В городе стало известно, что нам крепко всыпали. Я сказал ей, что вы живы и здоровы — и Цише тоже.
Она тревожится обо мне, обрадовался Хольт. И тут же испугался. Что значит — и Цише тоже?.. Неужели Готтескнехт догадывается? Хольт искоса поглядел на вахмистра, но тот усердно скрипел пером и, казалось, ни о чем постороннем не думал; зато Гомулка как-то странно посмотрел на него.
— Он был единственный сын, — сказал Гомулка. На столе лежал Железный крест на красной орденской ленте. Земцкому он уже не нужен, подумал Хольт. Мне бы Железный крест… У курсанта он привлекал бы внимание.
— «…при выполнении воинского долга…» — читал вслух Готтескнехт.
Разве это был его долг, подумал Хольт, выбежать в поле под бомбы? Что же с ним случилось? Захотел отличиться?
— Что вы так на меня смотрите? — спросил Готтескнехт. — Вы, может быть, ждали, что я опишу его родным всю историю с полотнищем?
— Все равно они узнают! — сказал Хольт.
— Хватит нюни распускать! — прикрикнул на него вахмистр. — То, что вы нытик и маловер, Хольт, у вас прямо на лице написано! В этой войне погибли миллионы — солдаты, женщины, дети, — и вам это хорошо известно! Еще вчера это вас не беспокоило!
— Но, господин вахмистр, — сказал Гомулка, — отсюда не следует, что…
— Молчать! — заорал на него вахмистр. — Уж не думаете ли вы, что я, сидя здесь, в канцелярии, стану пререкаться с вами обо всякой чепухе, насчет которой вам уже вчера вправляли мозги?
Хольт с удивлением посмотрел на Готтескнехта. Что это за новая загадка? Но Готтескнехт низко наклонился над столом. Он сказал шепотом:
— Цише ведет дневник. Он записывает каждое ваше слово, сказанное в его присутствии. «Откуда это у Г точка цифровые данные о потерянных врагом бомбардировщиках… вопросительный знак!» Ага, краснеете, Гомулка! Листовка маршала Гарриса «Обращение к немецкому народу», не так ли? Отныне прекратить эти разговоры! Не доставляйте мне новых неприятностей, мне и без того трудно все время выгораживать вас перед шефом. Вы меня поняли? '
Оба промолчали.
Стало быть, Цише все записывает, в испуге думал Хояьт. Он лихорадочно припоминал, не случилось ли ему сказать что-нибудь крамольное…
Гомулка произнес чуть слышно:
— Я вас понял, господин вахмистр!
В канцелярию вошла связистка. Готтескнехт заметил как ни в чем не бывало:
— А теперь довольно! Возвращайтесь на урок.
Они откозыряли и вышли из канцелярии. Хольт не знал, что думать. «В этой войне погибли миллионы… еще вчера это вас не беспокоило…» Что это, упрек?
— Зепп, ты понял, о чем говорил Готтескнехт? Какое-то обращение к немецкому народу!
— Я сам не знаю, что думать, — сказал Гомулка.
— Раньше я так или иначе во всем разбирался, — продолжал Хольт. — Но с тех пор, как я здесь, мне кажется, что почва уходит у меня из-под ног — медленно, но верно.
— А раньше разбирался? — спросил Гомулка. — В самом деле разбирался?
— Знаешь старое изречение: в каждом из нас сидит тайный изменник, — ответил Хольт. — Никаких виляний! Солдату не положено вилять!
Однако эта мысль не принесла ему спокойствия. Так, значит, смиряйся, покорись судьбе, поступай как заповедано, верь всему, что скажут! Неужто мы безвольные орудия, пешки в большой игре? Брось! Все эти размышления и сомнения ни к чему не приведут; внушал он себе. Надо быть твердым! Верить! Фанатически отдаться общему делу! Не терять равновесия из-за какой-то несчастной бомбы!
Что со мной? — думал он.
Готтескнехт отпустил его до вечера в город — «к зубному врачу», как занес в постовую ведомость дежурный унтер-офицер. Хольт зашел на четверть часа в кафе на Ротхаузенском шоссе, где уволившаяся в отпуск молодежь с зенитных батарей посиживала с девушками. Он встретил здесь знакомых. Все говорили о налете на 107-ю батарею. Исхудавшие юнцы с воспаленными от бессонных ночей глазами наперебой ругали майора.
— Небось первым залег!
— Что это за разговоры! — резко сказал Хольт. — Распространять такие слухи значит подрывать нашу обороноспособность!
И тут же его кольнула мысль, что он повторяет слова Цише. Нашел с кого обезьянничать! — досадовал на себя Хольт.
Он попробовал вызвать по телефону фрау Цише, но последние бомбежки повредили телефонную сеть. Наконец с почтамта ему удалось с ней соединиться.
— Почему ты не зашел ко мне? Я места себе не нахожу от беспокойства!
Он сразу повеселел. Когда они потом сидели вместе и слушали последние известия, оперативная сводка страшно расстроила его. Бод в Южной Италии, наступление крупными силами на Вальмонтоне… Мы потеряли Севастополь. «Североамериканские истребители вчера совершили ряд налетов на населенные пункты Северной и Центральной Германии… Крупные потери… Ночные массированные налеты на Киль и Дортмунд… Отдельные пункты в Рейнско-Вестфальском районе…»
— Это о нас, — сказал Хольт. — Бомбардировщики все наглеют.
Фрау Цише, безучастно слушавшая эти сообщения, стала его упрекать, зачем он повесил нос, сегодня он просто невыносим! Хольт попытался излить перед ней душу, рассказал о бессмысленной гибели Земцкого.
Но и она посоветовала ему:
— Не распускайся. Вспомни, что приходится переносить нашим солдатам на Востоке. По сравнению с ними тебе с твоей батареей живется как на даче! — Когда же он угрюмо стал прощаться, она примирительно сказала: — Постарайся хоть раз выспаться как следует. И не принимай все так близко к сердцу!
Рано на заре в безоблачном небе показались два «москито», они летели очень быстро на высоте десяти тысяч метров, две еле заметные точечки, волоча за собой короткий белый шлейф. Неприятельские разведчики сделали три-четыре широких круга над соседними городами Рурской области. Вдали грохотала 128-миллиметровая батарея. Вольцов ругался, глядя вверх на небо.
— Они фотографируют местность. Не удивительно, что бомбардировщики знают потом, куда лететь.
Наснимав вволю, оба «москито» улетели в северном направлении.
На огневую пригнали сотню пленных под конвоем безусых эсэсовцев.
— Русские? — удивился Вольцов, выходя из орудийного окопа. — Зачем они здесь?
Непролазные дебри латинской грамматики, в которых Хольт давно уже запутался окончательно и бесповоротно, сегодня особенно его тяготили; он крадучись ушел к себе и растянулся на своей койке. За окном десятка полтора военнопленных засыпали воронки. Он закурил сигарету и вышел во двор поглядеть на них поближе.
Эти землисто-серые фигуры, с величайшим трудом орудовавшие заступами и лопатами, сбрасывая в ямы тяжелые комья земли, сейчас, на расстоянии нескольких метров, показались Хольту не похожими на людей. Он с ужасом разглядывал их кажущиеся огромными черепа, их впалые пергаментные щеки, такие же серые, как одежда, болтавшаяся на костлявых, иссохших телах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Она тревожится обо мне, обрадовался Хольт. И тут же испугался. Что значит — и Цише тоже?.. Неужели Готтескнехт догадывается? Хольт искоса поглядел на вахмистра, но тот усердно скрипел пером и, казалось, ни о чем постороннем не думал; зато Гомулка как-то странно посмотрел на него.
— Он был единственный сын, — сказал Гомулка. На столе лежал Железный крест на красной орденской ленте. Земцкому он уже не нужен, подумал Хольт. Мне бы Железный крест… У курсанта он привлекал бы внимание.
— «…при выполнении воинского долга…» — читал вслух Готтескнехт.
Разве это был его долг, подумал Хольт, выбежать в поле под бомбы? Что же с ним случилось? Захотел отличиться?
— Что вы так на меня смотрите? — спросил Готтескнехт. — Вы, может быть, ждали, что я опишу его родным всю историю с полотнищем?
— Все равно они узнают! — сказал Хольт.
— Хватит нюни распускать! — прикрикнул на него вахмистр. — То, что вы нытик и маловер, Хольт, у вас прямо на лице написано! В этой войне погибли миллионы — солдаты, женщины, дети, — и вам это хорошо известно! Еще вчера это вас не беспокоило!
— Но, господин вахмистр, — сказал Гомулка, — отсюда не следует, что…
— Молчать! — заорал на него вахмистр. — Уж не думаете ли вы, что я, сидя здесь, в канцелярии, стану пререкаться с вами обо всякой чепухе, насчет которой вам уже вчера вправляли мозги?
Хольт с удивлением посмотрел на Готтескнехта. Что это за новая загадка? Но Готтескнехт низко наклонился над столом. Он сказал шепотом:
— Цише ведет дневник. Он записывает каждое ваше слово, сказанное в его присутствии. «Откуда это у Г точка цифровые данные о потерянных врагом бомбардировщиках… вопросительный знак!» Ага, краснеете, Гомулка! Листовка маршала Гарриса «Обращение к немецкому народу», не так ли? Отныне прекратить эти разговоры! Не доставляйте мне новых неприятностей, мне и без того трудно все время выгораживать вас перед шефом. Вы меня поняли? '
Оба промолчали.
Стало быть, Цише все записывает, в испуге думал Хояьт. Он лихорадочно припоминал, не случилось ли ему сказать что-нибудь крамольное…
Гомулка произнес чуть слышно:
— Я вас понял, господин вахмистр!
В канцелярию вошла связистка. Готтескнехт заметил как ни в чем не бывало:
— А теперь довольно! Возвращайтесь на урок.
Они откозыряли и вышли из канцелярии. Хольт не знал, что думать. «В этой войне погибли миллионы… еще вчера это вас не беспокоило…» Что это, упрек?
— Зепп, ты понял, о чем говорил Готтескнехт? Какое-то обращение к немецкому народу!
— Я сам не знаю, что думать, — сказал Гомулка.
— Раньше я так или иначе во всем разбирался, — продолжал Хольт. — Но с тех пор, как я здесь, мне кажется, что почва уходит у меня из-под ног — медленно, но верно.
— А раньше разбирался? — спросил Гомулка. — В самом деле разбирался?
— Знаешь старое изречение: в каждом из нас сидит тайный изменник, — ответил Хольт. — Никаких виляний! Солдату не положено вилять!
Однако эта мысль не принесла ему спокойствия. Так, значит, смиряйся, покорись судьбе, поступай как заповедано, верь всему, что скажут! Неужто мы безвольные орудия, пешки в большой игре? Брось! Все эти размышления и сомнения ни к чему не приведут; внушал он себе. Надо быть твердым! Верить! Фанатически отдаться общему делу! Не терять равновесия из-за какой-то несчастной бомбы!
Что со мной? — думал он.
Готтескнехт отпустил его до вечера в город — «к зубному врачу», как занес в постовую ведомость дежурный унтер-офицер. Хольт зашел на четверть часа в кафе на Ротхаузенском шоссе, где уволившаяся в отпуск молодежь с зенитных батарей посиживала с девушками. Он встретил здесь знакомых. Все говорили о налете на 107-ю батарею. Исхудавшие юнцы с воспаленными от бессонных ночей глазами наперебой ругали майора.
— Небось первым залег!
— Что это за разговоры! — резко сказал Хольт. — Распространять такие слухи значит подрывать нашу обороноспособность!
И тут же его кольнула мысль, что он повторяет слова Цише. Нашел с кого обезьянничать! — досадовал на себя Хольт.
Он попробовал вызвать по телефону фрау Цише, но последние бомбежки повредили телефонную сеть. Наконец с почтамта ему удалось с ней соединиться.
— Почему ты не зашел ко мне? Я места себе не нахожу от беспокойства!
Он сразу повеселел. Когда они потом сидели вместе и слушали последние известия, оперативная сводка страшно расстроила его. Бод в Южной Италии, наступление крупными силами на Вальмонтоне… Мы потеряли Севастополь. «Североамериканские истребители вчера совершили ряд налетов на населенные пункты Северной и Центральной Германии… Крупные потери… Ночные массированные налеты на Киль и Дортмунд… Отдельные пункты в Рейнско-Вестфальском районе…»
— Это о нас, — сказал Хольт. — Бомбардировщики все наглеют.
Фрау Цише, безучастно слушавшая эти сообщения, стала его упрекать, зачем он повесил нос, сегодня он просто невыносим! Хольт попытался излить перед ней душу, рассказал о бессмысленной гибели Земцкого.
Но и она посоветовала ему:
— Не распускайся. Вспомни, что приходится переносить нашим солдатам на Востоке. По сравнению с ними тебе с твоей батареей живется как на даче! — Когда же он угрюмо стал прощаться, она примирительно сказала: — Постарайся хоть раз выспаться как следует. И не принимай все так близко к сердцу!
Рано на заре в безоблачном небе показались два «москито», они летели очень быстро на высоте десяти тысяч метров, две еле заметные точечки, волоча за собой короткий белый шлейф. Неприятельские разведчики сделали три-четыре широких круга над соседними городами Рурской области. Вдали грохотала 128-миллиметровая батарея. Вольцов ругался, глядя вверх на небо.
— Они фотографируют местность. Не удивительно, что бомбардировщики знают потом, куда лететь.
Наснимав вволю, оба «москито» улетели в северном направлении.
На огневую пригнали сотню пленных под конвоем безусых эсэсовцев.
— Русские? — удивился Вольцов, выходя из орудийного окопа. — Зачем они здесь?
Непролазные дебри латинской грамматики, в которых Хольт давно уже запутался окончательно и бесповоротно, сегодня особенно его тяготили; он крадучись ушел к себе и растянулся на своей койке. За окном десятка полтора военнопленных засыпали воронки. Он закурил сигарету и вышел во двор поглядеть на них поближе.
Эти землисто-серые фигуры, с величайшим трудом орудовавшие заступами и лопатами, сбрасывая в ямы тяжелые комья земли, сейчас, на расстоянии нескольких метров, показались Хольту не похожими на людей. Он с ужасом разглядывал их кажущиеся огромными черепа, их впалые пергаментные щеки, такие же серые, как одежда, болтавшаяся на костлявых, иссохших телах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153