пушки, пищали, мушкеты, пороху вволю, ратному делу обучены ВСЕ. Запорожское войско четыреста сабель прислало. Алеша Протакин с тысячью конных пришел… Да ты не о том помысли, Василий, — а сколь у бояр?
— Выходит: твоих тысяч пять да моих тысяч сорок, а встанем войной — и все сто набегут. Так-то и дрогнут бояре, — уверенно сказал Ус.
Разин вспыхнул.
— Побойся ты бога, Василий! Отколь у тебя сорок тысяч?! Пятьсот человек бы ладно! — воскликнул он, возмущенный наглою ложью Уса.
— Чудак ты, Степан! По домам мужики. Как хозяйство-то кинуть? Весна ведь — и пашут! А надо станет, не сорок — и сто сорок тысяч встанут!
— Без хлеба мужик — не воин, честной атаман! Отсеются — встанут с ружьем! — выкрикнули из толпы мужиков, слушавших всю их беседу.
— Вот ты и помысли, Степан, сколько нас нынче, — продолжал между тем Василий. — Нас — весь народ! Нас — русская сила! Вот сколько нас! Помысли сам, кого больше — дворян али черни людской? Ты крикни народу, что ружья даешь на бояр, — а там и считать принимайся!..
— Ишь ты! — поддразнил Степан.
Его увлекла дерзкая мысль Василия. У него закружилась голова, но он боялся сразу поверить в эту мысль и сам себя охлаждал насмешкой…
— Кипит вся земля, Степан Тимофеич, — продолжал Ус. — Атаманов повсюду немало — и ты атаман, и я атаман. А кого народ изо всех из нас большим поставит?
— Может, тебя! — ревниво сказал Разин.
В этот миг он подумал, что Ус в самом деле больше, чем он, достоин того, чтобы стать впереди.
— Может, меня, — спокойно ответил Ус. — А может, тебя, Степан… Ты моложе. Тебе, поглядеть, сорока еще нет, и здоров и славен. Ты сам к народу иди. Не к одним казакам да стрельцам, а к народу! Всему народу стань головой и вожом. А вожом стать — не легкое дело, не то что разбойничьим атаманом. Надо, чтобы народ тебе сам поверил, чтоб люди дома покидали, жен и детей, да к тебе под великую руку шли…
— Под великую? — вдруг со смущенной усмешкой недоверчиво переспросил Разин.
— Стыдишься сам величаться? — понял его Василий. — А ты не стыдись, не девица! Слыхал я, как в Астрахани стречали тебя. Не золотом ты покупал астраханский народ. К Приказной палате сколь люда тебя провожало? Сколь здравиц кричали тебе?! Вот где твое величанье. Народ-то ведь слыхом слыхал, что ты воин победный, ты кизилбашцев на суше и на море бил, бояр не страшился, дворян казнил, ан тебе государь даровал прощенье. Так, стало, ты сила!.. Народ силу любит. А коли такая-то сила сама за народ — тогда что?! Народ за тобой куды хочешь пойдет…
— Народ, Василий, дурак! Народ золотны уборы любит, шелк да парчу… Уборам и честь!.. Я в Астрахань шел — паруса парчовы да шелковы в забаву народу ставил, дорогу мне бархатом да сукном устилали. Народу то любо!..
— Сам ты, гляжу, дурак! — оборвал Василий. — И воеводы ходят в золотых уборах, а где им такая честь? Если ты покуда еще не велик, то народ величаньем своим тебе путь указует к величью… Путь указует! Велит народ тебе стать воеводой народным. Кричит: «Пособляй на бояр! Подымай нас, веди на неправду!» А ты — в кусты?
— Сроду не хоронился! — вспыхнул Степан.
— Не к лицу бы тебе! — согласился Василий. — Стало, надо вставать. Видишь, время приспело. А слава другая пойдет об тебе — ты боярам еще грозней учинишься… Города и деревни сами к тебе потекут… Так что ж, стало, вместе? Мужиков-то не кинешь в беде?
Василий испытующе взглянул на Степана.
— За себя самого и за всех казаков обещаюсь не кинуть, — твердо ответил Разин, поднимаясь от потухшего костра.
— Погоди, Степан Тимофеич, еще я хотел тебя упредить, — остановил его Ус. — Слыхал я, что ты к боярам в Москву посылал на поклон. К шарпальным делам бояре привычны — тебя и простили. А мы на самих ведь бояр встаем, нам не кланяться им — и прощенья нам не будет.
— До смерти, Василий, прощения не стану молить. До последнего буду биться! — твердо сказал Разин, словно давая клятву.
Опять беспокойные вести
Астраханский воевода Иван Семенович Прозоровский накинул персидский халат на плечи и, ленясь обуваться, босиком зашлепал по дощатому полу, с сонным любопытством поглядывая на оттопыренные и почему-то лихо задранные вверх большие пальцы собственных несколько косолапых ног.
Еще не ударили к ранней обедне, а солнце уже играло в изломах веницейских цветных стекол в окнах воеводского дома, составлявших гордость воеводы. Уютные оттенки нежных сумерек царили в белых сенях.
Две девушки с каким-то ведерком, затаив дыхание, беззвучно выскочили из сеней во двор. Иван Семенович покосился на них с ленивым недовольством, но не окликнул. Он спустился с крыльца во двор. Песок под ногами был слегка уже подогрет утренним солнцем. Воевода сощурился и, пальцами ног загребая песок, пошел в сад. Проходя мимо высокой конюшни, он услыхал уговаривающий низкий голос конюха: «Стой, тпру, стой!» Боярин привстал на цыпочки и через окошко конюшни увидел, как конюх вплетает цветную тесьму в гриву его коня, чтобы волос лежал волнистей и красивее.
«Песий сын, поутру заплетает! Отдеру! Сказано, с вечеру плесть!.. Сколь раз говоришь — толку чуть!» — подумал боярин.
Он беззвучно пошел в сад.
Садовник вышел ему навстречу с полным ситом тепличной клубники — первой ягоды.
— С добрым утром, боярин-батюшка! Накось отведай, — сказал он, протягивая сито.
Боярин захватил горсть из сита, высыпал в рот, смакуя сок, переминался с ноги на ногу, щурясь от солнца, давил языком ягоду, проглотил и ловко стрельнул изо рта в кусты залпом зеленых корешков.
— Зелена! — заключил он.
— Укажи не спешить. Обождать бы денек, то поспели бы лучше, — поклонился садовник.
— Завтре оставь, не сбирай.
— Черешни цветут, боярин. Добры будут черешни. И пчелки на солнышке вьются…
— Ладно. Смороду смотри береги от червя. Пойдем винограды глядеть. Да поставь ты сито, кому оно! Слей водицы помыться.
Садовник поставил сито в траву, ковшом из бочки черпнул воды, только что привезенной с Волги. Боярин подставил пригоршни; умываясь, пофыркивал, трепля мокрую черную бороду.
— Рушничок? — готовно спросил садовник.
— Так лучше, пускай просвежит…
Подставляя легкому ветерку мокрое лицо, боярин пошел по саду вперед. С бороды на халат вишневого цвета стекала вода.
Они пришли на лужайку, уставленную жердями, вокруг которых вились цепкие виноградные стебли. Свежие листики, не крупнее листьев смородины, уже покрывали упругие завитки стволов и зеленых стеблей. Боярин присел на корточки возле них, ревниво щупая пальцами в дорогих перстнях влажность и рыхлость почвы.
— Птичья помета в полив добавил? — строго спросил он садовника, сдвинув густые серебристые брови.
— Во всем — как учили, боярин…
— Добро взрастим, то осенью самому государю, буди он здрав, пошлем в дар…
— На Москву?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
— Выходит: твоих тысяч пять да моих тысяч сорок, а встанем войной — и все сто набегут. Так-то и дрогнут бояре, — уверенно сказал Ус.
Разин вспыхнул.
— Побойся ты бога, Василий! Отколь у тебя сорок тысяч?! Пятьсот человек бы ладно! — воскликнул он, возмущенный наглою ложью Уса.
— Чудак ты, Степан! По домам мужики. Как хозяйство-то кинуть? Весна ведь — и пашут! А надо станет, не сорок — и сто сорок тысяч встанут!
— Без хлеба мужик — не воин, честной атаман! Отсеются — встанут с ружьем! — выкрикнули из толпы мужиков, слушавших всю их беседу.
— Вот ты и помысли, Степан, сколько нас нынче, — продолжал между тем Василий. — Нас — весь народ! Нас — русская сила! Вот сколько нас! Помысли сам, кого больше — дворян али черни людской? Ты крикни народу, что ружья даешь на бояр, — а там и считать принимайся!..
— Ишь ты! — поддразнил Степан.
Его увлекла дерзкая мысль Василия. У него закружилась голова, но он боялся сразу поверить в эту мысль и сам себя охлаждал насмешкой…
— Кипит вся земля, Степан Тимофеич, — продолжал Ус. — Атаманов повсюду немало — и ты атаман, и я атаман. А кого народ изо всех из нас большим поставит?
— Может, тебя! — ревниво сказал Разин.
В этот миг он подумал, что Ус в самом деле больше, чем он, достоин того, чтобы стать впереди.
— Может, меня, — спокойно ответил Ус. — А может, тебя, Степан… Ты моложе. Тебе, поглядеть, сорока еще нет, и здоров и славен. Ты сам к народу иди. Не к одним казакам да стрельцам, а к народу! Всему народу стань головой и вожом. А вожом стать — не легкое дело, не то что разбойничьим атаманом. Надо, чтобы народ тебе сам поверил, чтоб люди дома покидали, жен и детей, да к тебе под великую руку шли…
— Под великую? — вдруг со смущенной усмешкой недоверчиво переспросил Разин.
— Стыдишься сам величаться? — понял его Василий. — А ты не стыдись, не девица! Слыхал я, как в Астрахани стречали тебя. Не золотом ты покупал астраханский народ. К Приказной палате сколь люда тебя провожало? Сколь здравиц кричали тебе?! Вот где твое величанье. Народ-то ведь слыхом слыхал, что ты воин победный, ты кизилбашцев на суше и на море бил, бояр не страшился, дворян казнил, ан тебе государь даровал прощенье. Так, стало, ты сила!.. Народ силу любит. А коли такая-то сила сама за народ — тогда что?! Народ за тобой куды хочешь пойдет…
— Народ, Василий, дурак! Народ золотны уборы любит, шелк да парчу… Уборам и честь!.. Я в Астрахань шел — паруса парчовы да шелковы в забаву народу ставил, дорогу мне бархатом да сукном устилали. Народу то любо!..
— Сам ты, гляжу, дурак! — оборвал Василий. — И воеводы ходят в золотых уборах, а где им такая честь? Если ты покуда еще не велик, то народ величаньем своим тебе путь указует к величью… Путь указует! Велит народ тебе стать воеводой народным. Кричит: «Пособляй на бояр! Подымай нас, веди на неправду!» А ты — в кусты?
— Сроду не хоронился! — вспыхнул Степан.
— Не к лицу бы тебе! — согласился Василий. — Стало, надо вставать. Видишь, время приспело. А слава другая пойдет об тебе — ты боярам еще грозней учинишься… Города и деревни сами к тебе потекут… Так что ж, стало, вместе? Мужиков-то не кинешь в беде?
Василий испытующе взглянул на Степана.
— За себя самого и за всех казаков обещаюсь не кинуть, — твердо ответил Разин, поднимаясь от потухшего костра.
— Погоди, Степан Тимофеич, еще я хотел тебя упредить, — остановил его Ус. — Слыхал я, что ты к боярам в Москву посылал на поклон. К шарпальным делам бояре привычны — тебя и простили. А мы на самих ведь бояр встаем, нам не кланяться им — и прощенья нам не будет.
— До смерти, Василий, прощения не стану молить. До последнего буду биться! — твердо сказал Разин, словно давая клятву.
Опять беспокойные вести
Астраханский воевода Иван Семенович Прозоровский накинул персидский халат на плечи и, ленясь обуваться, босиком зашлепал по дощатому полу, с сонным любопытством поглядывая на оттопыренные и почему-то лихо задранные вверх большие пальцы собственных несколько косолапых ног.
Еще не ударили к ранней обедне, а солнце уже играло в изломах веницейских цветных стекол в окнах воеводского дома, составлявших гордость воеводы. Уютные оттенки нежных сумерек царили в белых сенях.
Две девушки с каким-то ведерком, затаив дыхание, беззвучно выскочили из сеней во двор. Иван Семенович покосился на них с ленивым недовольством, но не окликнул. Он спустился с крыльца во двор. Песок под ногами был слегка уже подогрет утренним солнцем. Воевода сощурился и, пальцами ног загребая песок, пошел в сад. Проходя мимо высокой конюшни, он услыхал уговаривающий низкий голос конюха: «Стой, тпру, стой!» Боярин привстал на цыпочки и через окошко конюшни увидел, как конюх вплетает цветную тесьму в гриву его коня, чтобы волос лежал волнистей и красивее.
«Песий сын, поутру заплетает! Отдеру! Сказано, с вечеру плесть!.. Сколь раз говоришь — толку чуть!» — подумал боярин.
Он беззвучно пошел в сад.
Садовник вышел ему навстречу с полным ситом тепличной клубники — первой ягоды.
— С добрым утром, боярин-батюшка! Накось отведай, — сказал он, протягивая сито.
Боярин захватил горсть из сита, высыпал в рот, смакуя сок, переминался с ноги на ногу, щурясь от солнца, давил языком ягоду, проглотил и ловко стрельнул изо рта в кусты залпом зеленых корешков.
— Зелена! — заключил он.
— Укажи не спешить. Обождать бы денек, то поспели бы лучше, — поклонился садовник.
— Завтре оставь, не сбирай.
— Черешни цветут, боярин. Добры будут черешни. И пчелки на солнышке вьются…
— Ладно. Смороду смотри береги от червя. Пойдем винограды глядеть. Да поставь ты сито, кому оно! Слей водицы помыться.
Садовник поставил сито в траву, ковшом из бочки черпнул воды, только что привезенной с Волги. Боярин подставил пригоршни; умываясь, пофыркивал, трепля мокрую черную бороду.
— Рушничок? — готовно спросил садовник.
— Так лучше, пускай просвежит…
Подставляя легкому ветерку мокрое лицо, боярин пошел по саду вперед. С бороды на халат вишневого цвета стекала вода.
Они пришли на лужайку, уставленную жердями, вокруг которых вились цепкие виноградные стебли. Свежие листики, не крупнее листьев смородины, уже покрывали упругие завитки стволов и зеленых стеблей. Боярин присел на корточки возле них, ревниво щупая пальцами в дорогих перстнях влажность и рыхлость почвы.
— Птичья помета в полив добавил? — строго спросил он садовника, сдвинув густые серебристые брови.
— Во всем — как учили, боярин…
— Добро взрастим, то осенью самому государю, буди он здрав, пошлем в дар…
— На Москву?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130