... Знал ли Пушкин обо всей этой истории? Скорее всего, знал, но из-за участия в графине тоже ни разу о ней не обмолвился. Только мельком он упомянул однажды Марию Антуанетту в послании к князю Юсупову:
«... Там ликовало все. Армида молодая,
К веселью, роскоши знак первый подавая,
Не ведая, чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена...»
И все-таки не верится. Неужели никогда, ни разу после той пресловутой свадьбы в Старой Коломне, после столь злой насмешки над жалким и смешным в его старческом бессилии Черномором, он не вспоминал этого похитителя своей влюбленности? Нет, никогда.
Хотя постойте!... Осенью 1835-го Пушкин в очередной раз едет в Михайловское. В то время недавно овдовевшая Екатерина Александровна, как обычно, проводила лето в своем Старорусском имении близ села Налючи, что стоит на впадении речки Ларинки (и опять, как Мавр-Мавруша - Ларинка-Ларины: случайные слова?) в полноводную Полу. Это был единственный год после замужества, когда она была свободна от ревнивых брачных уз, могла принимать, кого хотела и когда хотела. Чтобы по пути в Михайловское хоть на несколько часов заехать в ее имение, нужен был один, от силы полтора дня. Кстати, в тех местах и сегодня (автор сам был тому свидетелем) устойчиво бытует предание, что Пушкин приезжал в Налючи. Было так или нет, мы достоверно не знаем. Но среди стихотворений, написанных им в ту Михайловскую осень, есть одно - этакая, непонятно чем вызванная, нескромная шутка. В ней можно увидеть и бедного поэта, и беспомощного, скучающего без дел богатого мужа, и алмазы, и изумруды. В рукописи она датирована 10-11 сентября, то есть днями, когда Пушкин находился в дороге по пути в Михайловское. Вот эта шутка-эпиграмма:
«К кастрату раз пришел скрыпач,
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, - сказал певец безмудый, -
Мои алмазы, изумруды -
Я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, - он продолжал,
- Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно: - Я? я муде себе чешу».
А, может быть, подъезжая к Налючам, он просто вспомнил и записал этот экспромт, сочиненный им еще в том далеком 1819 году и несколько своеобразно запечатлевший случайный «светский разговор» ясновельможного старца-жениха с влюбленным, бедным юношей - поэтом
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
«Нет, - отвечала она.
- Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского»51
Поставив точку в предыдущей главе, мы могли бы кончить и наш рассказ. На первый взгляд, в дальнейшем творчестве Пушкина нет ничего, что напоминало бы о Стройновской. Но это не так. Можно с уверенностью сказать, что и в последние годы жизни он не раз мысленно обращался к ней, к ее судьбе. В 1832-33 годах создается «Дубровский», где имеют место и «настоящий русский барин», и тривиальная ситуация «неравного брака». И если прообразом Кириллы Петровича Троекурова был, как известно, самодур и крепостник генерал Измайлов, то англоман, богач и ценитель искусств князь Верейский весьма походит на графа Стройновского. Более того, похоже, что описывая знакомство тетки с будущим мужем, Маевский держал перед глазами роман Пушкина. Он пишет: «Граф, смолоду красавец, имел громадный успех у женщин. Красота Екатерины Александровны... поразила его - он тут же решил добиваться руки ее. Согласие родителей было заранее обеспечено...»
В «Дубровском» читаем:
«В зале встретила их Марья Кирилловна, и старый волокита был поражен ее красотой». Верейский незамедлительно решил добиваться ее руки, согласие же Кириллы Петровича было обеспечено. А разве слова Марьи Кирилловны, поставленные эпиграфом к этой главе, не перекликаются со столь известными словами Татьяны: «Но я другому отдана; я буду век ему верна»?
Параллельно с «Дубровским» Пушкин начинает писать «Капитанскую дочку», приступает к сбору материалов для «Истории Пугачевского бунта». Он работает в архивах, едет в Казанскую и Оренбургскую губернии. И что же? Среди нескольких тысяч архивных документов он находит бумаги, касающиеся целого ряда казанских Буткевичей - близких родственников Екатерины Александровны, сражавшихся как за, так и против Пугачева. Он находит материалы о подпрапорщике Богдане Буткевиче, перешедшем на сторону Пугачева и сдавшем ему свой город Заинск, встречает эту фамилию в донесениях о сражении под Казанью, о взятии Саратова. В приложениях к «Истории Пугачева» он, среди длинного перечня других имен, называет воеводского товарища секунд-майора Буткевича, казненного Пугачевым в городе Петровске, и прапорщика Буткевича, повешенного в Царицыне. Наконец, он находит и подробно конспектирует реестр надворного советника Ивана Буткевича, представленный в январе 1774 года генералу Бибикову с просьбой о компенсации, согласно реестру, «украденного злодеями добра» в его имениях в Заинском уезде. Яркая социальная значимость этого документа и его обладателя, безусловно оцененная в свое время Пушкиным, не раз отмечались на страницах пушкиноведения. Однако нам реестр интересен в другом плане. Трудно с уверенностью сказать, где и как намеревался Пушкин его использовать, когда переписывал для своих «архивных тетрадей». Но причиной первого, эмоционального внимания поэта-историка именно к этому реестру, а не к какому-либо другому из тех, что подавались разгромленными помещиками во все инстанции, вплоть до императрицы, было скорее всего, то, что составителем его оказался именно Буткевич. У нас нет сомнения в повышенном интересе Пушкина к этой фамилии, особенно после уточнения ее родственных связей с его петербургскими соседями. Нет сомнения, что в те часы перед его глазами вновь возникала Коломна, трехэтажный генеральский дом на углу, встречи в гостиной Ивеличей... Пушкин не счел нужным упомянуть об этом документе в «Истории Пугачева». Но два года спустя он частично использовал именно его на страницах «Капитанской дочки»... Помните? «Это что еще! - вскричал Пугачев, сверкнув огненными глазами... - Заячий тулуп! Я те дам заячий тулуп! Да знаешь ли ты...» Именно так реагировал Пугачев на поданный ему добрейшим Савеличем реестр пропавшего добра своего барина Петра Андреевича Гринева. Этот перечень еще со школьной скамьи знаком каждому из нас, и нет нужды повторять его. Обратим внимание на другое. В тексте «Капитанской дочки» реестр Буткевича переделан Пушкиным до неузнаваемости; из его 37 наименований оставлены только четыре, но и они так или иначе изменены:
В реестре Буткевича:
1. Два халата, один хивинский, Два халата, миткалевый другой полосатый на 20 руб .
2. Двенадцать рубах мужских Двенадцать рубах полотнянных с манжетами на 60 руб
3. Одеяло ситцевое, другое хлопчатой бумаге 19 руб.
4. Два тулупа, один мерлушатый, второй из беличьего меху 60 руб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
«... Там ликовало все. Армида молодая,
К веселью, роскоши знак первый подавая,
Не ведая, чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена...»
И все-таки не верится. Неужели никогда, ни разу после той пресловутой свадьбы в Старой Коломне, после столь злой насмешки над жалким и смешным в его старческом бессилии Черномором, он не вспоминал этого похитителя своей влюбленности? Нет, никогда.
Хотя постойте!... Осенью 1835-го Пушкин в очередной раз едет в Михайловское. В то время недавно овдовевшая Екатерина Александровна, как обычно, проводила лето в своем Старорусском имении близ села Налючи, что стоит на впадении речки Ларинки (и опять, как Мавр-Мавруша - Ларинка-Ларины: случайные слова?) в полноводную Полу. Это был единственный год после замужества, когда она была свободна от ревнивых брачных уз, могла принимать, кого хотела и когда хотела. Чтобы по пути в Михайловское хоть на несколько часов заехать в ее имение, нужен был один, от силы полтора дня. Кстати, в тех местах и сегодня (автор сам был тому свидетелем) устойчиво бытует предание, что Пушкин приезжал в Налючи. Было так или нет, мы достоверно не знаем. Но среди стихотворений, написанных им в ту Михайловскую осень, есть одно - этакая, непонятно чем вызванная, нескромная шутка. В ней можно увидеть и бедного поэта, и беспомощного, скучающего без дел богатого мужа, и алмазы, и изумруды. В рукописи она датирована 10-11 сентября, то есть днями, когда Пушкин находился в дороге по пути в Михайловское. Вот эта шутка-эпиграмма:
«К кастрату раз пришел скрыпач,
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, - сказал певец безмудый, -
Мои алмазы, изумруды -
Я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, - он продолжал,
- Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно: - Я? я муде себе чешу».
А, может быть, подъезжая к Налючам, он просто вспомнил и записал этот экспромт, сочиненный им еще в том далеком 1819 году и несколько своеобразно запечатлевший случайный «светский разговор» ясновельможного старца-жениха с влюбленным, бедным юношей - поэтом
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
«Нет, - отвечала она.
- Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского»51
Поставив точку в предыдущей главе, мы могли бы кончить и наш рассказ. На первый взгляд, в дальнейшем творчестве Пушкина нет ничего, что напоминало бы о Стройновской. Но это не так. Можно с уверенностью сказать, что и в последние годы жизни он не раз мысленно обращался к ней, к ее судьбе. В 1832-33 годах создается «Дубровский», где имеют место и «настоящий русский барин», и тривиальная ситуация «неравного брака». И если прообразом Кириллы Петровича Троекурова был, как известно, самодур и крепостник генерал Измайлов, то англоман, богач и ценитель искусств князь Верейский весьма походит на графа Стройновского. Более того, похоже, что описывая знакомство тетки с будущим мужем, Маевский держал перед глазами роман Пушкина. Он пишет: «Граф, смолоду красавец, имел громадный успех у женщин. Красота Екатерины Александровны... поразила его - он тут же решил добиваться руки ее. Согласие родителей было заранее обеспечено...»
В «Дубровском» читаем:
«В зале встретила их Марья Кирилловна, и старый волокита был поражен ее красотой». Верейский незамедлительно решил добиваться ее руки, согласие же Кириллы Петровича было обеспечено. А разве слова Марьи Кирилловны, поставленные эпиграфом к этой главе, не перекликаются со столь известными словами Татьяны: «Но я другому отдана; я буду век ему верна»?
Параллельно с «Дубровским» Пушкин начинает писать «Капитанскую дочку», приступает к сбору материалов для «Истории Пугачевского бунта». Он работает в архивах, едет в Казанскую и Оренбургскую губернии. И что же? Среди нескольких тысяч архивных документов он находит бумаги, касающиеся целого ряда казанских Буткевичей - близких родственников Екатерины Александровны, сражавшихся как за, так и против Пугачева. Он находит материалы о подпрапорщике Богдане Буткевиче, перешедшем на сторону Пугачева и сдавшем ему свой город Заинск, встречает эту фамилию в донесениях о сражении под Казанью, о взятии Саратова. В приложениях к «Истории Пугачева» он, среди длинного перечня других имен, называет воеводского товарища секунд-майора Буткевича, казненного Пугачевым в городе Петровске, и прапорщика Буткевича, повешенного в Царицыне. Наконец, он находит и подробно конспектирует реестр надворного советника Ивана Буткевича, представленный в январе 1774 года генералу Бибикову с просьбой о компенсации, согласно реестру, «украденного злодеями добра» в его имениях в Заинском уезде. Яркая социальная значимость этого документа и его обладателя, безусловно оцененная в свое время Пушкиным, не раз отмечались на страницах пушкиноведения. Однако нам реестр интересен в другом плане. Трудно с уверенностью сказать, где и как намеревался Пушкин его использовать, когда переписывал для своих «архивных тетрадей». Но причиной первого, эмоционального внимания поэта-историка именно к этому реестру, а не к какому-либо другому из тех, что подавались разгромленными помещиками во все инстанции, вплоть до императрицы, было скорее всего, то, что составителем его оказался именно Буткевич. У нас нет сомнения в повышенном интересе Пушкина к этой фамилии, особенно после уточнения ее родственных связей с его петербургскими соседями. Нет сомнения, что в те часы перед его глазами вновь возникала Коломна, трехэтажный генеральский дом на углу, встречи в гостиной Ивеличей... Пушкин не счел нужным упомянуть об этом документе в «Истории Пугачева». Но два года спустя он частично использовал именно его на страницах «Капитанской дочки»... Помните? «Это что еще! - вскричал Пугачев, сверкнув огненными глазами... - Заячий тулуп! Я те дам заячий тулуп! Да знаешь ли ты...» Именно так реагировал Пугачев на поданный ему добрейшим Савеличем реестр пропавшего добра своего барина Петра Андреевича Гринева. Этот перечень еще со школьной скамьи знаком каждому из нас, и нет нужды повторять его. Обратим внимание на другое. В тексте «Капитанской дочки» реестр Буткевича переделан Пушкиным до неузнаваемости; из его 37 наименований оставлены только четыре, но и они так или иначе изменены:
В реестре Буткевича:
1. Два халата, один хивинский, Два халата, миткалевый другой полосатый на 20 руб .
2. Двенадцать рубах мужских Двенадцать рубах полотнянных с манжетами на 60 руб
3. Одеяло ситцевое, другое хлопчатой бумаге 19 руб.
4. Два тулупа, один мерлушатый, второй из беличьего меху 60 руб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43