Такие, как она, любят манипулировать людьми, много шумят, но вряд ли способны на решительные поступки.
– С вашей машиной она поступила довольно решительно.
Айзенменгер чувствовал себя неуютно. Елена завела этот разговор дальше, чем он ожидал, и теперь он гадал, что за этим последует.
– Да, – мягко согласился он.
Разговор заглох сам собой. Тишину нарушало лишь тиканье старинных дорожных часов на столике у камина. Айзенменгер вдруг подумал, что с удовольствием провел бы остаток своей жизни в этой уютной комнате. Он почувствовал, что засыпает. Встряхнувшись, он потянулся за своей чашкой. Елена молча смотрела на него – как ему показалось, оценивающе.
– Боб, наверное, рассказал вам, что случилось с моей семьей? – нарушила она затянувшуюся паузу.
Айзенменгер, конечно, мог притвориться, что ничего не знает о родителях и сводном брате Елены, но ему почему-то не хотелось врать этой женщине.
– Да, – произнес он, словно сознаваясь в чем-то постыдном.
Елена кивнула, но ничего не сказала. Однако спустя некоторое время она все-таки нарушила тишину:
– Часы принадлежали моим родителям. Это единственное, что у меня осталось в память о них.
Он не знал, что на это сказать, – любая реплика была бы банальной и никчемной. Но, как выяснилось, от него ничего и не ждали. Елене, похоже, просто нужно было выговориться, рассказать если не о самой трагедии, то о вещах, связанных с ней.
– Я не сознавала, что значит для меня семья, пока не потеряла ее. Родители – как ремни безопасности: либо мешают тебе, либо ты их не замечаешь. А вот когда я осталась одна, то сразу оказалась в свободном падении. Прямо дух захватывало. Мне понадобился год, чтобы прийти в себя, затем еще один, чтобы найти работу, но от удара я так и не оправилась. Джереми я никогда не смогу забыть. Потерять сразу обоих родителей уже само по себе нелегко, а когда вскоре после этого полиция убила моего единственного брата, – это было уже слишком. Айзенменгер сказал как можно мягче:
– Но вы же юрист, вы знаете, что закон несовершенен. Елена посмотрела на него с возмущением:
– Да, закон во многом несовершенен, но он тут ни при чем. Я говорю о его нарушении, о том, что те же юристы называют коррупцией; о попрании всего самого святого ради собственной выгоды, ради карьеры. Неужели вы всерьез считаете, что случившееся с моей семьей можно объяснить несовершенством закона? Пока существуют такие, как Беверли Уортон, система будет постоянно давать сбой, а в выигрыше от этих сбоев будут они.
Поставив чашку на стол, Елена съежилась в кресле. Она обхватила колени руками и теперь казалась Айзенменгеру маленькой и беззащитной, даже несмотря на жесткое выражение своего очаровательного лица. Доктор смотрел на нее и думал: что же она имела в виду, когда говорила о «свободном падении»? Полную растерянность, распад личности? Глядя на эту красивую, в совершенстве владевшую собой женщину и на безупречную чистоту и порядок, которые ее окружали, трудно было представить, что она могла когда-либо сбиться с пути.
– Вы ведь не специализируетесь по уголовным делам? – спросил он в конце концов.
Этот невинный вопрос, похоже, застал Елену врасплох. Она задумчиво посмотрела на доктора своими убийственно зелеными глазами и, помолчав, ответила:
– Нет.
Он улыбнулся, чтобы смягчить замечание, которое могло смутить ее:
– Я так и подумал.
– А какое это имеет значение? – Она опять насторожилась, окружив себя стеной еще более высокой и прочной, чем прежде. – Разве то, что я занимаюсь в основном бракоразводными процессами, завещаниями и разрешением гражданских споров, – это какой-то недостаток?
– Нет, конечно. Когда глядишь на вас, и мысли не возникает о каких-либо недостатках.
В ответ на этот несколько неуместный комплимент она, вполне естественно, только презрительно фыркнула:
– В конце концов, добрая треть моих дел так или иначе связана с криминалом! – И когда доктор ничего не ответил, она добавила со вздохом: – Правда, с убийствами мне до сих пор не приходилось сталкиваться.
– И со вскрытиями, я полагаю, тоже.
На ее полных красных губах промелькнула улыбка.
– Это заметно?
– Немного.
– Послушайте, – спросила она, наклонившись к нему, – а почему вы так внимательно изучали ее лицо?
Доктор начал объяснять, о чем говорят ссадины и ушибы, как по состоянию тканей и клеточным изменениям можно определить, каким образом и когда они появились, но вряд ли до Елены доходила даже половина из того, что он говорил. Тем не менее она выслушала Айзенменгера с вежливым интересом.
– И все же я не понимаю, как вы можете заниматься этим.
– Чем именно? Сдиранием кожи с лица или вскрытием трупов вообще?
– И тем, и другим.
Рано или поздно все обязательно спрашивали об этом.
И, говоря по правде, ему нелегко было ответить на этот вопрос. Действительно, чего ради посвящать свою жизнь кромсанию трупов, чего ради рыскать по следам чужих несчастий, чужого равнодушия или жестокости? Что за радость залезать в желудок и ковыряться в пищевой каше в поисках каких-нибудь таблеток, рассматривать отметины, оставленные иглой, копаться в экскрементах, гное и желчи?
Он и сам не раз спрашивал себя об этом, и все ответы, приходившие ему в голову, удовлетворяли его лишь в течение тех секунд, которые требовались, чтобы их сформулировать. Иногда им двигала жажда знания, стремление изучить удивительную природу человека и понять, почему она порой подводит его. Иногда он делал это ради того, чтобы испытать торжество, заставив недвижимый и бесчувственный труп указать на убийцу – будь то человек или болезнь. Иногда он занимался этим просто потому, что за его работу хорошо платили и зарабатывать таким способом все-таки лучше, чем, например, мужской проституцией.
Он посмотрел на часы. Уже перевалило за полночь. Как ему ни хотелось побыть здесь еще и поговорить с Еленой, пора было уходить. Он поднялся и сказал:
– Боюсь, придется объяснить это в другой раз, мне пора ехать. Надо еще обдумать результаты вскрытия и написать заключение.
– Неужели вы будете делать это сегодня ночью? – удивилась она.
– А почему бы нет? – улыбнулся он в ответ. – В конце концов, я теперь живу один.
– Ах да, я и забыла, – рассмеялась она. Неизвестно почему этот смех доставил ему большое удовольствие.
Елена поднялась вслед за Айзенменгером, чтобы проводить его. Он же, прежде чем выйти в коридор с толстым красным ковром, неяркими лампами на стенах и абстрактными гравюрами в рамках, обернулся к хозяйке:
– И будьте осторожны, Елена. Я говорю это серьезно.
– В каком смысле?
– Из-за Мари.
Елена приоткрыла рот, не зная, обратить ли сказанное Айзенменгером в шутку или воспринять всерьез.
– О!.. Но почему?
Айзенменгер замялся, подыскивая слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
– С вашей машиной она поступила довольно решительно.
Айзенменгер чувствовал себя неуютно. Елена завела этот разговор дальше, чем он ожидал, и теперь он гадал, что за этим последует.
– Да, – мягко согласился он.
Разговор заглох сам собой. Тишину нарушало лишь тиканье старинных дорожных часов на столике у камина. Айзенменгер вдруг подумал, что с удовольствием провел бы остаток своей жизни в этой уютной комнате. Он почувствовал, что засыпает. Встряхнувшись, он потянулся за своей чашкой. Елена молча смотрела на него – как ему показалось, оценивающе.
– Боб, наверное, рассказал вам, что случилось с моей семьей? – нарушила она затянувшуюся паузу.
Айзенменгер, конечно, мог притвориться, что ничего не знает о родителях и сводном брате Елены, но ему почему-то не хотелось врать этой женщине.
– Да, – произнес он, словно сознаваясь в чем-то постыдном.
Елена кивнула, но ничего не сказала. Однако спустя некоторое время она все-таки нарушила тишину:
– Часы принадлежали моим родителям. Это единственное, что у меня осталось в память о них.
Он не знал, что на это сказать, – любая реплика была бы банальной и никчемной. Но, как выяснилось, от него ничего и не ждали. Елене, похоже, просто нужно было выговориться, рассказать если не о самой трагедии, то о вещах, связанных с ней.
– Я не сознавала, что значит для меня семья, пока не потеряла ее. Родители – как ремни безопасности: либо мешают тебе, либо ты их не замечаешь. А вот когда я осталась одна, то сразу оказалась в свободном падении. Прямо дух захватывало. Мне понадобился год, чтобы прийти в себя, затем еще один, чтобы найти работу, но от удара я так и не оправилась. Джереми я никогда не смогу забыть. Потерять сразу обоих родителей уже само по себе нелегко, а когда вскоре после этого полиция убила моего единственного брата, – это было уже слишком. Айзенменгер сказал как можно мягче:
– Но вы же юрист, вы знаете, что закон несовершенен. Елена посмотрела на него с возмущением:
– Да, закон во многом несовершенен, но он тут ни при чем. Я говорю о его нарушении, о том, что те же юристы называют коррупцией; о попрании всего самого святого ради собственной выгоды, ради карьеры. Неужели вы всерьез считаете, что случившееся с моей семьей можно объяснить несовершенством закона? Пока существуют такие, как Беверли Уортон, система будет постоянно давать сбой, а в выигрыше от этих сбоев будут они.
Поставив чашку на стол, Елена съежилась в кресле. Она обхватила колени руками и теперь казалась Айзенменгеру маленькой и беззащитной, даже несмотря на жесткое выражение своего очаровательного лица. Доктор смотрел на нее и думал: что же она имела в виду, когда говорила о «свободном падении»? Полную растерянность, распад личности? Глядя на эту красивую, в совершенстве владевшую собой женщину и на безупречную чистоту и порядок, которые ее окружали, трудно было представить, что она могла когда-либо сбиться с пути.
– Вы ведь не специализируетесь по уголовным делам? – спросил он в конце концов.
Этот невинный вопрос, похоже, застал Елену врасплох. Она задумчиво посмотрела на доктора своими убийственно зелеными глазами и, помолчав, ответила:
– Нет.
Он улыбнулся, чтобы смягчить замечание, которое могло смутить ее:
– Я так и подумал.
– А какое это имеет значение? – Она опять насторожилась, окружив себя стеной еще более высокой и прочной, чем прежде. – Разве то, что я занимаюсь в основном бракоразводными процессами, завещаниями и разрешением гражданских споров, – это какой-то недостаток?
– Нет, конечно. Когда глядишь на вас, и мысли не возникает о каких-либо недостатках.
В ответ на этот несколько неуместный комплимент она, вполне естественно, только презрительно фыркнула:
– В конце концов, добрая треть моих дел так или иначе связана с криминалом! – И когда доктор ничего не ответил, она добавила со вздохом: – Правда, с убийствами мне до сих пор не приходилось сталкиваться.
– И со вскрытиями, я полагаю, тоже.
На ее полных красных губах промелькнула улыбка.
– Это заметно?
– Немного.
– Послушайте, – спросила она, наклонившись к нему, – а почему вы так внимательно изучали ее лицо?
Доктор начал объяснять, о чем говорят ссадины и ушибы, как по состоянию тканей и клеточным изменениям можно определить, каким образом и когда они появились, но вряд ли до Елены доходила даже половина из того, что он говорил. Тем не менее она выслушала Айзенменгера с вежливым интересом.
– И все же я не понимаю, как вы можете заниматься этим.
– Чем именно? Сдиранием кожи с лица или вскрытием трупов вообще?
– И тем, и другим.
Рано или поздно все обязательно спрашивали об этом.
И, говоря по правде, ему нелегко было ответить на этот вопрос. Действительно, чего ради посвящать свою жизнь кромсанию трупов, чего ради рыскать по следам чужих несчастий, чужого равнодушия или жестокости? Что за радость залезать в желудок и ковыряться в пищевой каше в поисках каких-нибудь таблеток, рассматривать отметины, оставленные иглой, копаться в экскрементах, гное и желчи?
Он и сам не раз спрашивал себя об этом, и все ответы, приходившие ему в голову, удовлетворяли его лишь в течение тех секунд, которые требовались, чтобы их сформулировать. Иногда им двигала жажда знания, стремление изучить удивительную природу человека и понять, почему она порой подводит его. Иногда он делал это ради того, чтобы испытать торжество, заставив недвижимый и бесчувственный труп указать на убийцу – будь то человек или болезнь. Иногда он занимался этим просто потому, что за его работу хорошо платили и зарабатывать таким способом все-таки лучше, чем, например, мужской проституцией.
Он посмотрел на часы. Уже перевалило за полночь. Как ему ни хотелось побыть здесь еще и поговорить с Еленой, пора было уходить. Он поднялся и сказал:
– Боюсь, придется объяснить это в другой раз, мне пора ехать. Надо еще обдумать результаты вскрытия и написать заключение.
– Неужели вы будете делать это сегодня ночью? – удивилась она.
– А почему бы нет? – улыбнулся он в ответ. – В конце концов, я теперь живу один.
– Ах да, я и забыла, – рассмеялась она. Неизвестно почему этот смех доставил ему большое удовольствие.
Елена поднялась вслед за Айзенменгером, чтобы проводить его. Он же, прежде чем выйти в коридор с толстым красным ковром, неяркими лампами на стенах и абстрактными гравюрами в рамках, обернулся к хозяйке:
– И будьте осторожны, Елена. Я говорю это серьезно.
– В каком смысле?
– Из-за Мари.
Елена приоткрыла рот, не зная, обратить ли сказанное Айзенменгером в шутку или воспринять всерьез.
– О!.. Но почему?
Айзенменгер замялся, подыскивая слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116