Так же понятным становится и то, что Маевский, ко­нечно, знавший об этом царственном посещении своей тет­ки, не счел возможным упомянуть о нем в своей хронике, к еще одному отрывку из которой мы теперь вернемся. Вспо­миная себя в 7-летнем возрасте, Маевский пишет:
«Так проходило мое детство. Тетка моя проводила лето в своем имении с тех пор, как муж ее был назначен новгород­ским губернатором; сам он приезжал в субботу и уезжал в понедельник; по-прежнему они бывали у нас в воскресенье, а мы у них по четвергам. В одно из воскресений тетка или ее муж - не помню, рассказывали, что полиция донесла губер­натору, что в лесу, в Валдайском уезде, в совершенно уеди­ненной келье, вдали от всякого жилья, проживает какая-то странница. Когда вошли к ней и потребовали ее документы, она бросила в топившуюся печь целую связку бумаг; на расспросы она отказалась отвечать, но написала, что зовут ее Верой Александровной и что говорить она не может, потому что наложила на себя обет молчания. Ее доставили поэтому в Новгород и, полагая, что имеют дело с сумасшед­шею, подвергли освидетельствованию в губернском правле­нии; там на вопрос губернатора, кто она, она четким полууставом и славянскими буквами написала: Я прах, я червь, ничто, земля, Перед Богом же, что ты, то я. Не добившись ничего, ее для испытания отдали в Колмовский дом умалишенных; там она рисовала священные картинки, писала своим четким, красивым полууставом молит­вы и разные изречения из священных книг. В Колмове, как и в губернском правлении, никто не слыхал ее голоса...
На другой день утром или в тот же самый вечер - не помню, мать позвала меня к себе и, поставив перед образом, торже­ственно объявила, что желает открыть мне великую семей­ную тайну. «Помнишь ли ты, Николаша, - спросила она, - что тетенька вчера рассказывала о той страннице, которую нашли в келье в лесу?» По моей глупой физиономии видно было, что я ничего не понимаю и не помню. Она повторила мне рассказ и, убедясь, что я его понял, сказала: «Помни, Николай, помни это, как завет мой, и не забывай во всю жизнь твою: эта странница - твоя родная тетка, а моя сестра Вера Александровна»...
Тетка моя (Е.А. Зурова - Б.Б.) сдержала слово: Вера Алек­сандровна была переведена в новгородский Сырков мона­стырь. Никакие убеждения не могли заставить ее произнести хотя бы слово... Слух о ее подвижничестве сделал ее пред­метом особого почитания как в монастыре, так и за его стенами; к ней приходили толпы богомольцев, прося ее благословения; одних она наделяла сухариками, которые сама сушила из монастырского хлеба, другим, особенно из­любленным, давала собственноручные записочки с изрече­ниями из священного писания. Тихо и спокойно шла ее жизнь и только однажды была прервана болезнью - горяч­кой; в бреду она говорила, рассказывала про свое детство на берегу Полы, про богатство своего деда (отца Александра Дмитриевича - Б.Б.). Прошла болезнь, и уста Молчальницы снова закрылись, и уже навеки... Многие ее почитатели имеют у себя ее портрет, снятый уже после смерти; когда и я, при обязательном посредстве матери Лидии, игуменьи новгородского Звериного монастыря, получил копию этого портрета, то был поражен: в полумонашеском оригинальном одеянии в гробу лежит как бы моя мать. Немало труда стоило мне убедить себя, что это обман чувств; но с тех пор портрет Веры Александровны стал мне еще более дорог - он заменил мне портрет моей матери, которого у меня не было, так как она ни за что не хотела позволить срисовать себя».
Нужно отметить, что Маевский уже второй раз в своих семейных воспоминаниях применяет этот, так сказать, «портретный способ» подтверждения кровного родства в своем семействе. Причем именно в тех случаях, когда это родство, как он, вероятно, думал, могло вызвать сомнения у пристрастного читателя. Так, рассказывая о дочери графа Стройновского Ольге, родившейся, когда графу было 73 года, а его жене Екатерине Александровне 24, он пишет: «Но эта всеобщая любимица, портрет отца, с рождения носила какой-то странный отпечаток дряхлости: поставив рядом портреты отца и дочери, в самом юном ее возрасте, зритель поражался их сходством...» То же, но несколько в ином контексте, он повторяет, как мы видим, говоря о сходстве своей матери с посмертным портретом Молчальницы.
После посещения деревни Сырково и осмотра остатков тамошнего монастыря я побывал в Новгородском истори­ческом музее. В его фондах удалось разыскать два докумен­та, касающихся Веры Александровны. Первый, на гербовой бумаге, составленный 11 апреля 1841 года, гласил:
«По Указу Его И.В. и пр. Новгородская духовная конси­стория слушала отношения: Новгородского Сыркова Де­вичьего монастыря игуменьи Маркеллины и Господина гражданского и военного губернатора следующего содержа­ния: Графиня Орлова-Чесменская просит Его превосходи­тельство содержащуюся за неимением письменного вида в Новгородском Колмовском заведении девицу Веру Алек­сандровну, лишенную дара слова, отдать для помещения на ее счет, впредь до окончания об ней дела, в Сырков мона­стырь, в ведение тамошней игуменьи, которая на принятие ее изъявила, с тем, что в случае востребования девицы этой она в то же время будет Представлена и без разрешения из монастыря никуда не отпускается. Губернское правление согласно изъявленному графиней Орловой желанию в 14 число сего марта месяца заключило: Девицу Веру Алексан­дровну отдать на попечение Ея Сиятельства помещением в Сырков монастырь, о чем уведомить Новгородский приказ общественного призрения, в заведении которого находится ныне Вера Александровна...
Свято-духовского монастыря протоирей Гаков Лавров. Секретарь Шабловский».
Второй документ представлял собою небольшой плоский сверток, размером чуть меньше нынешнего конверта. На внешней его стороне написано: «Автограф Веры Молчаль­ницы. Передан в Губмузей Ю.А. Бубновой 4 декабря 1924 года. Ею в свое время взят в Сырковом монастыре у мона­хини, бывшей келейницею Веры Молчальницы».
Должен признаться, что разворачивал я этот сверток дро­жащими от волнения и нетерпения руками. Внутри, дважды обернутый в ветхую серую бумагу, находился прямоуголь­ник плотного картона размером 8x13 сантиметров. С обеих сторон наклеены на этот картон листики белой бумаги с карандашным текстом. Все это оклеено по периметру узким кантом из старинной мраморной бумаги, в виде двусторон­ней рамки. Цифрами помечены 1-я и 2-я стороны. Текст написан удивительно четким, красивым полууставом, на церковнославянском языке и, насколько я мог разобрать, содержит фрагмент какой-то молитвы или духовного нраво­учения. Внизу второй стороны аббревиатура из пяти букв: строчная «д», потом заглавная «Б» и далее строчные «т», «ч», последняя - заглавная «В».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43