под нигилизмом я разумею отрицание или непризнание абсолютных
(объективных) ценностей. Человеческая деятельность руководится, вообще
говоря, или стремлением к каким-либо объективным ценностям (каковыми могут
служить, напр[имер], теоретическая научная истина, или художественная
красота, или объект религиозной веры, или государственное могущество, или
национальное достоинство и т. п.), или же мотивами субъективного порядка, т.
е. влечением удовлетворить: личные потребности, свои и чужие. Всякая вера,
каково бы ни было ее содержание, создает соответствующую себе мораль, т. е.
возлагает на верующего известные обязанности и определяет, что в его жизни,
деятельности, интересах и побуждениях должно почитаться добром и что --
злом. Мораль, опирающаяся на веру в объективные ценности, на признание
внутренней святости какой-либо цели, является в отношении этой веры
служебным средством, как бы технической нормой и гигиеной плодотворной
жизни. Поэтому хотя жизнь всякого верующего подчинена строгой морали, но в
ней мораль имеет не самодовлеющее, а лишь опосредствованное значение; каждое
моральное требование может быть в ней обосновано и выведено из конечной цели
и потому само не претендует на мистический и непререкаемый смысл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67