Таким образом, письмо с пометкой «лично, в собственные руки» легло в то утро на стол профессора Рассела в нетронутом виде. Он вскрыл конверт, из него выскользнула на стол фотография. Бросив на нее беглый взгляд, он буквально окаменел и долго сидел так, в ужасе пялясь на фотографию. Спустя некоторое время он вспомнил о письме и обратился к нему, заранее с беспощадной ясностью понимая, что в нем написано.
Он перечитал письмо дважды. Лицо Рассела помертвело, покрылось холодным потом и обмякло, как будто все его мышцы атрофировались. Расселу повезло, что он сидел в кресле, ибо даже в нем он покачнулся и бессильно откинулся на спинку.
Его трясло мелкой дрожью. От страха.
Несколько часов Айзенменгер собирался с духом, но выбора у него не было. И, наконец решившись, сразу успокоился и почувствовал себя свободным. Настолько свободным, что ему хватило наглости набрать номер декана.
– Да? – спросил Шлемм таким тоном, словно не мог понять, как это Айзенменгер осмелился побеспокоить его после разноса, который он ему устроил.
– Это Джон Айзенменгер. Я принял решение.
Наступило молчание, и Айзенменгер не мог понять, то ли Шлемма что-то отвлекло, то ли этот вопрос его просто не интересует.
– И какое же?
– Завтра утром я подам заявление об отставке.
Айзенменгер ожидал бурной реакции, но декан отреагировал на заявление доктора на удивление вяло:
– Вот как? Действительно, доктор Айзенменгер, учитывая ваши… – тут он запнулся, подыскивая слово поостроумнее, – неортодоксальные взгляды, ваше дальнейшее пребывание в стенах данного научного учреждения было бы бессмысленным.
Айзенменгер, как обычно, почувствовал, что его подхватила волна деканского красноречия, и он, словно мальчик, беспомощно барахтается в ней. Но тут Шлемм, благослови, Господь, его душу, сам помог Айзенменгеру выбраться на твердую землю.
– Можете не отрабатывать положенные две недели.
Айзенменгер был изумлен. Декану, похоже, не пришло в голову, что при таком обороте Расселу придется туго.
– Но…
Никаких «но». Декан уже положил трубку.
Поначалу Айзенменгер удивился, потом рассердился, но, дойдя до белого каления, смирился и даже слегка повеселел. Ну что ж, раз такова воля декана, значит, так тому и быть. Он быстро настрочил заявление об уходе, адресовав его в отдел по работе с персоналом и не забыв упомянуть о предложении декана не отрабатывать положенного срока, а также сделал копии заявления для Шлемма и Рассела.
Не успел Айзенменгер покончить с этим делом, как в его кабинет вошла Софи. По случайному стечению обстоятельств этот день в медицинской школе тоже стал для нее последним. Вид у нее при этом, как заметил Айзенменгер, был намного счастливее, чем когда-либо прежде.
– Я зашла попрощаться и поблагодарить вас.
– Жаль, что ваша работа здесь окончилась таким образом, Софи.
Девушка пожала одним плечом, словно другое было парализовано, – доктору показалось забавным, что этот кривобокий жест соответствовал ее несколько кривобокой, хотя и трогательной натуре.
– Что вы собираетесь делать? – спросил он.
– Наверное, пристроюсь где-нибудь в общественном здравоохранении.
Больницы такого рода являлись чем-то вроде интернатов для умственно неизлечимых. Айзенменгер не удивился выбору девушки, но радоваться тут особо было нечему.
– Вы уверены в своем решении, Софи? Подумайте как следует.
Она кивнула так серьезно, будто намеревалась незамедлительно последовать его совету.
Как только Софи покинула кабинет Айзенменгера, на смену ей пришла Белинда, обеспечив доктора работой часа на два. Когда она собралась уходить, Айзенменгер спросил:
– Как там Рассел? У меня есть для него неприятная новость.
Белинда рассмеялась:
– Вряд ли он обратит на нее внимание. Он сидит как пыльным мешком оглушенный, даже кричать ни на кого не может. Недвижная туша, внезапно лишившаяся разума.
Десять минут спустя, постучав к Расселу и зайдя в его пещеру, Айзенменгер имел возможность убедиться в этом лично. Профессор сидел за столом и отсутствующим взглядом смотрел на лежавшую перед ним пачку научных статей. Он, казалось, не сразу узнал Айзенменгера.
– Справедливости ради хочу сразу предупредить вас. С завтрашнего дня я здесь не работаю.
Он протянул Расселу заявление. Профессор медленно перевел взгляд на лист бумаги, так же медленно взял его в руки и принялся рассматривать, не читая.
Айзенменгер ожидал чего угодно – удивления, вспышки гнева, может быть, даже испуга, но только не полного отсутствия всякой реакции. Похоже, Рассел даже не понимал, о чем ему толкуют.
Через некоторое время профессор слегка нахмурился, глядя на Айзенменгера со страдальческим выражением лица. В комнате было совсем не жарко, но по его лицу стекали крупные капли пота.
– Вы слышите меня? – негромко спросил Айзенменгер.
Рассел согнул пару шейных позвонков и вяло кивнул.
– Да. Вы больше не работаете.
Айзенменгер не знал, что еще сказать. В конце концов, это было несправедливо: Рассел просто обязан был если не учинить ему скандал, то хоть как-то выразить свое неудовольствие по поводу того, что с завтрашнего дня ему придется вести все музейные дела в одиночку. В некотором смятении Айзенменгер повернулся и вышел из кабинета.
Рассел отложил его заявление в сторону.
Консьерж был облачен в некое подобие униформы, хотя его одеяние больше напоминало грязный мешок. Уже на расстоянии можно было предположить, что от этого человека дурно пахнет, и приближение к нему это предположение подтвердило. Вдобавок ко всему консьерж оказался сварлив и не расположен тратить время на болтовню с кем попало, но и Беверли не намеревалась потакать его слабостям.
– Мистер Лейден?
– А вы кто?
Уилсон сунул ему под нос удостоверение. Из потрепанного рукава высунулась ладонь и всей пятерней ухватила документ.
– Полиция? – спросил он тоном, знакомым Беверли очень хорошо. – Что вам надо?
Беверли окинула взглядом вестибюль в стиле ар-деко, сверкавший мрамором и хромом. Она была бы не прочь поселиться в таких апартаментах. Интересно, во сколько обошлась бы ей квартира в этом доме?
Уортон повернулась к Лейдену:
– Вы консьерж?
– Ну да.
– И давно здесь работаете?
– Уже семь лет.
– И полагаю, хорошо знаете всех жильцов?
– Кое-кого знаю.
Старший инспектор понимающе кивнула:
– Насмотрелись, наверное, всякого.
– Да уж. Я все подмечаю.
Во что бы то ни стало надо было расположить консьержа к себе.
– Жильцы хорошо с вами обращаются? Уважают?
Он осклабился:
– Шутите! Большинство смотрит на меня как на пустое место. Не обращают никакого внимания, пока я им не понадоблюсь, а тогда начинают покрикивать, словно я им ниггер какой-нибудь.
В интересах высшей справедливости Уортон решила проигнорировать это небольшое нарушение политкорректности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116