Она говорила что-то о его жене…
Наверху раздался чей-то голос. Он открыл глаза. Голос звучал в действительности или ему только показалось?
– Дженни! – крикнул он. – Это ты?
Никакого ответа.
Он вздохнул. Сколько раз уже он пытался поймать призрак! Он вернулся в гостиную и сел за стол, за которым они провели столько времени вместе. Почему ему так упорно отказывают в прощении, не дают ни единого шанса? Почему она бросила его? Почему он даже не может плакать?
Эти горестные вопросы все с большей силой кричали в его мозгу. Если бы только заплакать! Больше ему ничего не нужно.
Опять какой-то звук, на этот раз в кухне.
– Дженни?
Он встал и вышел на кухню, хотя заранее знал, что там пусто, там нет ни Дженни, ни места для него.
Может быть, она мучит его за то, что он сделал? Его мозг отказывался в это верить.
И тут совершенно неожиданно он осознал правду, и решение пришло само собой. Дженни зовет его. Кричит, чтобы он присоединился к ней, и тогда она простит его. Конечно! Она ушла из этой жизни, но она видит, как он несчастен, и жалеет его. Она хочет, чтобы его страдания прекратились и он снова был бы счастлив.
А главное, она хочет, чтобы он был вместе с ней.
Теперь он знал, что делать. С целеустремленностью, которой он был лишен все последние дни, Гудпастчер поднялся наверх и принялся рыться в ящиках серванта в поисках карандаша и бумаги. Найдя их, он сел за стол и начал писать.
За этим занятием он провел целых два часа, но так и не смог поведать бумаге ничего вразумительного. Монстр, прятавшийся внутри его, не желал сидеть спокойно и был слишком страшен, чтобы можно было взглянуть на него незащищенным взглядом. Как ни старался Гудпастчер изложить на бумаге все, что случилось с ним, слова не давались ему, не складывались в предложения. Десять раз он принимался писать заново, и все время бумага фиксировала лишь обрывки фраз. Гудпастчер никогда не ладил со словами. Те приходили к нему медленно, нехотя, вели себя предательски, то и дело подстраивая ловушки. Только на свои руки он мог положиться, они придавали смысл и достоинство его существованию.
В конце концов Гудпастчер сдался. Он посмотрел на исписанные листки, понимая, что они не в состоянии передать то, что накопилось у него на душе, но ничего другого у него все равно не получится. Отыскав конверт, он дрожавшей рукой накарябал на нем адрес доктора Айзенменгера. Затем вложил в конверт исписанные листки и запечатал. Только тут он вспомнил, что в его доме нет ни одной марки.
Ситуация была комической, но Гудпастчер был не в состоянии смеяться.
Он начал рыться во всех буфетных ящиках, в фарфоровых вазочках на камине, в карманах курток и пальто, но нигде ни одной марки не было – ни новой, ни старой, ни первого, ни второго класса. Эта неудача, незначительная сама по себе, привела его в ярость, потому что она как нельзя лучше символизировала всю его загубленную жизнь.
Нет!!!
Он уже готов был в остервенении скомкать конверт и выбросить его в мусорное ведро, но тут вдруг услышал, как в соседней комнате скрипнула половица. Он вскинул голову, глаза его расширились, превратившись в две темные дыры на лице, обведенные белым ободком.
– Дженни? – воскликнул он жалобно. Послышалось рыдание. Сначала Гудпастчер подумал, что это плачет он сам, но затем вдруг понял правду. Он встал и чуть ли не бегом направился к двери.
– Дженни? – войдя в кухню, позвал он опять, но там по-прежнему никого не было.
Мгновение он стоял, уставившись в пустоту и прислушиваясь к голосу жены, но не слыша его.
Затем он заплакал.
Вернувшись в гостиную, он взял со стола конверт, не заботясь больше о том, услышит ли кто-нибудь его мольбы. Он положил конверт на столик в передней возле гордо демонстрировавшего свое уродство фаянсового горшка – «Сувенира из Ярмута». Именно сюда они с Дженни всегда откладывали письма, предназначенные к отправке.
Они сидели в том же кафе, та же официантка все так же небрежно обслуживала их, и та же музыка порхала между столиками. Казалось, что магнитофонная лента так и крутится с тех пор, не останавливаясь и не обращая внимания, слушают ее или нет. Все это создавало ощущение вечности, но вечности недоброй, с похоронным оттенком. Музыка была бесконечна, а из отношений между Еленой, Джонсоном и Айзенменгером что-то, несомненно, ушло навсегда.
Елена выглядела неважно, словно какой-то недуг овладел ею, превратив эту красивую женщину во вместилище болезнетворных микроорганизмов. У Джонсона вид был тоже усталый, но хотя бы не подавленный. Он, правда, еще не знал того, о чем Айзенменгер сообщил накануне Елене.
– Расскажите ему, – меланхолично то ли попросила, то ли потребовала Елена.
Официантка посмотрела на них – вернее, на то, что было у них на столе, – увидела, что кутить эти клиенты не собираются, и удалилась. Сегодня они отказались от вина и ограничились одним только кофе.
Когда Айзенменгер в двух словах изложил версию Беверли Уортон, Джонсон недоверчиво произнес:
– Это просто невероятно. Ни в какие ворота не лезет.
Елена кивнула, соглашаясь, но Айзенменгер возразил:
– Но как вы можете доказать, что она не права?
– А она может доказать свою правоту?
– Боб, у нее все-таки есть свидетель.
– Которого она подкупила.
– Вы же прекрасно понимаете, что факт подкупа мы уж точно не докажем.
– Оставим в покое Билрота, – перевел разговор на другую тему Джонсон. – Вы-то сами, Джон, верите, что убийство – дело рук Рассела?
– Это, конечно, возможно… – начал Айзенменгер после небольшой паузы.
– Но?
– Но я не думаю, что это он.
Джонсон повернулся к Елене:
– Беверли Уортон снова взялась за свои штучки. Она манипулирует фактами, стремясь убедить всех, что Билрот участвовал в убийстве, в то время как это почти наверняка не так. И каким бы законченным подонком ни был Рассел, он, по крайней мере, заслуживает справедливого суда.
Негодование в голосе Джонсона все нарастало. Елена никогда не видела, чтобы он так горячился.
– Но у нас нет фактов в пользу его невиновности, – заметила она. – Только наше мнение.
– То же самое можно сказать и в отношении Билрота, – добавил Айзенменгер, чувствуя, что берет Джонсона за горло. – У нас нет ни одного факта в его защиту. Я не верю, что Билрот был убийцей, но не могу более или менее внятно объяснить почему. Вы с Еленой тоже не верите, что он виновен, но лишь потому, что ненавидите Беверли Уортон, а она, со своей стороны, не имеет фактов, чтобы подтвердить свою правоту. И как бы нам ни хотелось оспорить ее утверждение, откуда мы знаем, что Билрот действительно ни причем? В конце концов, он уже однажды был осужден за изнасилование.
Елена и Джонсон не верили своим ушам. Женщина посмотрела на Айзенменгера так, будто тот сообщил, что одобряет убийства и изнасилования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Наверху раздался чей-то голос. Он открыл глаза. Голос звучал в действительности или ему только показалось?
– Дженни! – крикнул он. – Это ты?
Никакого ответа.
Он вздохнул. Сколько раз уже он пытался поймать призрак! Он вернулся в гостиную и сел за стол, за которым они провели столько времени вместе. Почему ему так упорно отказывают в прощении, не дают ни единого шанса? Почему она бросила его? Почему он даже не может плакать?
Эти горестные вопросы все с большей силой кричали в его мозгу. Если бы только заплакать! Больше ему ничего не нужно.
Опять какой-то звук, на этот раз в кухне.
– Дженни?
Он встал и вышел на кухню, хотя заранее знал, что там пусто, там нет ни Дженни, ни места для него.
Может быть, она мучит его за то, что он сделал? Его мозг отказывался в это верить.
И тут совершенно неожиданно он осознал правду, и решение пришло само собой. Дженни зовет его. Кричит, чтобы он присоединился к ней, и тогда она простит его. Конечно! Она ушла из этой жизни, но она видит, как он несчастен, и жалеет его. Она хочет, чтобы его страдания прекратились и он снова был бы счастлив.
А главное, она хочет, чтобы он был вместе с ней.
Теперь он знал, что делать. С целеустремленностью, которой он был лишен все последние дни, Гудпастчер поднялся наверх и принялся рыться в ящиках серванта в поисках карандаша и бумаги. Найдя их, он сел за стол и начал писать.
За этим занятием он провел целых два часа, но так и не смог поведать бумаге ничего вразумительного. Монстр, прятавшийся внутри его, не желал сидеть спокойно и был слишком страшен, чтобы можно было взглянуть на него незащищенным взглядом. Как ни старался Гудпастчер изложить на бумаге все, что случилось с ним, слова не давались ему, не складывались в предложения. Десять раз он принимался писать заново, и все время бумага фиксировала лишь обрывки фраз. Гудпастчер никогда не ладил со словами. Те приходили к нему медленно, нехотя, вели себя предательски, то и дело подстраивая ловушки. Только на свои руки он мог положиться, они придавали смысл и достоинство его существованию.
В конце концов Гудпастчер сдался. Он посмотрел на исписанные листки, понимая, что они не в состоянии передать то, что накопилось у него на душе, но ничего другого у него все равно не получится. Отыскав конверт, он дрожавшей рукой накарябал на нем адрес доктора Айзенменгера. Затем вложил в конверт исписанные листки и запечатал. Только тут он вспомнил, что в его доме нет ни одной марки.
Ситуация была комической, но Гудпастчер был не в состоянии смеяться.
Он начал рыться во всех буфетных ящиках, в фарфоровых вазочках на камине, в карманах курток и пальто, но нигде ни одной марки не было – ни новой, ни старой, ни первого, ни второго класса. Эта неудача, незначительная сама по себе, привела его в ярость, потому что она как нельзя лучше символизировала всю его загубленную жизнь.
Нет!!!
Он уже готов был в остервенении скомкать конверт и выбросить его в мусорное ведро, но тут вдруг услышал, как в соседней комнате скрипнула половица. Он вскинул голову, глаза его расширились, превратившись в две темные дыры на лице, обведенные белым ободком.
– Дженни? – воскликнул он жалобно. Послышалось рыдание. Сначала Гудпастчер подумал, что это плачет он сам, но затем вдруг понял правду. Он встал и чуть ли не бегом направился к двери.
– Дженни? – войдя в кухню, позвал он опять, но там по-прежнему никого не было.
Мгновение он стоял, уставившись в пустоту и прислушиваясь к голосу жены, но не слыша его.
Затем он заплакал.
Вернувшись в гостиную, он взял со стола конверт, не заботясь больше о том, услышит ли кто-нибудь его мольбы. Он положил конверт на столик в передней возле гордо демонстрировавшего свое уродство фаянсового горшка – «Сувенира из Ярмута». Именно сюда они с Дженни всегда откладывали письма, предназначенные к отправке.
Они сидели в том же кафе, та же официантка все так же небрежно обслуживала их, и та же музыка порхала между столиками. Казалось, что магнитофонная лента так и крутится с тех пор, не останавливаясь и не обращая внимания, слушают ее или нет. Все это создавало ощущение вечности, но вечности недоброй, с похоронным оттенком. Музыка была бесконечна, а из отношений между Еленой, Джонсоном и Айзенменгером что-то, несомненно, ушло навсегда.
Елена выглядела неважно, словно какой-то недуг овладел ею, превратив эту красивую женщину во вместилище болезнетворных микроорганизмов. У Джонсона вид был тоже усталый, но хотя бы не подавленный. Он, правда, еще не знал того, о чем Айзенменгер сообщил накануне Елене.
– Расскажите ему, – меланхолично то ли попросила, то ли потребовала Елена.
Официантка посмотрела на них – вернее, на то, что было у них на столе, – увидела, что кутить эти клиенты не собираются, и удалилась. Сегодня они отказались от вина и ограничились одним только кофе.
Когда Айзенменгер в двух словах изложил версию Беверли Уортон, Джонсон недоверчиво произнес:
– Это просто невероятно. Ни в какие ворота не лезет.
Елена кивнула, соглашаясь, но Айзенменгер возразил:
– Но как вы можете доказать, что она не права?
– А она может доказать свою правоту?
– Боб, у нее все-таки есть свидетель.
– Которого она подкупила.
– Вы же прекрасно понимаете, что факт подкупа мы уж точно не докажем.
– Оставим в покое Билрота, – перевел разговор на другую тему Джонсон. – Вы-то сами, Джон, верите, что убийство – дело рук Рассела?
– Это, конечно, возможно… – начал Айзенменгер после небольшой паузы.
– Но?
– Но я не думаю, что это он.
Джонсон повернулся к Елене:
– Беверли Уортон снова взялась за свои штучки. Она манипулирует фактами, стремясь убедить всех, что Билрот участвовал в убийстве, в то время как это почти наверняка не так. И каким бы законченным подонком ни был Рассел, он, по крайней мере, заслуживает справедливого суда.
Негодование в голосе Джонсона все нарастало. Елена никогда не видела, чтобы он так горячился.
– Но у нас нет фактов в пользу его невиновности, – заметила она. – Только наше мнение.
– То же самое можно сказать и в отношении Билрота, – добавил Айзенменгер, чувствуя, что берет Джонсона за горло. – У нас нет ни одного факта в его защиту. Я не верю, что Билрот был убийцей, но не могу более или менее внятно объяснить почему. Вы с Еленой тоже не верите, что он виновен, но лишь потому, что ненавидите Беверли Уортон, а она, со своей стороны, не имеет фактов, чтобы подтвердить свою правоту. И как бы нам ни хотелось оспорить ее утверждение, откуда мы знаем, что Билрот действительно ни причем? В конце концов, он уже однажды был осужден за изнасилование.
Елена и Джонсон не верили своим ушам. Женщина посмотрела на Айзенменгера так, будто тот сообщил, что одобряет убийства и изнасилования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116