— Он взял листок бумаги. — Из двух частей, говоришь? Первая — серьезная, вторая — с сольцой? — И тут же начал строчить. Потом попросил: — Рифму на…
— Спать! — крикнул Вольцов.
— Жрать! — подсказал кто-то из угла.
Киндхен быстро управился, прочел стишок вслух и заработал аплодисменты. Хольт поспешил вызубрить зарифмованные строки. А Киндхен, почуяв барыш, сказал:
— Если ему на каждый вечер требуется стишок и вы закажете их мне оптом, я за семь штук, так и быть, скину тридцать процентов. Это вам встанет… пятнадцать сигарет в неделю.
Снова Хольт и Феттер поднялись к Ревецкому.
— Слетает ночь, — начал Хольт, — мерцают звезды, луна струит свой кроткий свет.
Лицо Ревецкого просияло. Хольт продолжал:
— В родном краю мамаша слезы роняет на сынка портрет.
— Восхитительно! — простонал Ревецкий. — Божественно!
Хольт мучительно силился вспомнить следующую строку.
— Спи сладко, как под отчей крышей, уж кончил колокол звучать.
Брови Ревецкого дрогнули. Хольт продолжал:
— Поможет пусть тебе всевышний спокойно спать и славно…
Унтер-офицер Бек заржал, Ревецкий крикнул:
— Феттер! На колени! Лицом к Мекке! А теперь войте, как дервиш: алла-ил-алла!
Феттер, воздев руки, затянул:
— Алла-а-а-иль-алла-а-а-а!
Хольт смотрел то на Ревецкого, лицо которого светилось неизъяснимым восторгом, то на Феттера, имевшего довольно жалкий вид, то на Бека, чуть не лопавшегося от смеха, — он зажал руки между колен и, обессилев, квохтал:
— Караул!.. Сейчас в штаны напущу!
Хольт сказал потом Вольцову:
— Мне велено приходить каждый вечер. Обязан я?
— Нет, не обязан, — ответил Вольцов. — Можешь жаловаться, и тебе наверняка скажут, что ты прав. Но я советую тебе трижды подумать. Унтеры не простят, что ты их лишил такой потехи.
И Хольт не пошел жаловаться, хоть и презирал себя за это. Ревецкий даже показал этот спектакль унтерам штабной роты. А Киндхен изо дня в день поставлял новые молитвы, первая часть которых становилась все сентиментальное, а вторая — все более непристойной. Наконец Ревецкому это наскучило, и он объявил, что вновь намерен вести жизнь «богохульную и беспутную».
Штабс-ефрейтор Киндхен, как умел, утешал Хольта:
— Ты же имеешь среднее образование. После войны сделаешься театральным рецензентом, поедешь в город, где Ревецкий служит в театре, и напишешь в газете: «Алоис Ревецкий — актер весьма посредственный, не обладает должными изобразительными средствами, чтобы вдохнуть жизнь в мало-мальски серьезную роль». А затем ты его докапаешь: «Ревецкий вновь доказал, что является весьма сомнительным приобретением для театра, дирекции не следовало его ангажировать». У меня дома, знаешь, небольшая фабрика, а наш майор, этот Рейхерт, сволочь такая, однажды загонял меня до полусмерти. По специальности он коммивояжер. Вот я его после войны…
И он в который раз принялся расписывать, как он после воины отомстит командиру.
Лейтенанту Венерту, командиру учебного взвода, недавно минуло двадцать один год. Белокурый и синеглазый, высокий и стройный, он тщательно следил за собой, и его черный мундир с серебряным черепом на петлицах был всегда безукоризненно вычищен и отутюжен. Он часто говорил о себе: «Я солдат до мозга костей!» или: «Я политический солдат… Для нас, пламенных национал-социалистов, существует только один закон — верность фюреру!» Он вообще любил поговорить: «Лучшую свою черту — нордическую твердость — германский народ променял на чечевичную похлебку романского гуманизма. Фюрер расторг эту гибельную для нас сделку. Пусть вновь в полную силу зазвучит девиз: наша честь — в верности! Это я и называю возрождением Германии». И он не только любил говорить, но говорил удивительно гладко. Часто он цитировал «Майн кампф», но еще чаще «Миф XX столетия» Розенберга. Он был представителем национал-социалистской партии в батальоне и с увлечением проводил «военно-политические занятия». Хольт считал, что Венерт похож на Цише. «Никогда не забывайте о лучезарной миссии, которая выпала на долю Германии, — разглагольствовал Венерт. — Две тысячи лет человечество жаждет избавления. Мир ждет своего спасителя. И мы, народ Германии, мы — его спаситель. Но мы не дадим, как тот ложный спаситель, распять себя. Мы сами пригвоздим своих врагов к кресту! Наше евангелие — сила!»
Новобранцев он смешивал с грязью. Он, например, говорил:
«Танкист Рейман, вы просто-напросто дерьмо! Никогда вам не постичь, какая вам явлена милость — жить в наше время! Никогда вас не озарит мысль, какая это великая честь — умереть за Адольфа Гитлера! Вы тупо влачите свою жизнь, жрете, напиваетесь. Вы лишь навоз на той ниве, что мы, национал-социалисты, перепахиваем мечом, дабы империя росла и процветала!»
У него было два конька: лекции на такие примерно темы:
«Герой и история», «Германская нация и героический дух» — и военные игры на ящике с песком. Он заставлял новобранцев петь эсэсовские песни. «Где ты, камрад» — называлась одна из них. В ней говорилось о белокурой подружке. Петер Визе жаловался Хольту: «В этих песнях нет чувства, одна сладкая водица!» Хольту было все равно — он орал во всю глотку. Когда пели дружно, их не мучили на марше. А это было главное.
На фронте лейтенант Венерт был совсем недолго — всего несколько недель во Франции. Вольцов так о нем отзывался:
«Говорить он мастак. Посмотрим, что останется от его „героического духа“ на передовой. Под тем, что он говорит, я готов подписаться. Вообще-то он мог бы быть моим идеалом, но… но я не могу отделаться от ощущения, что у него это маска, а на самом деле… Ну ладно, поживем — увидим!» Как-то раз они сцепились. Вольцов расхвастался своими познаниями в военном деле. Венерт обрезал его:
— Вы бахвал, Вольцов! А я на своем веку встречал немало бахвалов, которые на поверку оказывались трусами.
Вечером Вольцов сказал:
— Бахвал и трус?.. Ну, погоди, этого я тебе не прощу!
Несколько дней спустя на стрельбище впервые метали боевые гранаты. Отделение укрылось за кустами. Ревецкий выдал Хольту две гранаты: одну с рукояткой и одну лимонку. Хольт зарядил обе гранаты, сунул гранату с рукояткой за пояс и отполз к окопу, где их поджидал лейтенант Венерт.
В тесном окопчике лейтенант еще раз объяснил Хольту:
— Не считать! Оторвал шнур и сразу бросай! — Метрах в двадцати виднелся врытый в землю столб. — Давай!
Хольт отвинтил крышку на рукоятке, и шнур с фарфоровым шариком упал ему на ладонь. Он дернул и бросил гранату. Лейтенант и новобранец одновременно пригнулись. Взрывная волна пронеслась над ними. Хольт бросил и лимонку.
Тем временем Вольцов вместе со всеми ждал своей очереди за кустами. По обыкновению он разглагольствовал!
— Эффект от ручной гранаты незначителен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
— Спать! — крикнул Вольцов.
— Жрать! — подсказал кто-то из угла.
Киндхен быстро управился, прочел стишок вслух и заработал аплодисменты. Хольт поспешил вызубрить зарифмованные строки. А Киндхен, почуяв барыш, сказал:
— Если ему на каждый вечер требуется стишок и вы закажете их мне оптом, я за семь штук, так и быть, скину тридцать процентов. Это вам встанет… пятнадцать сигарет в неделю.
Снова Хольт и Феттер поднялись к Ревецкому.
— Слетает ночь, — начал Хольт, — мерцают звезды, луна струит свой кроткий свет.
Лицо Ревецкого просияло. Хольт продолжал:
— В родном краю мамаша слезы роняет на сынка портрет.
— Восхитительно! — простонал Ревецкий. — Божественно!
Хольт мучительно силился вспомнить следующую строку.
— Спи сладко, как под отчей крышей, уж кончил колокол звучать.
Брови Ревецкого дрогнули. Хольт продолжал:
— Поможет пусть тебе всевышний спокойно спать и славно…
Унтер-офицер Бек заржал, Ревецкий крикнул:
— Феттер! На колени! Лицом к Мекке! А теперь войте, как дервиш: алла-ил-алла!
Феттер, воздев руки, затянул:
— Алла-а-а-иль-алла-а-а-а!
Хольт смотрел то на Ревецкого, лицо которого светилось неизъяснимым восторгом, то на Феттера, имевшего довольно жалкий вид, то на Бека, чуть не лопавшегося от смеха, — он зажал руки между колен и, обессилев, квохтал:
— Караул!.. Сейчас в штаны напущу!
Хольт сказал потом Вольцову:
— Мне велено приходить каждый вечер. Обязан я?
— Нет, не обязан, — ответил Вольцов. — Можешь жаловаться, и тебе наверняка скажут, что ты прав. Но я советую тебе трижды подумать. Унтеры не простят, что ты их лишил такой потехи.
И Хольт не пошел жаловаться, хоть и презирал себя за это. Ревецкий даже показал этот спектакль унтерам штабной роты. А Киндхен изо дня в день поставлял новые молитвы, первая часть которых становилась все сентиментальное, а вторая — все более непристойной. Наконец Ревецкому это наскучило, и он объявил, что вновь намерен вести жизнь «богохульную и беспутную».
Штабс-ефрейтор Киндхен, как умел, утешал Хольта:
— Ты же имеешь среднее образование. После войны сделаешься театральным рецензентом, поедешь в город, где Ревецкий служит в театре, и напишешь в газете: «Алоис Ревецкий — актер весьма посредственный, не обладает должными изобразительными средствами, чтобы вдохнуть жизнь в мало-мальски серьезную роль». А затем ты его докапаешь: «Ревецкий вновь доказал, что является весьма сомнительным приобретением для театра, дирекции не следовало его ангажировать». У меня дома, знаешь, небольшая фабрика, а наш майор, этот Рейхерт, сволочь такая, однажды загонял меня до полусмерти. По специальности он коммивояжер. Вот я его после войны…
И он в который раз принялся расписывать, как он после воины отомстит командиру.
Лейтенанту Венерту, командиру учебного взвода, недавно минуло двадцать один год. Белокурый и синеглазый, высокий и стройный, он тщательно следил за собой, и его черный мундир с серебряным черепом на петлицах был всегда безукоризненно вычищен и отутюжен. Он часто говорил о себе: «Я солдат до мозга костей!» или: «Я политический солдат… Для нас, пламенных национал-социалистов, существует только один закон — верность фюреру!» Он вообще любил поговорить: «Лучшую свою черту — нордическую твердость — германский народ променял на чечевичную похлебку романского гуманизма. Фюрер расторг эту гибельную для нас сделку. Пусть вновь в полную силу зазвучит девиз: наша честь — в верности! Это я и называю возрождением Германии». И он не только любил говорить, но говорил удивительно гладко. Часто он цитировал «Майн кампф», но еще чаще «Миф XX столетия» Розенберга. Он был представителем национал-социалистской партии в батальоне и с увлечением проводил «военно-политические занятия». Хольт считал, что Венерт похож на Цише. «Никогда не забывайте о лучезарной миссии, которая выпала на долю Германии, — разглагольствовал Венерт. — Две тысячи лет человечество жаждет избавления. Мир ждет своего спасителя. И мы, народ Германии, мы — его спаситель. Но мы не дадим, как тот ложный спаситель, распять себя. Мы сами пригвоздим своих врагов к кресту! Наше евангелие — сила!»
Новобранцев он смешивал с грязью. Он, например, говорил:
«Танкист Рейман, вы просто-напросто дерьмо! Никогда вам не постичь, какая вам явлена милость — жить в наше время! Никогда вас не озарит мысль, какая это великая честь — умереть за Адольфа Гитлера! Вы тупо влачите свою жизнь, жрете, напиваетесь. Вы лишь навоз на той ниве, что мы, национал-социалисты, перепахиваем мечом, дабы империя росла и процветала!»
У него было два конька: лекции на такие примерно темы:
«Герой и история», «Германская нация и героический дух» — и военные игры на ящике с песком. Он заставлял новобранцев петь эсэсовские песни. «Где ты, камрад» — называлась одна из них. В ней говорилось о белокурой подружке. Петер Визе жаловался Хольту: «В этих песнях нет чувства, одна сладкая водица!» Хольту было все равно — он орал во всю глотку. Когда пели дружно, их не мучили на марше. А это было главное.
На фронте лейтенант Венерт был совсем недолго — всего несколько недель во Франции. Вольцов так о нем отзывался:
«Говорить он мастак. Посмотрим, что останется от его „героического духа“ на передовой. Под тем, что он говорит, я готов подписаться. Вообще-то он мог бы быть моим идеалом, но… но я не могу отделаться от ощущения, что у него это маска, а на самом деле… Ну ладно, поживем — увидим!» Как-то раз они сцепились. Вольцов расхвастался своими познаниями в военном деле. Венерт обрезал его:
— Вы бахвал, Вольцов! А я на своем веку встречал немало бахвалов, которые на поверку оказывались трусами.
Вечером Вольцов сказал:
— Бахвал и трус?.. Ну, погоди, этого я тебе не прощу!
Несколько дней спустя на стрельбище впервые метали боевые гранаты. Отделение укрылось за кустами. Ревецкий выдал Хольту две гранаты: одну с рукояткой и одну лимонку. Хольт зарядил обе гранаты, сунул гранату с рукояткой за пояс и отполз к окопу, где их поджидал лейтенант Венерт.
В тесном окопчике лейтенант еще раз объяснил Хольту:
— Не считать! Оторвал шнур и сразу бросай! — Метрах в двадцати виднелся врытый в землю столб. — Давай!
Хольт отвинтил крышку на рукоятке, и шнур с фарфоровым шариком упал ему на ладонь. Он дернул и бросил гранату. Лейтенант и новобранец одновременно пригнулись. Взрывная волна пронеслась над ними. Хольт бросил и лимонку.
Тем временем Вольцов вместе со всеми ждал своей очереди за кустами. По обыкновению он разглагольствовал!
— Эффект от ручной гранаты незначителен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153