Спорить об итальянской погоде я не стал, ждал, куда разговор пойдет дальше. Однако, она больше ничего не сказала, молча придвинулась и обожгла лицо своим горячим дыханием.
Я притянул ее к себе и нашел теплые, мягкие губы…
Вскоре кончилась разбитая дорога, и экипаж пошел ровнее. Мы въехали на темный двор и остановились около парадного крыльца. Я выскочил из кареты, обежал ее, рывком открыл дверцу и буквально выдернул из нее женщину в растерзанной одежде. Кучер, сидевший на высоких козлах, тактично не глядя в нашу сторону, крикнул на лошадей, и они затрусили в глубину двора к темневшей конюшне. Нашего приезда, видимо, никто не ждал, и встречать нас не вышли. Я не удержался и опять заключил, вернее будет сказать, схватил Александру Михайловну в объятия, впился в ее губы. Слезы и странность ситуации подействовали на меня возбуждающе.
– Погоди, сумасшедший! – задохнувшись и тяжело дыша, воскликнула Шурочка. – Мы уже дома, ну погоди минутку!
– Не могу! Я хочу тебя! – шептал я в ее послушные ласкам губы.
– Я тоже, идем скорее!
Мы ворвались в темный дом, и хозяйка потащила меня за руку куда-то по неосвещенным комнатам. С грохотом отлетел попавшийся под ноги стул. Где-то, уже в глубине дома, нам навстречу попалась женщина в белом одеянии, освещенная зажатой в руке свечой.
– Это вы, Александра Михайловна? – спросил испуганный голос.
– Я, идите к себе! – приказала хозяйка, и женщина, прижавшись к стене, отступила с нашего пути.
Наконец мы оказались в спальне. Плохо понимая, где нахожусь, не дав хозяйке даже снять шубы, я опять сжал ее в объятиях.
– Погоди, сумасшедший! – шептала она, а я, целуя ее шею и плечи, сдирал мешающую нам одежду.
Александра Михайловна, возбужденная не меньше моего, помогала мне, и мы, сталкиваясь руками, раздирали ее кофту и белье. Отскакивали пуговицы, трещала материя; наконец мои ладони ощутили нежную кожу груди. Я припал к ней, ища губами сосок, а руки продолжали терзать остатки одежды.
В комнате было почти светло от выпавшего за вечер снега. Александра, уже обнаженная, билась в моих руках, одновременно пытаясь помочь мне стащить с себя одежду. Опять все трещало, и теперь уже обрывки моего платья летели на пол.
– Возьми, возьми меня! – закричала она, и мы рухнули на мягкое, шелковое ложе.
Как необузданные звери, мы сжимали друг друга в объятиях. Я был так возбужден, что сначала ничего толком не смог сделать, и первый блин вышел у нас комом. Однако, неудача не усмирила пыл, и спустя несколько минут мы с неменьшим пылом опять погрузились в сладостный праздник плоти. Теперь дело пошло по всем правилам и канонам искусства, и Шура раненой птицей забилась в моих руках.
Я старался не опозорить свой сексуально просвещенный век и любил ее по первому разряду.
Несмотря на декларацию о свободе чувств, Александра Михайловна оказалась страстной женщиной, но неопытной любовницей. Она была человеком своего времени, окруженным социальными табу и моральными запретами. Свободный секс для нее был скорее фактором политической и социальной независимости, чем чувственным наслаждением, и сначала мне пришлось нелегко. Я все время наталкивался на оценивающие взгляды и ее внутреннее сопротивление. Однако, она постепенно входила во вкус и даже начала отвечать на мои нескромные ласки.
…Только утром, совершенно измученные, мы расползлись по разным концам огромной кровати, и я погрузились в тревожный, полный эротических видений сон.
– Мы совсем сошли с ума, – сообщила мне она, когда, открыв глаза, я увидел ее близко лежащую на подушке голову. Вместо ответа я опять обнял ее и притянул к себе.
Александра Михайловна проснулась раньше меня и успела облачиться в тонкую, телесного цвета батистовую ночную рубашку. От ее тела, как и вчера, пахло ночными фиалками.
– Вставай лежебока, – ласково произнесла она, отвечая на мой поцелуй, – мы проспали завтрак, и уже пора обедать.
Однако, сразу встать нам не удалось. Слишком нежен был батист рубашки и под ним волнующее воображение тело, чтобы я так просто отпустил ее от себя. Торопиться теперь было некуда, накал страсти был утолен, и я не пожалел времени и нежности. Я долго ласкал революционерку со всей изощренной опытностью XXI века. Александра Михайловна, забыв о еде, металась по постели, дрожащая, стонущая и ненасытная.
– Что ты делаешь со мной, не нужно! Еще, еще! Ах, оставь меня! – бормотала она, впрочем, не делая никаких попыток уклониться или освободиться от ласк. Наконец нам обоим удалось успокоиться. Я без сил лежал и глядел в красивое лицо молодой женщины с темными кругами под глазами.
– Не смотри на меня так, – попросила она. – Мне стыдно, что ты так смотришь на меня. Позволь мне одеться…
Когда мы, наконец, встали с постели, оказалось, что одеться может только она, а мне одеваться, собственно, оказалось не во что. Мое «антикварное» тряпье не пережило вчерашнего раздевания и превратилось в лохмотья. Я молча вертел в руках то, что осталось от брюк, не представляя, как выкручиваться в такой дурацкой ситуации. Увидев мою растерянность, Шурочка разразилась неудержимым хохотом.
– Теперь ты навсегда мой! – сказала она, не переставая смеяться. – Буду держать тебя в постели до старости!
– Согласен, только до старости я не дотяну, умру от голода, – попробовал отшутиться я.
– А мы будем кушать здесь же, – успокоила меня Александра Михайловна и, продолжая смеяться, пошла распорядиться подать обед в спальню.
– Послушай, а у тебя нет в доме какого-нибудь мужского платья, – спросил я, когда она вернулась. – Мне нужно выйти…
Мое бедственное положение развеселило революционерку еще больше и вызвало новый взрыв смеха. Отсмеявшись, она сжалилась надо мной и показала, где в доме располагается туалет. Оказалось, что старые русские живут вполне по-европейски: с ванной и теплым ватерклозетом.
Когда горничная принесла еду, я, чтобы не смущать ее своим обнаженным торсом, укрылся в маленьком будуаре, примыкавшим к спальне. Через открытую дверь было видно, как женщины приспосабливают для еды неподходящее помещение. Горничная, кажется, та самая женщина, что встретилась нам ночью со свечой, была в годах, да еще с подвязанной белой тряпицей щекой, и я не смог ее разглядеть.
Когда она ушла, я вернулся в спальню и только в этот момент почувствовал, как голоден. Александра Михайловна надела на себя полупрозрачный кружевной, очень эротичный пеньюар. Я, напротив, был «по-домашнему», в трусах и футболке, одежде в те времена незнакомой и немыслимой. И веселил своим видом сотрапезницу.
Мы жадно насыщались, не забывая глядеть друг на друга масляными глазками. Разговор крутился вокруг общих тем, не имеющих к недавно произошедшему «соитию сердец» никакого касательства, и только по тому, как мы старались не соприкасаться даже руками, было понятно, что антракт в наших любовных играх очень скоро кончится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Я притянул ее к себе и нашел теплые, мягкие губы…
Вскоре кончилась разбитая дорога, и экипаж пошел ровнее. Мы въехали на темный двор и остановились около парадного крыльца. Я выскочил из кареты, обежал ее, рывком открыл дверцу и буквально выдернул из нее женщину в растерзанной одежде. Кучер, сидевший на высоких козлах, тактично не глядя в нашу сторону, крикнул на лошадей, и они затрусили в глубину двора к темневшей конюшне. Нашего приезда, видимо, никто не ждал, и встречать нас не вышли. Я не удержался и опять заключил, вернее будет сказать, схватил Александру Михайловну в объятия, впился в ее губы. Слезы и странность ситуации подействовали на меня возбуждающе.
– Погоди, сумасшедший! – задохнувшись и тяжело дыша, воскликнула Шурочка. – Мы уже дома, ну погоди минутку!
– Не могу! Я хочу тебя! – шептал я в ее послушные ласкам губы.
– Я тоже, идем скорее!
Мы ворвались в темный дом, и хозяйка потащила меня за руку куда-то по неосвещенным комнатам. С грохотом отлетел попавшийся под ноги стул. Где-то, уже в глубине дома, нам навстречу попалась женщина в белом одеянии, освещенная зажатой в руке свечой.
– Это вы, Александра Михайловна? – спросил испуганный голос.
– Я, идите к себе! – приказала хозяйка, и женщина, прижавшись к стене, отступила с нашего пути.
Наконец мы оказались в спальне. Плохо понимая, где нахожусь, не дав хозяйке даже снять шубы, я опять сжал ее в объятиях.
– Погоди, сумасшедший! – шептала она, а я, целуя ее шею и плечи, сдирал мешающую нам одежду.
Александра Михайловна, возбужденная не меньше моего, помогала мне, и мы, сталкиваясь руками, раздирали ее кофту и белье. Отскакивали пуговицы, трещала материя; наконец мои ладони ощутили нежную кожу груди. Я припал к ней, ища губами сосок, а руки продолжали терзать остатки одежды.
В комнате было почти светло от выпавшего за вечер снега. Александра, уже обнаженная, билась в моих руках, одновременно пытаясь помочь мне стащить с себя одежду. Опять все трещало, и теперь уже обрывки моего платья летели на пол.
– Возьми, возьми меня! – закричала она, и мы рухнули на мягкое, шелковое ложе.
Как необузданные звери, мы сжимали друг друга в объятиях. Я был так возбужден, что сначала ничего толком не смог сделать, и первый блин вышел у нас комом. Однако, неудача не усмирила пыл, и спустя несколько минут мы с неменьшим пылом опять погрузились в сладостный праздник плоти. Теперь дело пошло по всем правилам и канонам искусства, и Шура раненой птицей забилась в моих руках.
Я старался не опозорить свой сексуально просвещенный век и любил ее по первому разряду.
Несмотря на декларацию о свободе чувств, Александра Михайловна оказалась страстной женщиной, но неопытной любовницей. Она была человеком своего времени, окруженным социальными табу и моральными запретами. Свободный секс для нее был скорее фактором политической и социальной независимости, чем чувственным наслаждением, и сначала мне пришлось нелегко. Я все время наталкивался на оценивающие взгляды и ее внутреннее сопротивление. Однако, она постепенно входила во вкус и даже начала отвечать на мои нескромные ласки.
…Только утром, совершенно измученные, мы расползлись по разным концам огромной кровати, и я погрузились в тревожный, полный эротических видений сон.
– Мы совсем сошли с ума, – сообщила мне она, когда, открыв глаза, я увидел ее близко лежащую на подушке голову. Вместо ответа я опять обнял ее и притянул к себе.
Александра Михайловна проснулась раньше меня и успела облачиться в тонкую, телесного цвета батистовую ночную рубашку. От ее тела, как и вчера, пахло ночными фиалками.
– Вставай лежебока, – ласково произнесла она, отвечая на мой поцелуй, – мы проспали завтрак, и уже пора обедать.
Однако, сразу встать нам не удалось. Слишком нежен был батист рубашки и под ним волнующее воображение тело, чтобы я так просто отпустил ее от себя. Торопиться теперь было некуда, накал страсти был утолен, и я не пожалел времени и нежности. Я долго ласкал революционерку со всей изощренной опытностью XXI века. Александра Михайловна, забыв о еде, металась по постели, дрожащая, стонущая и ненасытная.
– Что ты делаешь со мной, не нужно! Еще, еще! Ах, оставь меня! – бормотала она, впрочем, не делая никаких попыток уклониться или освободиться от ласк. Наконец нам обоим удалось успокоиться. Я без сил лежал и глядел в красивое лицо молодой женщины с темными кругами под глазами.
– Не смотри на меня так, – попросила она. – Мне стыдно, что ты так смотришь на меня. Позволь мне одеться…
Когда мы, наконец, встали с постели, оказалось, что одеться может только она, а мне одеваться, собственно, оказалось не во что. Мое «антикварное» тряпье не пережило вчерашнего раздевания и превратилось в лохмотья. Я молча вертел в руках то, что осталось от брюк, не представляя, как выкручиваться в такой дурацкой ситуации. Увидев мою растерянность, Шурочка разразилась неудержимым хохотом.
– Теперь ты навсегда мой! – сказала она, не переставая смеяться. – Буду держать тебя в постели до старости!
– Согласен, только до старости я не дотяну, умру от голода, – попробовал отшутиться я.
– А мы будем кушать здесь же, – успокоила меня Александра Михайловна и, продолжая смеяться, пошла распорядиться подать обед в спальню.
– Послушай, а у тебя нет в доме какого-нибудь мужского платья, – спросил я, когда она вернулась. – Мне нужно выйти…
Мое бедственное положение развеселило революционерку еще больше и вызвало новый взрыв смеха. Отсмеявшись, она сжалилась надо мной и показала, где в доме располагается туалет. Оказалось, что старые русские живут вполне по-европейски: с ванной и теплым ватерклозетом.
Когда горничная принесла еду, я, чтобы не смущать ее своим обнаженным торсом, укрылся в маленьком будуаре, примыкавшим к спальне. Через открытую дверь было видно, как женщины приспосабливают для еды неподходящее помещение. Горничная, кажется, та самая женщина, что встретилась нам ночью со свечой, была в годах, да еще с подвязанной белой тряпицей щекой, и я не смог ее разглядеть.
Когда она ушла, я вернулся в спальню и только в этот момент почувствовал, как голоден. Александра Михайловна надела на себя полупрозрачный кружевной, очень эротичный пеньюар. Я, напротив, был «по-домашнему», в трусах и футболке, одежде в те времена незнакомой и немыслимой. И веселил своим видом сотрапезницу.
Мы жадно насыщались, не забывая глядеть друг на друга масляными глазками. Разговор крутился вокруг общих тем, не имеющих к недавно произошедшему «соитию сердец» никакого касательства, и только по тому, как мы старались не соприкасаться даже руками, было понятно, что антракт в наших любовных играх очень скоро кончится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78