Говоря так, Либле беспрерывно трясет руку Тоотса и похлопывает его левой рукой по плечу. Из единственного глаза звонаря скатывается слеза, теряясь в его седеющих усах. Видно, появление старого знакомого доставило ему искреннюю радость.
— Ну, как идут дела? — спрашивает Тоотс.
— Да ничего, идут, — отвечает Либле. — Да и чему тут особенно идти, только и дела, что бей в колокол да с пробстом и кистером грызись.
— Все еще грызетесь?
— Грыземся! Куда оно денется. У нас это вроде бы в контракте записано, хоть разок в неделю да обязательно вдоволь погрызться. Прочий крещенный люд шесть дней работает, на седьмой отдыхает, а мы шесть дней друг на друга зуб точим и на седьмой грыземся. И так изо дня в день. А вообще-то нового ничего, что ни день, то к смерти ближе. Ах да, новость одна есть, да и то не бог весть какая важная — я, выходит, теперь женат и…
— Ого-го! — изумляется Тоотс. — Женат?
— Да, как ни смешно, а женат, и тут ничем уж делу не поможешь. А что? Все люди на белом свете так поступают, ну и я за ними, как обезьяна; одной потехой в этом злом мире больше стало.
— На ком же ты женился?
— На ком, на ком… Точно было у меня, из кого выбирать. Пусть бы господин Тоотс сначала на меня поглядел да потом и прикинул — кому, собственно, такой старый сморчок нужен. Принцессы да помещичьи дочки из Сууремаа на меня вроде не позарились… или как сказать — побрезговали мною, одноглазым… Только мне и оставалось, что завернуть свое сердце в газетную бумагу, сунуть под мышку да и положить затем к ногам саареской Мари.
— Ну что ж, — говорит Тоотс, — она была довольно славная девушка.
— Да, в общем ничего.
— Живете, наверно, счастливо?
— Да-а, господин Тоотс, разве я знаю, что значит это самое счастье. Некоторые, правда, толкуют, будто есть на земле такое, а я про него ничего сказать не могу. По-моему, счастье — это то, что в котел можно бросить да сварить. Что смыслит в счастье такой вот старый болван, как я? А все же иной раз вроде на душе радостно станет, когда выбежит тебе навстречу дочурка да обхватит ручонками твои колени.
— О, у тебя уже и дочка есть?
— А то как же! Я и говорю: во всем подражаю другим, как обезьяна. Чего мне терять или выигрывать в этом мире — пока живешь, нужно все испробовать. Не то будешь еще на смертном одре кряхтеть да жалеть: почему того или этого не сделал, было бы куда лучше. А теперь у меня все же человек рядом, который тебе и чарочку поднесет, когда совсем стар и немощен станешь и ноги служить откажутся. Верно я говорю, господин Тоотс?
— Оно, конечно так, — отвечает управляющий имением, кивая в знак согласия головой.
— Ну, а сам-то господин Тоотс, осмелюсь спросить, — как ему живется на чужбине?
Тоотс принимается рассказывать о России.
— Молодец, молодец! — одобрительно говорит Либле. — Приятно слышать. Ну, а как с «этим самым» дело обстоит… о чем мы сейчас толковали… насчет второй половины, как говорится?..
— А-а, — ухмыляясь тянет Тоотс. — Вот этого еще не успел. Но, — спустя мгновение добавляет он, — может быть, скоро и получится.
— А то как же! Еще бы! — поспешно одобряет его намерения Либле. — Такой барин — о-о, куда там! — да такой сватайся к кому хочешь. По мне, хоть бы и…
Прищурив свой единственный глаз, звонарь многозначительно в упор смотрит на Тоотса.
— Далеко и ходить незачем. Выбрать бы господину Тоотсу хороший денек да прогуляться отсюда вон через тот холмик, где кладбище, к тому господскому дому…
Либле хватает Тоотса за рукав, тащит его к окошку, выходящему в сторону кладбища, и показывает на жилой дом хутора Рая, который гордо высится меж деревьев и других строений.
— Поглядите-ка, господин Тоотс, вот там оно и лежит, это так называемое счастье, или же радость, или… или то и другое вместе. Да вы уж сами разберетесь, когда туда пойдете. Мне-то негоже об этом язык чесать, потому как, я вам уже говорил, у меня в этих делах понятия мало.
— Хм… — усмехается Тоотс. — Но ведь она уже невеста.
— Была, была невестой, — быстро и как бы с сожалением замечает Либле. — А теперь уж нет. Нет. Времена меняются. А сердце человека — не плита каменная, где раз навсегда высек число и год и знаешь, что так они навеки и останутся. Видать, сердце человеческое — из более мягкого материала: годы и месяцы с него быстрее стираются, чем с камня, особенно когда рядышком со старой надписью новая появится.
— Вот как, — удивляется Тоотс, словно слышит эту печальную истину впервые.
— Да, да, так оно и есть, золотой мой господин Тоотс. Сколько мы об этом с другом моим Арно толковали! Еще прошлым летом… и на рождестве… О, это золотой паренек. Но что он может поделать, ежели… Да, я раньше и сам тоже думал: все-таки он немножко виноват или вроде этого… Но когда заговорил он да объяснил, почему дело обернулось так, а не иначе, — тут у меня глаза открылись. Ухватился я тогда за свой собственный воротник, потряс себя как следует и сказал: «Ты помалкивай, Кристьян Либле! Что ты, старый хрыч, смыслишь в этаких вещах. Смотри лучше, как бы тебе самому со своей Мари управиться, да не суй нос в чужие дела. Ведь ежели, как пословица говорит, своя воля — своя доля, так это больше всего сердечных дел касается». Да, так я себе тогда сказал; и замолчал, и молчу до сих пор. А случись мне когда-нибудь еще с Арно встретиться да ежели язык у меня зачешется, так пойду лучше в волость и пускай мне посыльный отпустит двадцать пять горячих, — а других поучать да упрекать не стану ни единым словом. Да и это тоже не совсем к месту, что я тут к господину Тоотсу со своими советами полез… Но я это больше в шутку, чем всерьез, так просто… для разговору.
— Конечно, само собой понятно, — бормочет Тоотс и опирается о каменный подоконник окна, обращенного в сторону Паунвере.
Точно белые ленты, разветвляются дороги у церкви и бегут в разные стороны. Кажется, будто до озера Вескиярве рукой подать. Река голубой тесьмой вьется и петляет меж деревьев и кустарников, исчезая за перелеском. Зеленой каймой тянутся вдоль этой синей ленты заливные луга и заросли аира. Внизу, у церкви, жужжат прихожане, крохотные и жалкие. Если смотреть сверху, то человек, шагающий внизу, даже и не похож на человека: туловища его не видать, одни только ноги, которые очень смешно двигаются, делая невероятно большие шаги.
Легкая улыбка пробегает по лицу Тоотса; почти рядом с церковью расположилась их старая школа с обомшелой крышей. Ему кажется — этот немало видевший на своем веку дом так близко отсюда, что хоть прыгай с колокольни прямо на его ветхую кровлю.
Но вот Тоотс вытягивает шею и пристально смотрит вниз.
— Ой, мне пора, — говорит он Либле. — Меня ждут внизу. Имелик уже там.
Узнав о планах бывших однокашников, звонарь сначала смеется, но затем все же их одобряет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101