Вольцову сразу удалось выбраться. Хольт видел все это как в тумане. Он кинулся на Цише, забившегося в угол койки, и вцепился ему в горло. Наконец-то! Оба они покатились на пол. Цише захрипел. Гад, насильник! Но кто-то сверху стукнул Хольта по голове. Он разжал пальцы.
— Эти бандиты убивают друг друга! — услышал он громовой голое капитана. — Неслыханное безобразие!
Хольт ощупал распухшую голову. В дверях стоял Кутшера без фуражки, в одно из распахнутых окон заглядывал Готтескнехт. Кругом на полу, держась за голову, лежали и сидели на корточках какие-то фигуры. Санитар перевязывал кому-то залитый кровью глаз. Вольцов, почти не пострадавший, стоял перед капитаном, все еще сжимая в руке ножку от табурета.
— Они напали на нас превосходящими силами, — бормотал он.
— А тот, кто все это натворил, оказывается, жив-здоров, ничего ему не делается! — o> рычал Кутшера. — Вы что же, думаете, что можете себе все позволить, а я буду терпеть?
Семерым курсантам так досталось, что их пришлось отправить на медпункт. Это были: Феттер, Гомулка и пятеро старших курсантов. Да нечаянно попал в перепалку дружинник из большой комнаты. Феттеру сломали переносицу, Гомулке выбили передний зуб. Он стонал и что-то шамкал распухшим ртом, беспомощно улыбаясь, а лицо его напоминало уродливую маску. Вся голова у него была в запекшейся крови, за ухом зияла большая ссадина.
Кутшера с проклятиями удалился. Готтескнехт сказал негромко:
— Я это предвидел.
Хольт, неудержимо всхлипывая, бормотал:
— Какое безумие! Какое идиотское безумие!
— И это вместо того, чтобы быть образцовым, братским содружеством! — отозвался со своей койки Цише.
Хольт не утерпел и снова рванулся к нему:
— Еще одно слово, дрянь фальшивая, и я тебя…
— Довольно! — сказал Вольцов. — Оставь Цише в покое. Если он не замолчит, я сам угощу его плюхой.
Неудержимая смешливость напала вдруг на Хольта. Плюха, повторял он про себя, плюха…
Кутшера закатил им внеочередную четырехчасовую маршировку, и этим эпизод был для него исчерпан. Старших курсантов распустили за два дня до срока — на этом настоял Готтескнехт из опасения, как бы Вольцов не вздумал взять реванш.
Хольт навестил Гомулку на медпункте; голова бедняги, забинтованная вдоль и поперек, бессильно лежала на подушке. Ссадину ему зашили без наркоза.
— Черт знает что, какая-то бойня! — пожаловался он. — Что у нас слышно на батарее? Я тут лежу и в толк не возьму, из-за чего началась эта идиотская драка. Бред какой-то!
— Тут дело в принципе, — сказал Хольт. — Исключительно в принципе. Почитай Фонтане. У него герой не хочет драться на дуэли, он понимает, что это дикий пережиток, и все же стреляется с другом своей жены и — из принципа — его убивает.
Гомулка слегка повернул к нему голову на подушке.
— Но если мы из принципа совершаем бессмысленные поступки, значит, принципы ложные.
— Не стоит об этом думать, — сказал Хольт. — Так уж повелось на свете, не мы первые, не мы последние.
Гомулка, видимо, устал; он ничего не ответил. Из больницы Хольт отправился к фрау Цише. Она встретила его восклицанием:
— Господи, на кого ты похож!
Он рассказал ей о вчерашнем побоище.
— Я чуть не удавил твоего Цише.
Она ласково провела рукой по его волосам.
— Успокойся! Хочешь чаю?
Прикосновение ее руки успокоило Хольта, оно словно лишило его воли. С ней все легко, даже самое тяжелое, подумал он. Она налила ему чаю и заговорила о каких-то пустяках. У нее было так тепло и уютно, не хотелось и думать о возвращении на батарею. Он решил провести у нее ночь, хоть и знал, что Готтескнехт его выгораживать не станет. Но и это было ему теперь безразлично.
— Меня отпустили до утра, — соврал он. Но она отвечала решительно:
— Нет, Вернер, сегодня нельзя. — И в ответ на его удивленный взгляд продолжала просящим голосом: — Пойми, приезжает в отпуск Цише, я жду его со дня на день.
Он не сразу понял, что она имеет в виду не молодого Цише, а его отца, эту зверскую образину.
— Что такое? — пробормотал он, как оглушенный. — А как же я?
— Не дури! Его отпустили всего на несколько дней.
На несколько дней… Вот так оно и бывает: когда возвращается муж, любовника гонят за порог… И тут он подумал, что гнусный старик предъявит жене законные требования… От ревности и отвращения голова у него пошла кругом. Вне себя от ярости, он грубо схватил ее за кисть руки.
— Если ты его к себе подпустишь…
Она вздрогнула, но от его властного прикосновения лицо ее смягчилось, веки полузакрылись. Опомнившись, она сказала:
— Ты слишком много себе позволяешь!
Ах, вот как! Хольт отпустил ее, голова снова заболела, он почувствовал смертельную усталость. Он сорвал шинель со спинки стула и нахлобучил шапку. Она смотрела на него безучастно. Его силы уже иссякли. Он ждал только ее слова. Но она молчала. Когда он спустился вниз, им овладело глубокое отчаяние. Опять я один на белом свете! Вспышки гордости как не бывало. Он повернул обратно и позвонил. Она заставила его долго прождать у дверей. Он стоял у порога поникший, с шапкой в руке, она втянула его в переднюю, смахнула со лба непокорную прядь и улыбнулась ему.
— Глупый мальчик, позвони мне в первый же свободный день.
Он стоял, не двигаясь.
— Ты не должна…
— Дурачок, за кого ты меня принимаешь? У женщины всегда найдется отговорка…
Орудия вернули из ремонта, работы было выше головы. «Антону» поставили новый ствол. Вместо старых патронов прислали новые, с какими-то особенными гранатами. Через день вернулся с медпункта Гомулка. Особым приказом подгруппы Хольт и его одноклассники были произведены в старшие курсанты. Гомулка, с нашлепкой за ухом, сострил:
— Теперь мы не просто курсанты, а оберкурсанты.
После обеда прибыло новое пополнение — ученики рождения двадцать восьмого года из Силезии. Хольт, Вольцов, Феттер и Гомулка стояли у канцелярии и наблюдали, как новички высаживались и как их потом погнали на вещевой склад.
— Так и мы тогда приехали, — сказал Гомулка. Хольт кивнул. Бог весть когда это было!
— Братцы, наша взяла! — ликовал Феттер. — Наконец-то мы старшие!
Вся батарея построилась на подъездной дороге, и началась перетасовка. Новоиспеченные старшие из огневых взводов были распределены по всем шести орудиям на правах командиров и наводчиков. Шмидлингу с трудом удалось сохранить Вольцова, Хольта, Гомулку и Феттера за «Антоном». Кутшера, как всегда без головного убора и как всегда с собакой, выступил перед строем.
— Слушать всем!.. — На этот раз он ни словом не упомянул о самовоспитании.
— Он уже и сам не рад, — заметил Гомулка, когда они вернулись к себе в барак. — Но как отступить от своего принципа!
— Это можно назвать «самовоспитанием одного капитана», — сострил Хольт.
Батарея была снова приведена в боевую готовность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
— Эти бандиты убивают друг друга! — услышал он громовой голое капитана. — Неслыханное безобразие!
Хольт ощупал распухшую голову. В дверях стоял Кутшера без фуражки, в одно из распахнутых окон заглядывал Готтескнехт. Кругом на полу, держась за голову, лежали и сидели на корточках какие-то фигуры. Санитар перевязывал кому-то залитый кровью глаз. Вольцов, почти не пострадавший, стоял перед капитаном, все еще сжимая в руке ножку от табурета.
— Они напали на нас превосходящими силами, — бормотал он.
— А тот, кто все это натворил, оказывается, жив-здоров, ничего ему не делается! — o> рычал Кутшера. — Вы что же, думаете, что можете себе все позволить, а я буду терпеть?
Семерым курсантам так досталось, что их пришлось отправить на медпункт. Это были: Феттер, Гомулка и пятеро старших курсантов. Да нечаянно попал в перепалку дружинник из большой комнаты. Феттеру сломали переносицу, Гомулке выбили передний зуб. Он стонал и что-то шамкал распухшим ртом, беспомощно улыбаясь, а лицо его напоминало уродливую маску. Вся голова у него была в запекшейся крови, за ухом зияла большая ссадина.
Кутшера с проклятиями удалился. Готтескнехт сказал негромко:
— Я это предвидел.
Хольт, неудержимо всхлипывая, бормотал:
— Какое безумие! Какое идиотское безумие!
— И это вместо того, чтобы быть образцовым, братским содружеством! — отозвался со своей койки Цише.
Хольт не утерпел и снова рванулся к нему:
— Еще одно слово, дрянь фальшивая, и я тебя…
— Довольно! — сказал Вольцов. — Оставь Цише в покое. Если он не замолчит, я сам угощу его плюхой.
Неудержимая смешливость напала вдруг на Хольта. Плюха, повторял он про себя, плюха…
Кутшера закатил им внеочередную четырехчасовую маршировку, и этим эпизод был для него исчерпан. Старших курсантов распустили за два дня до срока — на этом настоял Готтескнехт из опасения, как бы Вольцов не вздумал взять реванш.
Хольт навестил Гомулку на медпункте; голова бедняги, забинтованная вдоль и поперек, бессильно лежала на подушке. Ссадину ему зашили без наркоза.
— Черт знает что, какая-то бойня! — пожаловался он. — Что у нас слышно на батарее? Я тут лежу и в толк не возьму, из-за чего началась эта идиотская драка. Бред какой-то!
— Тут дело в принципе, — сказал Хольт. — Исключительно в принципе. Почитай Фонтане. У него герой не хочет драться на дуэли, он понимает, что это дикий пережиток, и все же стреляется с другом своей жены и — из принципа — его убивает.
Гомулка слегка повернул к нему голову на подушке.
— Но если мы из принципа совершаем бессмысленные поступки, значит, принципы ложные.
— Не стоит об этом думать, — сказал Хольт. — Так уж повелось на свете, не мы первые, не мы последние.
Гомулка, видимо, устал; он ничего не ответил. Из больницы Хольт отправился к фрау Цише. Она встретила его восклицанием:
— Господи, на кого ты похож!
Он рассказал ей о вчерашнем побоище.
— Я чуть не удавил твоего Цише.
Она ласково провела рукой по его волосам.
— Успокойся! Хочешь чаю?
Прикосновение ее руки успокоило Хольта, оно словно лишило его воли. С ней все легко, даже самое тяжелое, подумал он. Она налила ему чаю и заговорила о каких-то пустяках. У нее было так тепло и уютно, не хотелось и думать о возвращении на батарею. Он решил провести у нее ночь, хоть и знал, что Готтескнехт его выгораживать не станет. Но и это было ему теперь безразлично.
— Меня отпустили до утра, — соврал он. Но она отвечала решительно:
— Нет, Вернер, сегодня нельзя. — И в ответ на его удивленный взгляд продолжала просящим голосом: — Пойми, приезжает в отпуск Цише, я жду его со дня на день.
Он не сразу понял, что она имеет в виду не молодого Цише, а его отца, эту зверскую образину.
— Что такое? — пробормотал он, как оглушенный. — А как же я?
— Не дури! Его отпустили всего на несколько дней.
На несколько дней… Вот так оно и бывает: когда возвращается муж, любовника гонят за порог… И тут он подумал, что гнусный старик предъявит жене законные требования… От ревности и отвращения голова у него пошла кругом. Вне себя от ярости, он грубо схватил ее за кисть руки.
— Если ты его к себе подпустишь…
Она вздрогнула, но от его властного прикосновения лицо ее смягчилось, веки полузакрылись. Опомнившись, она сказала:
— Ты слишком много себе позволяешь!
Ах, вот как! Хольт отпустил ее, голова снова заболела, он почувствовал смертельную усталость. Он сорвал шинель со спинки стула и нахлобучил шапку. Она смотрела на него безучастно. Его силы уже иссякли. Он ждал только ее слова. Но она молчала. Когда он спустился вниз, им овладело глубокое отчаяние. Опять я один на белом свете! Вспышки гордости как не бывало. Он повернул обратно и позвонил. Она заставила его долго прождать у дверей. Он стоял у порога поникший, с шапкой в руке, она втянула его в переднюю, смахнула со лба непокорную прядь и улыбнулась ему.
— Глупый мальчик, позвони мне в первый же свободный день.
Он стоял, не двигаясь.
— Ты не должна…
— Дурачок, за кого ты меня принимаешь? У женщины всегда найдется отговорка…
Орудия вернули из ремонта, работы было выше головы. «Антону» поставили новый ствол. Вместо старых патронов прислали новые, с какими-то особенными гранатами. Через день вернулся с медпункта Гомулка. Особым приказом подгруппы Хольт и его одноклассники были произведены в старшие курсанты. Гомулка, с нашлепкой за ухом, сострил:
— Теперь мы не просто курсанты, а оберкурсанты.
После обеда прибыло новое пополнение — ученики рождения двадцать восьмого года из Силезии. Хольт, Вольцов, Феттер и Гомулка стояли у канцелярии и наблюдали, как новички высаживались и как их потом погнали на вещевой склад.
— Так и мы тогда приехали, — сказал Гомулка. Хольт кивнул. Бог весть когда это было!
— Братцы, наша взяла! — ликовал Феттер. — Наконец-то мы старшие!
Вся батарея построилась на подъездной дороге, и началась перетасовка. Новоиспеченные старшие из огневых взводов были распределены по всем шести орудиям на правах командиров и наводчиков. Шмидлингу с трудом удалось сохранить Вольцова, Хольта, Гомулку и Феттера за «Антоном». Кутшера, как всегда без головного убора и как всегда с собакой, выступил перед строем.
— Слушать всем!.. — На этот раз он ни словом не упомянул о самовоспитании.
— Он уже и сам не рад, — заметил Гомулка, когда они вернулись к себе в барак. — Но как отступить от своего принципа!
— Это можно назвать «самовоспитанием одного капитана», — сострил Хольт.
Батарея была снова приведена в боевую готовность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153