— Взгляд его упал на Хольта. — Что с вами, Хольт? Ну-ка, за мной! У меня к вам дело!
Смеркалось. После ночного допроса Готтескнехт еще ни разу не беседовал с Хольтом с глазу на глаз. Сегодня он выглядел особенно усталым и озабоченным.
— Отпуск вам разрешен, — сказал Готтескнехт. — Но прежде, чем вы уедете, я должен сделать вам небольшое внушение насчет… насчет… Барнимов.
— Я ничего не знаю, — твердо заявил Хольт. — Мне даже представить себе трудно… Так это связано с покушением?
— Как только придет пополнение, езжайте подобру-поздорову. Вы поедете к Вольцову, не правда ли? Так вот, слушайте! Забудьте и думать о Барнимах! Никого о них не спрашивайте! Не заговаривайте о них ни с кем! Держите язык за зубами! Вы меня поняли?
— Так точно, господин вахмистр!
— А теперь, положа руку на сердце: эта история вас сильно тревожит?
— Я… я о ней и не думаю!
Готтескнехт улыбнулся не без горечи.
— Вы о ней не думаете! — повторил он. И почти беззвучно, про себя: — Никто не думает… Никто!.. А теперь марш в постель!
— Слушаюсь, господин вахмистр!
В бараке все еще спорили. Вольцов сидел на столе и курил.
— Ну и что же? — спросил он, когда Хольт вошел в комнату.
— Один из этих большевистских писателей, — продолжал горячиться Бранцнер, — помнится, его зовут Эренбург или как-то в этом роде… Так вот, он объявил, что у большевиков одна цель — Берлин! — Он приподнялся на койке, опираясь на локоть.
— Почему это тебя удивляет? — возразил ему Вольцов. — Естественно, что русские хотят выиграть войну. Завоевание столицы противника — законная стратегическая цель, ведь это равносильно победе. Почитай Клаузевица, его «Основы стратегии».
— Ты, видно, близко принимаешь к сердцу интересы русских! — зло заметил Бранцнер. Вольцов только рассмеялся, но Гомулка не выдержал и стал ругаться.
— Черт знает что! Не успели мы избавиться от Цише, как снова-здорово на его койке сидит такая же гнида и обливает нас помоями. Когда мы наконец избавимся от склочников?
— Так нет же! — крикнул Бранцнер. Он повернулся к Гомулке, и в глазах его блеснул недобрый огонек. — Так нет же, не бывать этому! Никогда вам от них не избавиться! Те, кого ты так обзываешь, — это лучшие из лучших, истинные немцы, истинные национал-социалисты, так и знай! Все они думают, как я, вы — позорное исключение, вся батарея думает, как я, весь немецкий народ так думает, он верит в своего фюрера, потому чго это величайший из немцев, величайший из полководцев и… и…
— Что и-и? — передразнил его Хольт. — А после фюрера небось ты величайшая персона? Второй по значению немец, второй полководец и… второй болван!..
— Молчать! — крикнул Вольцов. — Вы с ума сошли!
Но Бранцнер уже сидел на койке, бледный как мел, и, опустив ноги, нашаривал башмаки.
— Вы слышали? — взвизгнул он. — Будьте свидетелями! Он фюрера назвал болваном! Я сейчас же на него заявлю!
— Брось трепаться, чудак! — остановил его Гомулка. — Это тебя он назвал болваном!
— Он сказал — второй по значению! — не унимался Бранцнер.
— Ну что ж, будь доволен, что есть болваны почище тебя! — заметил Гомулка.
Но Бранцнер только качал головой, натягивая башмаки:
— ~ Нет, нет, нет! Вы мне зубы не заговаривайте! Нет! Я решительно утверждаю, иначе его нельзя было понять: фюрер — величайший болван!
Но тут дверь распахнулась и на пороге вырос Готтескнехт.
— Бранцнер! — крикнул он. — Что я слышу? Что вы тут кричали?
Молчание.
— Я закрываю глаза, — продолжал Готтескнехт, — когда кто-нибудь позволяет себе задорное словцо по адресу фюрера. Но то, что вы здесь сказали, недопустимо, слышите?
Бранцнер стоял перед койкой полуодетый, с башмаком в руках.
— Я… Но н же… Это все Хольт, — забормотал он. — Я хотел сказать… — И вдруг, взвизгнув не своим голосом: — Да ведь это же не я… Это они… Я бы в жизни не посмел… я… я…
— Возьмите себя в руки! — прикрикнул на него Готтескнехт. — Что вы себе позволяете!
Хольт был уверен, что Готтескнехт давно подслушинал за дверью и только ждал удобной минуты, чтобы войти. Комический финал, перевернувший все вверх ногами, вызвал в нем двойственное чувство: его подмывало смеяться и в то же время грыз страх.
Бранцнер притих и только бросал на Вольцова, Хольта и Гомулку умоляющие взгляды.
— Бранцнер в общем малый порядочный, — смилостивился наконец Вольцов. — Мне думается, это вырвалось у него невзначай.
— Хорошо, если никто этого не слышал, — сказал Готтескнехт, подумав.
— Я ничего не слышал! — заявил Гомулка.
— Я тоже!.. А мы уже спали, — отозвались остальные.
— Мне, как национал-социалисту, не следовало бы поступаться своими убеждениями, — величественно произнес Вольцов. — Но так и быть, считайте, что и я ничего не слышал.
— Отлично, — сказал Готтескнехт. — Я попросил бы в дальнейшем избегать подобных споров. Покойной ночи!
Пока дверь за вахмистром не захлопнулась, все молчали.
— Ну и… сволочи вы все! — выругался Бранцнер. Комедия, все комедия, думал Хольт.
Готтескнехт сказал:
— Я чувствую, что если не отпущу вас, ваша боевая готовность от этого только пострадает. Ну уж ладно, ступайте!
Час спустя Хольт сидел у фрау Цише.
Она укладывалась. В коридоре громоздились чемоданы, сундуки и корзины. Фрау Цише надела яркий фартучек. В спальне стояла корзина, она укладывала в нее стопки белья. Хольт машинально следил за тем, как она суетится.
— Ты что, с луны свалился? — выговаривала она ему. — Геббельс назначен имперским уполномоченным по тотальной мобилизации рабочей силы. Все театры, варьете, все художественные училища закрыты, замерла почти вся литературная жизнь. Готовятся новые свирепые указы об обязательной трудовой повинности, деваться некуда! Что же, прикажешь мне стать за станок и обтачивать гранаты? Да я себе на всю жизнь руки испорчу! Десятичасовой рабочий день не для меня! — Она села на кровать и закурила. — Квартиру я запру, вещи отправлю в деревню… Как у тебя с отпуском?
— Отпуск мне разрешен, — сказал Хольт. — Я жду его со дня на день.
— Едем в Баварский лес!
Хольт промолчал. Он курил и молча смотрел на нее. Она улыбалась призывно, соблазнительно. Но странно: ее улыбки на него не действовали! Хольт думал: хоть бы она спросила, как это произошло с Цише… Было бы, конечно, страшно жаль, если бы она натерла себе мозоли на руках. Перед ним навязчивым видением возникли руки Шмидлинга, большие волосатые лапищи, зарывшиеся в шлаковую пыль… руки Земцкого, руки Рутшера…
— Не знаю, право, — сказал он угрюмо. — В Баварский лес? Что ж, это было бы здорово, но вряд ли уже можно что-то изменить.
— Очень, очень здорово! — проворковала она. Но и это почему-то не подействовало. Он думал: а ведь она и правда красива. Но ничего не дрогнуло в нем при этой мысли, как бывало раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Смеркалось. После ночного допроса Готтескнехт еще ни разу не беседовал с Хольтом с глазу на глаз. Сегодня он выглядел особенно усталым и озабоченным.
— Отпуск вам разрешен, — сказал Готтескнехт. — Но прежде, чем вы уедете, я должен сделать вам небольшое внушение насчет… насчет… Барнимов.
— Я ничего не знаю, — твердо заявил Хольт. — Мне даже представить себе трудно… Так это связано с покушением?
— Как только придет пополнение, езжайте подобру-поздорову. Вы поедете к Вольцову, не правда ли? Так вот, слушайте! Забудьте и думать о Барнимах! Никого о них не спрашивайте! Не заговаривайте о них ни с кем! Держите язык за зубами! Вы меня поняли?
— Так точно, господин вахмистр!
— А теперь, положа руку на сердце: эта история вас сильно тревожит?
— Я… я о ней и не думаю!
Готтескнехт улыбнулся не без горечи.
— Вы о ней не думаете! — повторил он. И почти беззвучно, про себя: — Никто не думает… Никто!.. А теперь марш в постель!
— Слушаюсь, господин вахмистр!
В бараке все еще спорили. Вольцов сидел на столе и курил.
— Ну и что же? — спросил он, когда Хольт вошел в комнату.
— Один из этих большевистских писателей, — продолжал горячиться Бранцнер, — помнится, его зовут Эренбург или как-то в этом роде… Так вот, он объявил, что у большевиков одна цель — Берлин! — Он приподнялся на койке, опираясь на локоть.
— Почему это тебя удивляет? — возразил ему Вольцов. — Естественно, что русские хотят выиграть войну. Завоевание столицы противника — законная стратегическая цель, ведь это равносильно победе. Почитай Клаузевица, его «Основы стратегии».
— Ты, видно, близко принимаешь к сердцу интересы русских! — зло заметил Бранцнер. Вольцов только рассмеялся, но Гомулка не выдержал и стал ругаться.
— Черт знает что! Не успели мы избавиться от Цише, как снова-здорово на его койке сидит такая же гнида и обливает нас помоями. Когда мы наконец избавимся от склочников?
— Так нет же! — крикнул Бранцнер. Он повернулся к Гомулке, и в глазах его блеснул недобрый огонек. — Так нет же, не бывать этому! Никогда вам от них не избавиться! Те, кого ты так обзываешь, — это лучшие из лучших, истинные немцы, истинные национал-социалисты, так и знай! Все они думают, как я, вы — позорное исключение, вся батарея думает, как я, весь немецкий народ так думает, он верит в своего фюрера, потому чго это величайший из немцев, величайший из полководцев и… и…
— Что и-и? — передразнил его Хольт. — А после фюрера небось ты величайшая персона? Второй по значению немец, второй полководец и… второй болван!..
— Молчать! — крикнул Вольцов. — Вы с ума сошли!
Но Бранцнер уже сидел на койке, бледный как мел, и, опустив ноги, нашаривал башмаки.
— Вы слышали? — взвизгнул он. — Будьте свидетелями! Он фюрера назвал болваном! Я сейчас же на него заявлю!
— Брось трепаться, чудак! — остановил его Гомулка. — Это тебя он назвал болваном!
— Он сказал — второй по значению! — не унимался Бранцнер.
— Ну что ж, будь доволен, что есть болваны почище тебя! — заметил Гомулка.
Но Бранцнер только качал головой, натягивая башмаки:
— ~ Нет, нет, нет! Вы мне зубы не заговаривайте! Нет! Я решительно утверждаю, иначе его нельзя было понять: фюрер — величайший болван!
Но тут дверь распахнулась и на пороге вырос Готтескнехт.
— Бранцнер! — крикнул он. — Что я слышу? Что вы тут кричали?
Молчание.
— Я закрываю глаза, — продолжал Готтескнехт, — когда кто-нибудь позволяет себе задорное словцо по адресу фюрера. Но то, что вы здесь сказали, недопустимо, слышите?
Бранцнер стоял перед койкой полуодетый, с башмаком в руках.
— Я… Но н же… Это все Хольт, — забормотал он. — Я хотел сказать… — И вдруг, взвизгнув не своим голосом: — Да ведь это же не я… Это они… Я бы в жизни не посмел… я… я…
— Возьмите себя в руки! — прикрикнул на него Готтескнехт. — Что вы себе позволяете!
Хольт был уверен, что Готтескнехт давно подслушинал за дверью и только ждал удобной минуты, чтобы войти. Комический финал, перевернувший все вверх ногами, вызвал в нем двойственное чувство: его подмывало смеяться и в то же время грыз страх.
Бранцнер притих и только бросал на Вольцова, Хольта и Гомулку умоляющие взгляды.
— Бранцнер в общем малый порядочный, — смилостивился наконец Вольцов. — Мне думается, это вырвалось у него невзначай.
— Хорошо, если никто этого не слышал, — сказал Готтескнехт, подумав.
— Я ничего не слышал! — заявил Гомулка.
— Я тоже!.. А мы уже спали, — отозвались остальные.
— Мне, как национал-социалисту, не следовало бы поступаться своими убеждениями, — величественно произнес Вольцов. — Но так и быть, считайте, что и я ничего не слышал.
— Отлично, — сказал Готтескнехт. — Я попросил бы в дальнейшем избегать подобных споров. Покойной ночи!
Пока дверь за вахмистром не захлопнулась, все молчали.
— Ну и… сволочи вы все! — выругался Бранцнер. Комедия, все комедия, думал Хольт.
Готтескнехт сказал:
— Я чувствую, что если не отпущу вас, ваша боевая готовность от этого только пострадает. Ну уж ладно, ступайте!
Час спустя Хольт сидел у фрау Цише.
Она укладывалась. В коридоре громоздились чемоданы, сундуки и корзины. Фрау Цише надела яркий фартучек. В спальне стояла корзина, она укладывала в нее стопки белья. Хольт машинально следил за тем, как она суетится.
— Ты что, с луны свалился? — выговаривала она ему. — Геббельс назначен имперским уполномоченным по тотальной мобилизации рабочей силы. Все театры, варьете, все художественные училища закрыты, замерла почти вся литературная жизнь. Готовятся новые свирепые указы об обязательной трудовой повинности, деваться некуда! Что же, прикажешь мне стать за станок и обтачивать гранаты? Да я себе на всю жизнь руки испорчу! Десятичасовой рабочий день не для меня! — Она села на кровать и закурила. — Квартиру я запру, вещи отправлю в деревню… Как у тебя с отпуском?
— Отпуск мне разрешен, — сказал Хольт. — Я жду его со дня на день.
— Едем в Баварский лес!
Хольт промолчал. Он курил и молча смотрел на нее. Она улыбалась призывно, соблазнительно. Но странно: ее улыбки на него не действовали! Хольт думал: хоть бы она спросила, как это произошло с Цише… Было бы, конечно, страшно жаль, если бы она натерла себе мозоли на руках. Перед ним навязчивым видением возникли руки Шмидлинга, большие волосатые лапищи, зарывшиеся в шлаковую пыль… руки Земцкого, руки Рутшера…
— Не знаю, право, — сказал он угрюмо. — В Баварский лес? Что ж, это было бы здорово, но вряд ли уже можно что-то изменить.
— Очень, очень здорово! — проворковала она. Но и это почему-то не подействовало. Он думал: а ведь она и правда красива. Но ничего не дрогнуло в нем при этой мысли, как бывало раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153