– Ну что ж, это их право.
– Да, разумеется…
– Это создает какие-то проблемы? Ты сомневаешься, что твои подчиненные все сделали правильно, Марвин?
Главный констебль уже просмотрел все документы по делу Экснер и обнаружил в них то, что и ожидал: улик против Билрота было хотя и много, но все они являлись косвенными. Следствие по поводу его смерти, устраивавшей всех, было проведено небрежно и не вполне увязало концы с концами. Но во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего. Чего ради понадобилось тратить время и деньги на то, чтобы тревожить тени прошлого?
– Нет, конечно не сомневаюсь.
– Тогда в чем дело?
Голос декана обычно действовал на главного констебля – и не только на него – несколько угнетающе. Марвину редко представлялся случай поколебать самоуверенность этого образца академической невозмутимости.
– Я решил, что должен предупредить тебя. Повторное вскрытие будет производить патологоанатом, работающий в твоей школе, – Айзенменгер.
Декан едва не подскочил, хотя, разумеется, только «едва». Но он, по крайней мере, с совершенно несвойственной ему резкостью выпрямился в кресле и нахмурился.
– Айзенменгер, – повторил он.
– Вот именно, – подтвердил главный констебль, и его обветренные губы скривились в некоем подобии улыбки. – Я подумал, что если он откопает что-нибудь… сомнительное, то вся свистопляска начнется по новой. Пресса опять поднимет крик и так далее. – Сделав короткую паузу, чтобы собеседник смог как следует осмыслить его слова, он продолжил: – И странно, что за это взялся сотрудник твоей школы. Гадит в собственном доме, так сказать…
Декан счел эту красочную метафору излишней, но смысл сказанного оценил по достоинству. Дав главному констеблю понять, что тот позвонил не напрасно, Шлемм положил трубку и в задумчивости откинулся на спинку кресла.
Спустя несколько минут он снова потянулся к телефону.
Джонсон очень скоро пожалел о том, что решил начать со Стефана Либмана. Он легко установил, что помощник куратора находится у себя дома, точнее, в доме своей матери, но дальше начались трудности. На звонок Джонсона за массивной, частично застекленной деревянной дверью появилось лицо миссис Либман – круглое и встревоженное, с румяными щеками, двойным подбородком и испуганными серо-голубыми глазами.
– Что вам угодно? – не враждебно, но с явным подозрением спросила она. Внешний мир был полон опасностей, и женщина предпочитала держаться от него подальше. Ее подкрашенное лицо со вздувшимися венами выглядывало из темных недр дома, как лицо служителя похоронного зала.
– Миссис Либман?
– Да? – В этом подтверждении-вопросе уже чувствовалась настороженность.
– Мое имя Джонсон. Я расследую убийство Никки Экснер.
– Вы из полиции?
Джонсон поколебался, прежде чем ответить. Выдать себя за сотрудника полиции казалось ему весьма соблазнительным, но он предпочел действовать открыто – хотя бы ради собственной безопасности. Беверли Уортон с радостью ухватилась бы за возможность разделаться с ним, узнай она о попытке проникнуть в дом свидетеля обманом.
– Нет, я…
– Вы журналист?
– Нет-нет, – поспешил ответить он и тут же понял, что действительно поспешил, так как женщина мгновенно предприняла попытку закрыть дверь. Оказывается, есть на свете люди, которые не против излить душу представителям прессы.
– Я работаю по поручению родителей Никки Экснер, – сказал он, выставив руку, чтобы помешать двери захлопнуться. – Их беспокоит душевная травма, которую получил Стефан…
Его маленькая ложь подействовала – дверь снова начала приоткрываться.
– Их это беспокоит?
– Они слышали о нем. Знают, что ему пришлось пережить. И даже несмотря на свое горе, они понимают, как тяжело ему было.
В Джонсоне начали пробуждаться способности к лицедейству и сочинительству, мирно спавшие несколько десятилетий. Казалось, кто-то нашептывает ему нужные слова.
И с каждым новым словом дверь открывалась все шире. Было ясно, что путь к сердцу миссис Либман лежит через ее сына.
– Да, это стало для него ужасным ударом.
В этот момент взору Джонсона предстала ее левая грудь. Подавив мысль о том, что в иных обстоятельствах он сломя голову убежал бы от этого зрелища, он поторопился закрепить достигнутый успех.
– Родители Никки попросили меня навестить его и узнать, все ли с ним в порядке.
Тут миссис Либман наконец предстала перед Джонсоном целиком, но он, на его счастье, был достаточно закален и не дрогнул при виде ее огромных телес, признаков невроза на лице в ярких пятнах и разводах, присыпанных тальком. Он старался видеть в ней воплощение материнства, и ничего больше.
– Он болен, – сказала она. – Он очень тяжело болен.
– Могу я повидаться с ним?
Ее полное лицо на миг нахмурилось, и Джонсон добавил:
– Чтобы лично поблагодарить его за все, что он сделал.
Джонсон вовсе не был уверен, что Стефан сделал что-нибудь такое, за что его следовало благодарить, но миссис Либман, очевидно, знала о делах сына что-то такое, чего не знали ни полиция, ни руководство медицинской школы. Она ответила: «Конечно, конечно» – и посторонилась, пропуская Джонсона в дом.
Войдя, Джонсон сразу окунулся в домашнюю атмосферу, не вызывавшую у него никаких приятных ассоциаций. Все вокруг говорило о царившем в этом доме культе патриархальной семейной жизни с ее материальными заботами и производило угнетающее впечатление. Оглядевшись, Джонсон вспомнил собственную юность, когда родительский дом так опротивел ему, что он готов был бежать из него куда угодно; когда он совершенно не понимал родителей и отдалился от них, пока через много лет их встревоженные лица не заставили его взглянуть на мать и отца как на обыкновенных людей со своими слабостями и недостатками.
В интерьере жилища Либманов преобладали коричневые тона, причем изрядно выцветшие. Обои с прорехами, линолеум на полу, покрытый протертым ковром с умопомрачительным узором, и гардины с ламбрекенами. Горизонтальные поверхности сплошь уставлены дешевыми и уродливыми украшениями. Все комнаты, через которые он прошел, – передние, задние, прихожая и даже кухня – были выдержаны в одном и том же стиле, а точнее, одинаково лишены всякого стиля. Стиль, равно как и вкус хозяев дома, был убит и забальзамирован, от него осталась лишь безжизненная улыбка.
Пока миссис Либман вела его по этому туннелю отталкивающего архаизма, он заметил в передней, напротив большого зеркала в позолоченной узорчатой раме, прикрепленный к стене детский рисунок. Рисунок, заставивший его содрогнуться.
Кухню со времен ее постройки явно не пытались как-то переоборудовать или хотя бы придать ей привлекательный вид. Газовая плита стояла на своем месте лет пятьдесят;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116