— Не только я, но, наверное, и все присутствующие будут очень довольны, что вы решили наконец замолчать. Но если вам захочется еще что-нибудь сказать — а это очень возможно, — то прошу вас об одном: не называйте меня больше «своей милой соученицей». Называйте как угодно, только не своей милой соученицей
— Ничего, ничего! — с пренебрежительной улыбкой повторяет Тоотс. — Так частенько бывает — встанешь утром с левой ноги, а потом целый день ищешь виноватых, на ком злость сорвать, как это случилось сегодня с нашим другом Аадниэлем. Все это пройдет, как дождливая погода и дурной сон. А потом снова засияет солнышко и все лысые головы в Паунвере заблестят, как стеклянные шары, которыми садовники украшают клумбы. Мне хотелось лишь напомнить поговорку, которую моя блаженной памяти — да ну, что ты скажешь! — которую моя старуха-мать часто повторяет: «Дураков не сеют и не жнут, — говорит она, — они сами растут». Ну да, сами растут, как сорняки… и плодятся. Да и вообще… что это я хотел еще сказать?.. Ах да! Клевета — это та «критика», на какую только и способны нищие духом, это критика из уст тех, про кого можно бы сказать: «Отче, прости им, хотя они порой и ведают, что творят». А теперь, прежде чем разойтись, бросим этот резкий разговор и распрощаемся друзьями, какими мы пришли сюда, где встретили такой любезный прием. Да простят нам уважаемая хозяйка и уважаемый хозяин и пусть не очень строго судят за то, что мы тут немного, ну… как бы это сказать… за то, что мы тут, в чужом доме, занялись, как говорится, стиркой своего грязного белья. Я уверен, что, несмотря на все это, мы ничего плохого и злобного в сердце не таим. Эти минуты, когда мы стоим в милой нашему сердцу классной комнате, останутся для нас приятным воспоминанием. И если судьбе будет угодно снова забросить меня куда-нибудь далеко, далеко, я буду вспоминать сегодняшний день, как счастливейший день моей жизни.
Еще несколько сердечных слов как с одной, так и с другой стороны, еще несколько добрых пожеланий, и бывшие школьники прощаются с гостеприимными хозяевами. Барышня Эрнья набрасывает на плечи легкую синюю шаль и идет провожать Тээле. А кистер и его жена стоят на веранде и смотрят вслед уходящим гостям.

XV
Компания останавливается на склоне холма и глядит вниз, где тихо струится река. На берегу пышно разросся дудник, колышутся головки молодого, сочного камыша. Имелик рассказывает эпизоды прошлого. Потом оба тыукрескнх парня прощаются и отправляются на церковный двор. Тээле, барышня Эрнья, Тоотс н Кийр медленно шагают по направлению к шоссе. Дойдя до перекрестка, барышня Эрнья возвращается назад, и у развилки дорог остаются только два милых соученика и их милая соученица.
— Ну, — говорит Тээле, — здесь наши пути расходятся. Вы пойдете в ту сторону, а я мимо кладбища.
— Да, — с легким вздохом отвечает Тоотс, — ничего не поделаешь.
При этом он искоса поглядывает на Кийра — тот, с раскрасневшимся лицом и выпученными глазами, как бы невольно тянется наверх, к кладбищенскому холму.
«Ага-а, — думает про себя Тоотс. — Вот как! А ну тебя к чертям, вместе с твоей рыжей шевелюрой». И тут же предлагает вслух:
— Наш соученик Кийр, надеюсь, будет столь любезен и проводит вас чуточку… чтобы одной не было скучно. Я бы охотно предложил в провожатые себя, но мне надо еще сходить в Паунвере.
— Серьезно? — улыбается Тээле. — Куда же вы еще собираетесь?
— В аптеку, — коротко и по-деловому отвечает Тоотс. — Будьте здоровы!
Мысль об аптеке пришла Тоотсу в голову лишь в самую последнюю минуту, но он и в самом деле направляется в аптеку, здоровается с аптекарем как со старым знакомым, обменивается с этим приветливым стариком кое-какими мыслишками, покупает губку и морскую соль и в заключение принимает немножко микстуры против тошноты.
— Ну и пошли они ко всем чертям! — говорит он, выпивая, и звонко щелкает пальцами над головой.
— Кого это вы ко всем чертям посылаете? — любопытствует аптекарь.
— Тех, кого следует, — мрачно отвечает управляющий имением. — Это длинная история, поговорим о ней в другой раз, когда больше времени будет. Сегодня хочу пораньше вернуться домой и спать залечь — завтра в город надо ехать, навестить старых друзей. Но одно должен сказать, — покачивая головой, добавляет он, — то, что я сейчас у вас выпил, — это уже не против тошноты, как в тот раз, это… да… это против боли в сердце.
— Ну, ну! — восклицает аптекарь. Он уже принял десятка два капель на сахарной водичке и закусывает сейчас миндалем. — Ты, парень, не шути!
— Хм… — бормочет Тоотс, — это не шутка.
— Ну, ну! — снова повторяет лысый, — Что же это такое? Может быть, чего доброго, муки любви? А? Этим все мы когда-то переболели. У вас вся эта музыка еще впереди, а я уже все пережил… перегорел, так сказать. Но учти и запомни, молодой человек, то, что я тебе сейчас скажу. Верь, люби и надейся, но ей — понимаешь? — ей ни за что не показывай, что страдаешь и мучаешься от любви. Как только она поймет, что у тебя в так называемой душе заноза, — ты пропал. Ухо всегда держи востро, как гончая, и делай вид, будто вся эта канитель и ломаного гроша не стоит. Трудно, а? Но мне думается — в заборе жердей хватит, чтоб их при лунном свете грызть, если уж очень больно прикрутит? А? Хватит жердей?
— Жердей… жердей… мало ли что можно жердью сделать, — в раздумье отвечает Тоотс.
— Хе, хе, — смеется аптекарь, — я вижу, ты еще плохо соображаешь в этих делах. Думаешь, если ты своего так называемого соперника огреешь жердью по голове или по ногам — так ты и победил? Хе, хе! Тогда он станет несчастной жертвой, а ты — самой большой скотиной на свете. Нет, так не годится, милый человек!
Друзья отпивают из мензурки, обмениваются многозначительным взглядом, и аптекарь продолжает свою назидательную речь.
— Взгляни на меня повнимательнее, молодой человек, — повелительным тоном произносит лысый, — а потом скажи: можно ли поверить, что этот орангутанг с голым черепом и красным носом когда-то был похож на человека? Нельзя? — продолжает старикан, не дожидаясь ответа. — Ладно, знаю, трудно поверить, но если трудно поверить, то можно хотя бф вообразить, правда? Так вот… Вообрази себе, что этот самый орангутанг, который сейчас стоит перед тобой, когда-то был похож на человека. И был молод. И в один прекрасный день — ах, оставим лучше в покое прекрасные дни и прекрасные ночи! — одним словом, и он верил, любил и надеялся. И, как в стихах говорится, счастье было так близко. Но… (тут собеседники опять принимают капли против тошноты). Ты должен быть с нею холоден как лед, ни единой искоркой себя не выдавать. А я вместо этого горел, как факел, и мое так называемое сердце растопилось в этом огне точно воск. И в конце концов в мире стало одним дураком больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101