— У Габриэль?!
— Одним словом, к кардиналу являлась дама под густой вуалью и показывала ему прелестный ящик, где лежал портрет королевы.
— Так и есть! Это она! Итак, Габриэль состоит в тайных отношениях с кардиналом!
— Мне тоже так кажется.
— Но как же вы узнали, что в том ящике лежал именно портрет королевы?
— Кардинал Ришелье и Габриэль де Марвилье вскрывали его.
— Неужели? Какая гнусность! Но ведь ящик был запечатан.
— И тем не менее его вскрыли.
— Вы в этом уверены, барон?
— Я ручаюсь в правдивости каждого моего слова! Дама под вуалью сказала кардиналу, кому предназначается этот портрет, и его эминенция сделал на нем метку, чтобы невозможно было когда-нибудь подменить его другим.
— Но ведь это целая западня! Чего только не изобретет кардинал! Какая смелость! Какая утонченная хитрость! — вскричала Эстебанья. — Теперь, значит, нечего и думать о том, чтобы подменить портрет! Он сейчас же увидит, что это копия!
— Кардинал пометил портрет буквой А на задней золотой пластинке и объяснил даме под вуалью, что это может значить и Анна и Арман.
— Но откуда вы все это узнали, барон!?
— Покоряюсь вашей воле и на этот раз отвечу! Кардинал и дама разговаривали здесь, наверху, в комнате с серебром, рассчитывая, что там их никто не услышит. Но маленькая придворная судомойка Жозефина…
— Ах, да! Я припоминаю эту прелестную девочку!
— Так вот эта девушка, — продолжал Милон, — невольно подслушала этот разговор, передала его мне и предоставила действовать по моему усмотрению.
— О! Это большое счастье! Но что же нам, однако, делать? Габриэль де Марвилье еще прошлой ночью выехала в Лондон на курьерских, а нам, во что бы то ни стало, нужно возвратить портрет обратно!
— Я не думаю, чтобы Габриэль отдала его теперь добровольно!
— Разве вы думаете, что есть еще возможность догнать ее?
— Можно попытаться. Ведь женщины вообще не любят ездить быстро.
— Не сравнивайте ее с другими женщинами. Она энергичнее иного мужчины, и ездит очень быстро! А между тем просто необходимо, чтобы этот несчастный портрет был возвращен. Когда же вы сможете выехать за ней?
— Я — сегодня же в ночь.
— Вы сделали особенное ударение на «я». Вы хотите, чтобы и друзья ваши ехали с вами?
— Да, мы любим путешествовать вместе. Следовательно, если я не найду виконта и маркиза сейчас, мне придется прождать их до утра.
— Но где же они могут быть теперь?
— Виконт совершенно неожиданно переведен на личную службу его величества.
Эстебанья вздрогнула.
— Это дело твоих рук, Арман Ришелье, — проговорила она, — узнаю деятеля по делам его!
— А Каноник вчера уехал куда-то с маркизом и возвратится только завтра.
— Значит, мы потеряем еще целый день!
— А разве возвращение портрета обусловлено каким-нибудь сроком?
— Разумеется! Утром двадцать седьмого сентября он во что бы то ни стало должен быть в наших руках!
— А завтра уже двадцать первое! Но все-таки еще можно бы успеть, если не возникнет никаких препятствий.
— Однако вы призадумались, барон! — озабоченно произнесла Эстебанья. Она сознавала, что в этом ужасном положении помощь и спасение могли прийти только от мушкетеров.
— Я решительно не могу придумать способа, которым можно было бы добыть портрет у Габриэль де Марвилье! — сказал Милон.
— Ящик с портретом передала ей герцогиня де Шеврез, следовательно, она же может и потребовать его обратно. Я достану вам записку герцогини, она попросит Габриэль возвратить его вам.
— Боюсь, что эта хитрая женщина не так легко расстанется с такой драгоценностью! Вдруг ей вздумается объявить, что записка подложная? Ведь тогда я буду вынужден или возвратиться ни с чем, или поступить с ней не особенно любезно.
— Ваша правда! Судя по всему, от этой женщины, состоящей в тайных отношениях с кардиналом, можно всего ожидать.
— Мне кажется, что хорошо исполнить это поручение мог бы только беарнец.
Эстебанья удивленно взглянула на Милона.
— Беарнец? — переспросила она.
— Виконт! Я говорю о виконте. Между собою мы называем его беарнцем.
— Почему вы думаете, что он лучше всех мог бы исполнить это поручение?
— Мне кажется, что эта женщина произвела на него сильное впечатление, и, судя по некоторым его словам, я подозреваю даже, что она приглашала его к себе в Лондон. Может быть, ему удастся овладеть ящиком посредством хитрости.
— Но если он заинтересован ею…
— Да, но весь этот интерес исчезнет, как только он узнает, на что она способна.
— Благодарю! Вы снова подаете мне надежду.
— Итак, завтра беарнец, маркиз и я отправимся в путь… Но да! Гром и молния! Ведь я опять совсем забыл, что виконт переведен на личную службу короля! — вскричал Милон почти с отчаянием.
— Так пусть он скажется больным!
— Нет, это неудобно!
— Действительно. Еще, пожалуй, кардинал что-нибудь заподозрит.
— Нашел! Вот истинно гениальная мысль! — воскликнул Милон, повеселев.
— Говорите же, что вы придумали.
— Сегодня, стоя на дежурстве, виконт будет иметь неосторожность заснуть, и за это его посадят под домашний арест на несколько дней.
— Но ведь это опасно! Могут проверить, что он делает, сидя под арестом, и вдруг не найдут его дома. Что тогда?
— Тогда, в самом крайнем случае, он посидит в Бастилии, а портрет уже будет в наших руках.
— Какое благородство и самопожертвование, — воскликнула тронутая Эстебанья. — Я горжусь знакомством с такими людьми, как вы! Делайте как знаете, но ради самого Бога, доставьте портрет сюда к утру двадцать седьмого. Я могу только от всей души пожелать вам удачи. Если бы вы знали, сколько в высшей степени важных вопросов зависит от того, будет ли ящик к утру двадцать седьмого сентября в моих руках.
— Если это только в пределах человеческих сил, ваше желание осуществится, — сказал Милон, низко кланяясь.
— Мои мысли и молитва будут неразлучны с вами. Да сохранит небо всех вас, — ответила Эстебанья. — Я буду горячо молиться за вас!
XXVI. ЭМИНЕНЦИЯ КРАСНАЯ И ЭМИНЕНЦИЯ СЕРАЯ
В одной из комнат апартаментов Ришелье, отличавшейся отсутствием всякой роскоши убранства, за большим столом, заваленным книгами и бумагами, сидел человек лет сорока. Серая монашеская одежда свидетельствовала о его духовном звания, а покрой сутаны и острый капюшон, спадавший на спину, говорили о его принадлежности к ордену капуцинов. Множество морщин, избороздивших лицо монаха, делали его похожим на старика, и лишь большие серые глаза, горевшие полным жизни огнем, говорили о том, что в этом изнуренном теле живет бодрый дух и тонкий ум.
Этого монаха, вечно углубленного в свои ученые труды, народ прозвал «Серой эминенцией».
Очень может быть, что это прозвище было дано патеру Жозефу, лишь для отличия от красной эминенции, Ришелье, но настолько же вероятно и то, что этим народ подчеркивал, что капуцин был почти настолько же важен и могуществен, как и кардинал-министр, который нередко в затруднительных случаях обращался к нему за советом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150