В перерывы между занятиями он все больше делился с курсантами, рассказывал им о себе. Так Хольт узнал, что до войны Шмидлинг работал батраком в большом имении и что дома его ждут жена и четверо детей. Он единственный из всех солдат на батарее считается годным к фронтовой службе, его место давно уже там. До сих пор ему удавалось отсидеться на родине — «спасибо майору, ведь он и есть наш главный!» Но это может в любую минуту измениться, «на барскую милость плоха надежда». А потому его расчет должен быть образцовым, не попадать под замечание на смотрах и добиваться наилучших результатов стрельбы. Хольт задумчиво слушал рассказы Шмидлинга.
— Кто вздумает бузить, — пообещал он Шмидлингу, — тот будет иметь дело с нами. — Шмидлинг признательно кивнул; все-таки на родине, пусть даже в Рурской области!
Хольт и Гомулка переглянулись. До сих пор упорно говорили, что их отправят в Берлин, и только Хольт с Гомулкой знали правду. И вот Шмидлинг все выболтал. Новость не замедлила оказать действие. Курсанты приуныли.
— Эх, и дал же я маху! — огорчался Шмидлинг. — Это у меня просто так вырвалось. Вам про это и знать нельзя!
В обеденный перерыв новость облетела весь стадион.
3
Хольт с нетерпением ждал письма от Уты. Ей до меня дела нет, думал он, она меня просто забыла. Когда при раздаче почты назвали, наконец, его имя, это оказалась только посылочка от матери — заказанные им сигареты. Почему же Ута не пишет?
О матери он не тосковал, зато все чаще думал об отце, которого не видел почти четыре года. Слова Уты «он, должно быть, человек с характером» произвели на него впечатление. А может быть, таким отцом надо гордиться… Однако чувство отчужденности не проходило.
За обедом вахмистр снова раздал почту, Хольту он последнему вручил конверт. Тот едва решился его распечатать. Только по возвращении в барак, лежа на своей койке, он наконец прочел письмо. В тихом городке жизнь текла по-прежнему, словно покинувших его семиклассников никогда и не было. Слова, которые Хольт пробегал на лету, были увертливы и насмешливы, как всегда. И только к концу они зазвучали серьезно. «Не думай, — писала Ута, — что события этого лета прошли для меня бесследно, но лучше к этому не возвращаться. Пропасть, разделяющая нас, королевских детей, слишком глубока. Но, пока это тебе доставляет радость, рассчитывай на мою привязанность. Насколько я тебя знаю, она вдохновит тебя на великие патриотические подвиги». Он в тот же вечер ответил ей многословно и влюбленно.
Теперь они регулярно переписывались. На его влюбленные излияния она отвечала иронической шуткой. Ни разу не написала она больше двух страничек, но и меньше не писала. Он заботливо хранил ее письма; ее крестик он всегда носил при себе в нагрудном кармане.
Вольцов постоянно твердил: «Главное — научиться заряжать!» Но заряжать пушку боевыми патронами курсантам воспрещалось. «Это работа тяжелая, не для таких сопляков», — говорил Шмидлинг. Каждый патрон весил около тридцати фунтов, и даже при угле возвышения в семьдесят — восемьдесят градусов на то, чтобы зарядить пушку и выстрелить, давалось три секунды.
Однако Вольцов добился своего: надев на правую руку огромную рукавицу заряжающего, сшитую из кожи чуть ли не в палец толщиной, он выполнил все приемы, которые Хольт, стоявший тут же, называл вслух, быть может в сотый раз декламируя заданное на этот случай правило. «По команде „огонь!“ третий номер, удерживая правой рукой снаряженный дистанционным взрывателем патрон за дно гильзы, а левой — ее корпус, досылает его правой в канал ствола. Одновременно, повернувшись влево, он правой рукой нажимает спусковой рычаг».
На тактических занятиях установки для стрельбы давал им теперь прибор управления огнем, а старенький учебный самолет «Клемм», круживший над городом, служил им целью.
Они уже считали себя опытными зенитчиками. Вольцов все чаще ввертывал в свою речь: «Мы, старые вояки». Новые знания, приобретенные у орудия, вошли в плоть и кровь. Каждый день приносил что-то новое. Так они узнали, что бывает неподвижный и подвижный заградительный огонь. Огонь с ближней дистанции ведется особого рода снарядами, их можно узнать по желтым кольцам на дульцах гильз. Во время боевых стрельб им приходилось разбирать затвор якобы потому, что сломался ударник, хотя на практике этого почти не бывает. Шмидлингу вечно мерещились сломанные ударники, потому что их обожали на смотрах. Он стоял рядом с часами в руках и засекал время. Такое же пристрастие он питал и к «неразорвавшимся снарядам»; их относили за сотню метров от позиции, а расчет тем временем сидел в укрытии и ждал.
Чистка орудия и боеприпасов была не утомительным занятием. Шмидлинг обычно подсаживался к молодежи и что-нибудь рассказывал. Он вытаскивал из кармана карточки жены и своей четверки и пускал по рукам. Все хвалили детей, называли их «крепышами». Определение исходило от самого Шмидлинга и было в его устах величайшей похвалой. Показывая Хольту фотокарточку жены — помятый, захватанный от вечных разглядываний кусочек картона, он говорил: «Посмотрите, крепкая баба, а? Такую еще поискать!» Почему ему нравится, что она крепкая? — думал Хольт. Ведь для женщины не это главное.
— Понимаете, она работает старшей батрачкой в имении, где я служил скотником, — хвалился Шмидлинг. — Счастье, когда женщина может так вкалывать! У нее все горит в руках! — Он не раз повторял: — У нее все горит в руках… Да и двое старших при деле, выгоняют скотину в горы на пастбище.
Хольт долго и внимательно вглядывался в старшего ефрейтора.
Однако эти мирные часы у орудий, когда все сидели рядком и, смазывая патроны «голубым самолетным маслом», непринужденно разговаривали, выпадали на их долю редко. Усталые, разбитые, валились курсанты вечером на свои койки, а уже спустя два-три часа звонок опять поднимал их на ночные учения, причем Готтескнехт устраивал эти неурочные занятия без всякого предупреждения.
Шмидлинг проявлял на уроках стрельбы неистощимую изобретательность.
Невозможно, чтобы он все это выдумывал, — говорил Гомулка, — очевидно, так бывает на самом деле. Во время ночных занятий у него вдруг выходил из строя радиолокатор: «Радиопомехи. Это, когда сверху рассыпают серебряные бумажки, а по правде станиоль, — пояснял он. — Локатор против них не может». В таких случаях они вели особого вида заградительный огонь, так называемый баррикадный огонь. Команда гласила: «Огонь, баррикада!» Стрельба велась непрерывно при определенных неизменных координатах — заряжающие только и делали, что заряжали и стреляли… »Боеприпасы кончились! — орал Шмидлинг, — давай патроны из запасного боекомплекта, да поживее!» И они бежали в ночной темноте, каждый с учебным снарядом под мышкой, от огневой позиции к отдаленным блиндажам второго боекомплекта битый час туда и обратно, пока от напряжения не перехватывало дыхание и не подгибались ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153