» — спросил себя воевода.
И он сам себе не хотел ответить, чтобы не покривить душою…
И, размышляя так, Барятинский вдруг увидел в тот миг, что от стен Симбирска несется свежее войско разинцев… На берегу Свияги оно с ходу поставило пушки, конные сотни ринулись вплавь через воды реки…
Барятинский тотчас велел своим отходить на север по левому берегу… Ввязаться в бой с новыми силами он не решился…
Разинцы думали, что воевода уходит опять к Тетюшам, но Барятинский уже понимал в тот миг, что они не станут его преследовать. Оба зверя были равно изранены и усталы! Оба хотели лишь одного: лечь спокойно и молча зализывать раны…
Пехота Барятинского была измучена битвой и не могла отходить достаточно быстро; она даже не в силах была бы вынести самый ничтожный натиск. Нужно было избавиться от нее, чтобы быть готовым назавтра к поспешному отступлению…
Барятинский перешел Свиягу верст на пять ниже и в сумерках осторожно приблизился к острожку.
Его встречали со стен острожка как победителя. Они не знали о том, как кончился бой. Из Казанских ворот острожка выехал сам воевода, окольничий Иван Богданович Милославский. Измученный и усталый, он обнял Барятинского и называл его избавителем от египетского плена. Он молился и плакал… Но Барятинский так и сказал ему прямо:
— Я сам разбит, братец Иван Богданыч. Пехота моя — на ногах у меня как колода. Возьми-ка ее к себе в стены…
Милославский опешил от этих слов. Он сказал, что не сможет сдержать еще один приступ разинцев, умолял взять с собой защитников городка, увести их в Казань.
— Куда ты, Иван Богданыч, побойся бога! — возразил Барятинский. — Ведь воры в погоню пойдут. Я с конными стану наскоре уходить, а пехота отстанет, и ты со своими отстанешь… Сиди уж еще в городке…
Милославский заплакал.
Барятинский ввел к Милославскому в городок свой обоз, дал осажденным пороху и свинцу и оставил свою пехоту. Он раскинул свой стан возле стен городка и велел рыть окопы для обороны по северной стороне, чтобы враг не напал внезапно.
Воевода знал, что разинцам тоже нужно сперва отдохнуть. Если увидят, что он тут роет окопы, они не будут спешить с наступлением, дождутся утра, а до утра он уйдет…
Сам воевода расположился в ближней слободке. В теплой избе он выпил вина, съел яишню на целой сковороде — штук в двенадцать яиц… Ел безразлично, не замечая, что ест, незаметно для себя искрошил большой каравай хлеба, размышляя о том, что разинцы все-таки могут ударить ночью и натиска их ему не сдержать.
Надо было отвлечь их внимание, обезопасить себя хотя бы на три-четыре часа, пока отдохнут и покормятся кони…
Он вызвал к себе подполковника Казимира Ющинского.
— Слышь, пан Казимир, твой полк не так сильно устал. Спустись со своим полком к Волге. Тихо спустись. Да от берега Волги шум учини со своими. Пусть воры оттоле ждут на себя большой силы.
— Един мой полк, пан князь, воры побьют без всякой пощады, — сказал полковник.
— А ты не давайся! Не указую тебе вступать в бой, а шум учинять, чтобы ждали, что с Волги стоит великая сила, да на нас не смели бы сами ударить. Ведаешь ты, что стрясется, как они ночью полезут на нас?.. Подков не сберем до Казани…
— Так, пан воевода.
— Ну вот и ступай… а в драку не лезь, пан Ющинский. Да берегись — дозоры надежные выставь. Перебежчики не ушли бы к ворам…
Ющинский ушел, а воевода вызвал к себе дворянского сотника.
— Доброго дворянина одень во стрелецкое платье, пошли «перебежчиком» к ворам, — указал воевода. — Пусть скажет, что, дескать, войско великое с Волги пришло. Как они бой со мною учнут, так у них, мол, челны и струги отобьют да угонят к Казани. Они не схотят без челнов остаться и в драку на нас не пойдут…
— Не дай бог, князь Юрий Никитич! Ведь целый день и так в битве, куды же еще!.. И так половина людей осталась! — сказал дворянин.
Отпустив дворянина, Барятинский потребовал перо, чернила, бумагу. При свете свечи он писал главному воеводе Петру Семеновичу Урусову, жалуясь, что в битве он «от воров разбит», что «силам их сметы нет да еще что ни час подходят». Барятинский упрекал его за сиденье в Арзамасе и молил выслать в помощь конное подкрепление.
«А пехоту свою я оставил в Синбирском острожке и хлебный запас им покинул — без хлеба они отощали, а с хлебом да с зельем им бог поможет держаться еще. Да в битве в покров день вор Стенька дважды поранен и есаулов лучших его побито», — писал Барятинский.
Он сообщал, что не стал стоять под Симбирском из боязни «государево войско сгубить без всякия пользы, а вору без великого урона — лишь ко тщеславию».
«Да войско в подмогу мне, господине князь воевода, когда изволишь, прислал бы в Тетюши. Там стану его поджидать», — заключил Барятинский…
Свет померк
Наумов не отходил от Степана. Тот лежал неподвижный, как мертвый, в шатре при свете мерцающей свечки. Надвигалась ночь. Наумов не ждал ночного нападения воеводы. Он призвал к себе Чикмаза, сговорился с ним выставить караулы. Алеше Протакину указал держать вокруг стана разъезды. Велел собрать все остатки Конницы и пехоты, пересчитать боевой припас и оружие.
Разин внезапно очнулся, когда Наумов беседовал с есаулами.
— Кто бит, Наумыч? — спросил он.
— Стоим, батька, держимся крепко, — ответил Наумов.
— Вели-ка свечу вздуть, — сказал Степан.
— Свеча ведь горит, Тимофеич, а больше на что! — возразил Наумов.
— Не вижу свечи… Поднеси-ка ко мне поближе, — потребовал Разин.
Наумов поднес свечку к самому лицу атамана.
— Чего я сказал! Дай свечку! — нетерпеливо прикрикнул Степан.
— Держу свечу, батька, — дрогнувшим голосом тихо ответил Наумов. Он понял, что Разин ослеп.
— Вон… чего… окаянный драгун… мне содеял… — еще тише Наумова сказал атаман. — Слеп я, тезка… не вижу света…
— Пройдет, отморгаешься, батька!.. Ум тверез, и язык прилежен… Лежи-ка в покое… Я стану осадой стоять…
— Слышь, тезка, ты тотчас гони казаков на добрых конях к Максиму Осипову под Нижний, под Казань — к Ал макаю да к Михайле Харитонову — на черту, в Наровчат, чтобы слали к нам войско сюды, сколько есть, на подмогу, — трезво и сохраняя спокойствие, сказал Разин. — Воевода побит хуже нас. Нам лишь с силой сейчас пособраться…
— Я, батька, послал уже гонцов за подмогой, ко всем послал, — отозвался Наумов. — Мыслю, наскоре будет подмога.
— Сережку ко мне призови, — внезапно сказал Степан.
— Сергей побит, Тимофеич. Ты сам его видел, как он лежал невдали от моста.
— Что ты врешь! — внезапно вскричал Степан, привскочив с подушек. — Сергея зови! Окаянное сердце, зови мне Сергея!.. Он первым станет по мне… Где Сергей?!
— Батька, ляг.
— Где Сергей?!
— Нет Сергея, порублен у пушек в бою… — увещевал Наумов.
— Кто Сережку срубил? Кто срубил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
И он сам себе не хотел ответить, чтобы не покривить душою…
И, размышляя так, Барятинский вдруг увидел в тот миг, что от стен Симбирска несется свежее войско разинцев… На берегу Свияги оно с ходу поставило пушки, конные сотни ринулись вплавь через воды реки…
Барятинский тотчас велел своим отходить на север по левому берегу… Ввязаться в бой с новыми силами он не решился…
Разинцы думали, что воевода уходит опять к Тетюшам, но Барятинский уже понимал в тот миг, что они не станут его преследовать. Оба зверя были равно изранены и усталы! Оба хотели лишь одного: лечь спокойно и молча зализывать раны…
Пехота Барятинского была измучена битвой и не могла отходить достаточно быстро; она даже не в силах была бы вынести самый ничтожный натиск. Нужно было избавиться от нее, чтобы быть готовым назавтра к поспешному отступлению…
Барятинский перешел Свиягу верст на пять ниже и в сумерках осторожно приблизился к острожку.
Его встречали со стен острожка как победителя. Они не знали о том, как кончился бой. Из Казанских ворот острожка выехал сам воевода, окольничий Иван Богданович Милославский. Измученный и усталый, он обнял Барятинского и называл его избавителем от египетского плена. Он молился и плакал… Но Барятинский так и сказал ему прямо:
— Я сам разбит, братец Иван Богданыч. Пехота моя — на ногах у меня как колода. Возьми-ка ее к себе в стены…
Милославский опешил от этих слов. Он сказал, что не сможет сдержать еще один приступ разинцев, умолял взять с собой защитников городка, увести их в Казань.
— Куда ты, Иван Богданыч, побойся бога! — возразил Барятинский. — Ведь воры в погоню пойдут. Я с конными стану наскоре уходить, а пехота отстанет, и ты со своими отстанешь… Сиди уж еще в городке…
Милославский заплакал.
Барятинский ввел к Милославскому в городок свой обоз, дал осажденным пороху и свинцу и оставил свою пехоту. Он раскинул свой стан возле стен городка и велел рыть окопы для обороны по северной стороне, чтобы враг не напал внезапно.
Воевода знал, что разинцам тоже нужно сперва отдохнуть. Если увидят, что он тут роет окопы, они не будут спешить с наступлением, дождутся утра, а до утра он уйдет…
Сам воевода расположился в ближней слободке. В теплой избе он выпил вина, съел яишню на целой сковороде — штук в двенадцать яиц… Ел безразлично, не замечая, что ест, незаметно для себя искрошил большой каравай хлеба, размышляя о том, что разинцы все-таки могут ударить ночью и натиска их ему не сдержать.
Надо было отвлечь их внимание, обезопасить себя хотя бы на три-четыре часа, пока отдохнут и покормятся кони…
Он вызвал к себе подполковника Казимира Ющинского.
— Слышь, пан Казимир, твой полк не так сильно устал. Спустись со своим полком к Волге. Тихо спустись. Да от берега Волги шум учини со своими. Пусть воры оттоле ждут на себя большой силы.
— Един мой полк, пан князь, воры побьют без всякой пощады, — сказал полковник.
— А ты не давайся! Не указую тебе вступать в бой, а шум учинять, чтобы ждали, что с Волги стоит великая сила, да на нас не смели бы сами ударить. Ведаешь ты, что стрясется, как они ночью полезут на нас?.. Подков не сберем до Казани…
— Так, пан воевода.
— Ну вот и ступай… а в драку не лезь, пан Ющинский. Да берегись — дозоры надежные выставь. Перебежчики не ушли бы к ворам…
Ющинский ушел, а воевода вызвал к себе дворянского сотника.
— Доброго дворянина одень во стрелецкое платье, пошли «перебежчиком» к ворам, — указал воевода. — Пусть скажет, что, дескать, войско великое с Волги пришло. Как они бой со мною учнут, так у них, мол, челны и струги отобьют да угонят к Казани. Они не схотят без челнов остаться и в драку на нас не пойдут…
— Не дай бог, князь Юрий Никитич! Ведь целый день и так в битве, куды же еще!.. И так половина людей осталась! — сказал дворянин.
Отпустив дворянина, Барятинский потребовал перо, чернила, бумагу. При свете свечи он писал главному воеводе Петру Семеновичу Урусову, жалуясь, что в битве он «от воров разбит», что «силам их сметы нет да еще что ни час подходят». Барятинский упрекал его за сиденье в Арзамасе и молил выслать в помощь конное подкрепление.
«А пехоту свою я оставил в Синбирском острожке и хлебный запас им покинул — без хлеба они отощали, а с хлебом да с зельем им бог поможет держаться еще. Да в битве в покров день вор Стенька дважды поранен и есаулов лучших его побито», — писал Барятинский.
Он сообщал, что не стал стоять под Симбирском из боязни «государево войско сгубить без всякия пользы, а вору без великого урона — лишь ко тщеславию».
«Да войско в подмогу мне, господине князь воевода, когда изволишь, прислал бы в Тетюши. Там стану его поджидать», — заключил Барятинский…
Свет померк
Наумов не отходил от Степана. Тот лежал неподвижный, как мертвый, в шатре при свете мерцающей свечки. Надвигалась ночь. Наумов не ждал ночного нападения воеводы. Он призвал к себе Чикмаза, сговорился с ним выставить караулы. Алеше Протакину указал держать вокруг стана разъезды. Велел собрать все остатки Конницы и пехоты, пересчитать боевой припас и оружие.
Разин внезапно очнулся, когда Наумов беседовал с есаулами.
— Кто бит, Наумыч? — спросил он.
— Стоим, батька, держимся крепко, — ответил Наумов.
— Вели-ка свечу вздуть, — сказал Степан.
— Свеча ведь горит, Тимофеич, а больше на что! — возразил Наумов.
— Не вижу свечи… Поднеси-ка ко мне поближе, — потребовал Разин.
Наумов поднес свечку к самому лицу атамана.
— Чего я сказал! Дай свечку! — нетерпеливо прикрикнул Степан.
— Держу свечу, батька, — дрогнувшим голосом тихо ответил Наумов. Он понял, что Разин ослеп.
— Вон… чего… окаянный драгун… мне содеял… — еще тише Наумова сказал атаман. — Слеп я, тезка… не вижу света…
— Пройдет, отморгаешься, батька!.. Ум тверез, и язык прилежен… Лежи-ка в покое… Я стану осадой стоять…
— Слышь, тезка, ты тотчас гони казаков на добрых конях к Максиму Осипову под Нижний, под Казань — к Ал макаю да к Михайле Харитонову — на черту, в Наровчат, чтобы слали к нам войско сюды, сколько есть, на подмогу, — трезво и сохраняя спокойствие, сказал Разин. — Воевода побит хуже нас. Нам лишь с силой сейчас пособраться…
— Я, батька, послал уже гонцов за подмогой, ко всем послал, — отозвался Наумов. — Мыслю, наскоре будет подмога.
— Сережку ко мне призови, — внезапно сказал Степан.
— Сергей побит, Тимофеич. Ты сам его видел, как он лежал невдали от моста.
— Что ты врешь! — внезапно вскричал Степан, привскочив с подушек. — Сергея зови! Окаянное сердце, зови мне Сергея!.. Он первым станет по мне… Где Сергей?!
— Батька, ляг.
— Где Сергей?!
— Нет Сергея, порублен у пушек в бою… — увещевал Наумов.
— Кто Сережку срубил? Кто срубил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130