Жена ничего ему не отвечала.
За три недели, прошедшие после удара, состояние ее почти не улучшилось, если не считать того, что она все-таки пришла в сознание и теперь медленно, но, похоже, неохотно реагировала на те или иные слова. Речь к ней не вернулась, в глазах застыло безжизненное выражение. Первое время она пыталась говорить, но потом бросила эти попытки и лишь стонала. Стонами и легким подрагиванием левой руки она давала знать, что ей требуется утка. Но наиболее угнетающим для Гудпастчера было кормление – как он ни уговаривал себя, что этим возвращает ее к жизни, ему никак не удавалось отделаться от ощущения, что болезнь начисто опустошила ее и он закидывает пищу ложкой в пустой каркас.
Но надежда в нем все еще жила.
Уже то, что жена выдержала первые несколько часов, было хорошо. Лечащий врач сказал, что если есть улучшение сейчас, то, возможно, в дальнейшем восстановятся и другие функции – вплоть до возвращения речи. Правда, миссис Гудпастчер и до удара была не слишком разговорчивой, но любое произнесенное ею слово было бы лучше, чем то, что сейчас наблюдал ее муж.
Так что Гудпастчер упорно приходил каждое утро в девять часов и оставался до одиннадцати вечера, сидя рядом с женой и непрерывно болтая. Медперсонал и другие посетители уже воспринимали его как неотъемлемую принадлежность палаты. Он был бы даже смешон, если бы не выглядел столь несчастным; с другой стороны, его жалкий вид мешал отнестись к нему с симпатией. У большинства сестер он вызывал легкое замешательство, которое они всеми силами старались подавить. Кроме мужа, за все это время у миссис Гудпастчер был только один посетитель – ее сын Джем, приемный сын куратора музея; да и тот заходил к матери лишь пару раз. Ее теперешнее состояние вызывало у него слезы, и находиться в больничной палате было выше его сил. Так что Гудпастчер продолжал бдения один.
Он непрерывно что-нибудь говорил. Ему в самом начале посоветовали разговаривать с женой, чтобы та слышала его голос, и он старался. Удивительно, но речь его лилась без запинки и превращалась порой в бессмысленный поток сознания, как это бывает у молодых влюбленных. Однако, несмотря на его болтовню, жена все так же молчала и казалась совершенно безучастной ко всему, так что неудивительно, что со временем и Гудпастчер замкнулся в себе, стал говорить невнятнее, почти так же слабо реагируя на окружающее, как и она. Видя это, врачи и сестры искренне сочувствовали ему.
Но они не знали того, что он держал в секрете.
Вот уже двадцать второй день Гудпастчер продолжал говорить, но на этот раз он внезапно отклонился от домашних и повседневных тем.
– Зачем я сделал это, Дженни? – спросил он вдруг безо всякой видимой связи с предыдущей фразой, в которой описывал безостановочно лаявшего соседского пса. Он задал этот вопрос, когда рядом не было посторонних, – возможно, это получилось случайно. Трудно сказать, поняла ли миссис Гудпастчер, что он имеет в виду, – ее мысли были отягощены собственными заботами. По крайней мере, от жены он не получил ничего, что можно было бы счесть за ответ.
Последовала долгая пауза. Затем он произнес:
– Мне надо было отказаться. – Голова его упала на грудь. Если кто-нибудь увидел бы Гудпастчера в этот момент, то, наверное, захотел бы встряхнуть его за плечо. – Почему я не отказался?
Мимо прошла медсестра и улыбнулась ему на ходу.
Гудпастчер никак не отреагировал на эту улыбку – в нем продолжалась какая-то внутренняя борьба, как если бы, покинув надежную гавань, он никак не мог вернуться обратно.
– О боже! Что я наделал?!
А что же миссис Гудпастчер?
Трудно сказать, слышала ли она его, а если слышала, понимала ли, а если и понимала, насколько ее это волновало? Все, что она сделала, – начала негромко стонать и слегка покачиваться, дергая левой рукой вверх и вниз. Застывшая в одном положении шея не позволяла ей двигать головой, но глаза женщины слезились.
Ей требовалась утка.
– К вам можно?
Белинда вошла без препаратов, и вид у нее был озабоченный – оба эти факта намекали на какие-то неурядицы. Ординаторы уже приходили к нему, жалуясь на свинское поведение профессора Рассела.
– Да, конечно, – улыбнулся он.
Девушка села, всем своим видом излучая смущение.
– Полагаю, что причиной вашего визита является Бэзил? – спросил Айзенменгер.
– Кто же еще? – усмехнулась она.
– Что на этот раз? – вздохнул он, прокручивая в голове несколько вариантов: велел ей подготовить к среде обзор трехсот случаев патологических отклонений в матке, отказался предоставить учебный отпуск или же просто нахамил безо всякой причины. У Бэзила Рассела был неисчерпаемый запас возможностей испортить жизнь ординатору.
– Он пристает к Софи с гнусными предложениями. Белинда была расстроена, как будто такое поведение профессора Рассела явилось для нее полной неожиданностью.
Айзенменгер уже предвкушал, как снова начнет перемывать кости Расселу, но это сообщение выбило его из колеи.
– Что он делает?
Девушка кивнула:
– Уже три недели. Помните, вы еще удивлялись, почему она ходит как в воду опущенная. В конце концов она мне все рассказала.
– Что же все-таки произошло? – спросил Айзенменгер, хотя и не испытывал особого желания вникать в подробности этой гнусной истории.
– Кажется, это началось за день до убийства. Он шпынял ее весь день, дескать, ее отчеты – несусветная чушь, а сама она – никчемный специалист, что она ленива – все как обычно. В итоге Белинде пришлось задержаться после работы – во первых, из-за того, что образец был заморожен в конце дня, и во-вторых, Рассел заставил ее переписывать почти все отчеты, которые она составила.
В этом не было ничего необычного: присылаемые хирургами замороженные образцы, по которым надо было давать срочные ответы, пока пациент еще находится под наркозом, являлись их постоянной головной болью, и заставить ординатора трудиться над этим в неурочные часы было вполне по-расселовски.
– И когда она закончила возиться с этим?
– Около восьми. После этого она зашла к Расселу, потому что он запретил ей уходить, пока она не покажет ему переписанные отчеты. Он просмотрел их, а потом… – у Белинды внезапно иссякли слова, – случилось это.
Звучало зловеще, но непонятно.
– А что вы имеете в виду под словом «это»?
Девушку внезапно сильно заинтересовало что-то на крышке письменного стола доктора.
– Ну, она говорила несколько неопределенно…
В таком случае трудно было выдвинуть против Рассела какие-либо обвинения.
– Он сделал что-то… неподобающее?
– О да, – с уверенностью подтвердила Белинда. Помолчав, она добавила: – Насколько я поняла, он намекнул, что она может завалить РОУ и им надо это обсудить.
Вряд ли дисциплинарный совет сочтет это серьезным нарушением преподавательской этики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
За три недели, прошедшие после удара, состояние ее почти не улучшилось, если не считать того, что она все-таки пришла в сознание и теперь медленно, но, похоже, неохотно реагировала на те или иные слова. Речь к ней не вернулась, в глазах застыло безжизненное выражение. Первое время она пыталась говорить, но потом бросила эти попытки и лишь стонала. Стонами и легким подрагиванием левой руки она давала знать, что ей требуется утка. Но наиболее угнетающим для Гудпастчера было кормление – как он ни уговаривал себя, что этим возвращает ее к жизни, ему никак не удавалось отделаться от ощущения, что болезнь начисто опустошила ее и он закидывает пищу ложкой в пустой каркас.
Но надежда в нем все еще жила.
Уже то, что жена выдержала первые несколько часов, было хорошо. Лечащий врач сказал, что если есть улучшение сейчас, то, возможно, в дальнейшем восстановятся и другие функции – вплоть до возвращения речи. Правда, миссис Гудпастчер и до удара была не слишком разговорчивой, но любое произнесенное ею слово было бы лучше, чем то, что сейчас наблюдал ее муж.
Так что Гудпастчер упорно приходил каждое утро в девять часов и оставался до одиннадцати вечера, сидя рядом с женой и непрерывно болтая. Медперсонал и другие посетители уже воспринимали его как неотъемлемую принадлежность палаты. Он был бы даже смешон, если бы не выглядел столь несчастным; с другой стороны, его жалкий вид мешал отнестись к нему с симпатией. У большинства сестер он вызывал легкое замешательство, которое они всеми силами старались подавить. Кроме мужа, за все это время у миссис Гудпастчер был только один посетитель – ее сын Джем, приемный сын куратора музея; да и тот заходил к матери лишь пару раз. Ее теперешнее состояние вызывало у него слезы, и находиться в больничной палате было выше его сил. Так что Гудпастчер продолжал бдения один.
Он непрерывно что-нибудь говорил. Ему в самом начале посоветовали разговаривать с женой, чтобы та слышала его голос, и он старался. Удивительно, но речь его лилась без запинки и превращалась порой в бессмысленный поток сознания, как это бывает у молодых влюбленных. Однако, несмотря на его болтовню, жена все так же молчала и казалась совершенно безучастной ко всему, так что неудивительно, что со временем и Гудпастчер замкнулся в себе, стал говорить невнятнее, почти так же слабо реагируя на окружающее, как и она. Видя это, врачи и сестры искренне сочувствовали ему.
Но они не знали того, что он держал в секрете.
Вот уже двадцать второй день Гудпастчер продолжал говорить, но на этот раз он внезапно отклонился от домашних и повседневных тем.
– Зачем я сделал это, Дженни? – спросил он вдруг безо всякой видимой связи с предыдущей фразой, в которой описывал безостановочно лаявшего соседского пса. Он задал этот вопрос, когда рядом не было посторонних, – возможно, это получилось случайно. Трудно сказать, поняла ли миссис Гудпастчер, что он имеет в виду, – ее мысли были отягощены собственными заботами. По крайней мере, от жены он не получил ничего, что можно было бы счесть за ответ.
Последовала долгая пауза. Затем он произнес:
– Мне надо было отказаться. – Голова его упала на грудь. Если кто-нибудь увидел бы Гудпастчера в этот момент, то, наверное, захотел бы встряхнуть его за плечо. – Почему я не отказался?
Мимо прошла медсестра и улыбнулась ему на ходу.
Гудпастчер никак не отреагировал на эту улыбку – в нем продолжалась какая-то внутренняя борьба, как если бы, покинув надежную гавань, он никак не мог вернуться обратно.
– О боже! Что я наделал?!
А что же миссис Гудпастчер?
Трудно сказать, слышала ли она его, а если слышала, понимала ли, а если и понимала, насколько ее это волновало? Все, что она сделала, – начала негромко стонать и слегка покачиваться, дергая левой рукой вверх и вниз. Застывшая в одном положении шея не позволяла ей двигать головой, но глаза женщины слезились.
Ей требовалась утка.
– К вам можно?
Белинда вошла без препаратов, и вид у нее был озабоченный – оба эти факта намекали на какие-то неурядицы. Ординаторы уже приходили к нему, жалуясь на свинское поведение профессора Рассела.
– Да, конечно, – улыбнулся он.
Девушка села, всем своим видом излучая смущение.
– Полагаю, что причиной вашего визита является Бэзил? – спросил Айзенменгер.
– Кто же еще? – усмехнулась она.
– Что на этот раз? – вздохнул он, прокручивая в голове несколько вариантов: велел ей подготовить к среде обзор трехсот случаев патологических отклонений в матке, отказался предоставить учебный отпуск или же просто нахамил безо всякой причины. У Бэзила Рассела был неисчерпаемый запас возможностей испортить жизнь ординатору.
– Он пристает к Софи с гнусными предложениями. Белинда была расстроена, как будто такое поведение профессора Рассела явилось для нее полной неожиданностью.
Айзенменгер уже предвкушал, как снова начнет перемывать кости Расселу, но это сообщение выбило его из колеи.
– Что он делает?
Девушка кивнула:
– Уже три недели. Помните, вы еще удивлялись, почему она ходит как в воду опущенная. В конце концов она мне все рассказала.
– Что же все-таки произошло? – спросил Айзенменгер, хотя и не испытывал особого желания вникать в подробности этой гнусной истории.
– Кажется, это началось за день до убийства. Он шпынял ее весь день, дескать, ее отчеты – несусветная чушь, а сама она – никчемный специалист, что она ленива – все как обычно. В итоге Белинде пришлось задержаться после работы – во первых, из-за того, что образец был заморожен в конце дня, и во-вторых, Рассел заставил ее переписывать почти все отчеты, которые она составила.
В этом не было ничего необычного: присылаемые хирургами замороженные образцы, по которым надо было давать срочные ответы, пока пациент еще находится под наркозом, являлись их постоянной головной болью, и заставить ординатора трудиться над этим в неурочные часы было вполне по-расселовски.
– И когда она закончила возиться с этим?
– Около восьми. После этого она зашла к Расселу, потому что он запретил ей уходить, пока она не покажет ему переписанные отчеты. Он просмотрел их, а потом… – у Белинды внезапно иссякли слова, – случилось это.
Звучало зловеще, но непонятно.
– А что вы имеете в виду под словом «это»?
Девушку внезапно сильно заинтересовало что-то на крышке письменного стола доктора.
– Ну, она говорила несколько неопределенно…
В таком случае трудно было выдвинуть против Рассела какие-либо обвинения.
– Он сделал что-то… неподобающее?
– О да, – с уверенностью подтвердила Белинда. Помолчав, она добавила: – Насколько я поняла, он намекнул, что она может завалить РОУ и им надо это обсудить.
Вряд ли дисциплинарный совет сочтет это серьезным нарушением преподавательской этики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116