Здесь он бескомпромиссен в своей на­смешке, в своем страстном негодовании. Возможным возра­жением на наше предположение о биографических реалиях этих строф поэмы может служить следующее. В критиче­ских статьях и разборах «Руслана и Людмилы», наряду с признанным влиянием на поэму рыцарских романов и рус­ских былинных сказок, в статье В. Сиповского («К литера­турной истории поэмы») есть объяснение беспомощности всесильного Черномора перед плененной им Людмилой. Оказывается, согласно одному из старинных поверий, «ча­родеи и волшебники «любовью» могли наслаждаться только тогда, когда она им давалась добровольно: над любовью бессильна была их наука». Думается, что такое объяснение не только не противоречит нашему предположению, но, напротив, подкрепляет его. Надежно прикрываясь этим по­вернем, Пушкин предельно реалистично изобразил элемен­тарную житейскую трагедию семидесятилетнего новобрач­ного. Здесь у него нет ни слова, ни намека на сказочную неизбежность сюжетной ситуации.
Пушкин не уехал, не стал военным, не сражался в горах Кавказа. В середине июня 1819 года он простудился и снова заболел, а по выздоровлению уехал к отцу в деревню. Но перед отъездом, где-то в конце июня, он написал стихотво­рение «Дорида»:
«В Дориде нравятся и локоны златые,
И бледное лицо, и очи голубые.
Вчера, друзей моих оставя пир ночной,..
... но среди неверной темноты
Другие милые мне виделись черты,
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали
В вариантах этих строф, связанных, как принято считать, с именем легкомысленной петербургской дамы полусвета Ольги Масон, читаем:
«...B ее объятиях забылся я душой...
Темноволосую я видел красоту...
И кудри черные и черные ресницы...
Другой мне чудились знакомые черты...»
Со слов Маевского (как и на ее портрете) мы видим Стройновскую темноволосой с синими (голубыми) глазами. Стихотворение появилось в печати в феврале 1820 года, еще до ссылки Пушкина на юг. Можно считать, что своими последними строками и вариантами к ним оно как бы откры­вает тот широко известный цикл лирики поэта, отражающий его «таинственную северную любовь» - загадку, так и не разгаданную пушкинистами.
Прошло восемь лет. В 1828 году поэма «Руслан и Людми­ла» вышла в свет вторым тиснением. Кроме указанных, Пушкиным по разным причинам был изъят из нее еще ряд строф, в том числе и тех, что, возможно, также таили в себе отголоски прежних тревожных смятений его души:
« Руслан, не знаешь ты мученья
Любви отверженной навек.
Увы! ты не сносил презренья...»
Время подлечило сердечные раны, сгладило остроту пере­живаний. Да и критики шумели о безнравственности отдель­ных строк поэмы. Всеми полузабытый восьмидесятилетний граф, окруженный вниманием и заботой тридцатилетней
супруги, доживал в глуши имения свои последние годы. Уже далеким прошлым был для Пушкина 1819 год. Теперь, со­здавая «Онегина», он «сквозь магический кристалл» все пристальней всматривался в знакомые ему черты Татьяны, видел в ее судьбе - судьбу Екатерины Стройновской...

ПОРТРЕТ, ИЛИ «ЗАГАДКА МАЕВСКОГО»
«А та, с которой образован
Татьяны милый идеал...»30

По подсчетам Пушкина, он писал «Онегина» с мая 1823- го по сентябрь 1830 года. То есть почти семь с половиной лет в большей или меньшей степени, но неотступно, жил жиз­нью героев своего романа. Самых любимых героев всего его творчества. Отсюда понятен незатухающий интерес к воп­росу о том, существовали ли реальные прообразы этих геро­ев, и если были, то кто.
Выше мы упоминали об известном пушкинисте Николае Осиповиче Лернере - ученом, крайне осторожно и придир­чиво относившемся ко всякого рода домыслам, догадкам и непроверенным фактам в вопросах, касающихся творчества и биографии Пушкина. Поэтому нам особенно ценно, что именно он не раз указывал на Екатерину Стройновскую как на наиболее вероятный прототип Онегинской Татьяны. Го­воря о графине из «Домика в Коломне» (к этой повести мы еще вернемся), он пишет, что в ней «есть что-то общее с Татьяной - княгиней, и это сразу бросается в глаза. И Тать­яна умела скрывать свое страдание под маской надменной светскости, окружать себя «крещенским холодом», она по­является в бальной зале, как графиня в церкви, - «толпа заколебалась..., шепот пробежал...»
Она была не тороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Вез притязаний на успех...
Но для поэта она - «прежняя Таня, бедная Таня», и он знает ее грустную повесть31. Далее Лернер, следуя воспоми­наниям того же Маевского, указывает на сходство между Таней и Катенькой Буткевич еще в их детские годы, когда Катя была так похожа на маленькую Татьяну, которая «дитя сама, в толпе детей играть и прыгать не хотела''. В них обеих он справедливо видит признаки «охоты властвовать».
После разрыва с Татищевым Екатерине Александровне, как и Татьяне, «все были жребии равны», как и Татьяну, ее «с слезами заклинаний молила мать...» Нельзя не согласить­ся со столь явной общностью черт в образах обеих женщин, не признать справедливость выводов покойного ученого. Но, продолжая развивать свою гипотезу, хотим обратить внимание читателя еще на несколько моментов.
Первое - это интереснейшая информация о том, что уже в наши дни известный ленинградский историк Владислав Ми­хайлович Глинка в частном письме Л. Певзнер сообщал:
«... Продолжая наш разговор, касавшийся портрета Е.А. Буткевич-Стройновской-Зуровой, хочу Вас заверить, что имение, в котором он находился до 1917 года, в Старо­русском уезде Новгородской губернии, именовалось Налючи... (имение Стройновских-Зуровых - Б.Б.). Касаясь своего знакомства с этим портретом, позвольте подтвердить, что впервые я увидел и запомнил его в этих самых Налючах летом 1912 или 1913 гг., когда моего отца, старорусского врача-терапевта Михаила Павловича Глинку вместе с его коллегой Г. Верманом приглашали туда по поводу болезни кого-то из семьи Зуровых... В то время как отец и доктор Верман осматривали больного, я был оставлен в гостиной, где висел ряд фамильных портретов, в том числе и опреде­ленный Вами. Какая-то девушка, кажется, гувернантка де­тей Зуровых, взяла на себя труд занять меня, и она-то пояснила мне, что с этой, мол, дамы Пушкин написал свою Татьяну в «Евгении Онегине». Именно поэтому я особенно внимательно посмотрел на портрет и запомнил его...» Далее В.М. Глинка пишет, что второй раз видел этот портрет летом 1924 или 1925 года в кладовой при налюческой церкви, куда он был принесен из дома священником и позднее передан в Старорусский музей.
Это свидетельство покойного ученого (в точности которого сомневаться не приходится) не только еще раз подтверждает правильность атрибуции портрета, но и наводит на следующие размышления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43