Через второй подъемный мост они попали во двор Бастилии. И тут день и ночь стояли часовые.
Старому патеру не нашли нужным завязывать глаза. Дверь тюрьмы отворилась и явился сторож с фонарем. Антонио и патер пошли вперед, за ними комендант и офицер.
В конце длинного коридора они поднялись по лестнице во флигель, где жил комендант и служащие. Высокие сводчатые плохо освещенные коридоры имели какой-то зловещий вид — в них было совершенно тихо и пусто. Большие двери по обеим сторонам вели в комнаты служащие, которые редко выходили из стен Бастилии.
Комендант передал арестанта офицеру, велев отвести его в одну из пустых камер и доложить, в которой из башен она находится, потам холодно пригласил посланца Кончини к себе объяснить, в чем состояло данное ему поручение.
Антонио попросил офицера выбрать для арестанта камеру понадежнее и пошел за Ноайлем в его квартиру, отличавшуюся простотой обстановки. Лакей принес свечи и ушел.
— Как зовут арестанта, милостивый государь? — спросил Ноайль своего гостя, — и в чем состоят распоряжения относительно него?
— Его пока не надо заносить в списки, господин комендант. За ним необходим самый тщательный надзор. Как в камеру принца Конде, так и к этому арестанту никого нельзя допускать: ни доктора, ни священника, ни сторожа. Это высочайшее приказание!
— А если он потребует помощи или причастия? — спросил Ноайль.
— И в этом ему надо отказать, господин комендант. Пусть не обращают внимания на его зов, это старый закоренелый злодей, который будет звать на помощь только для того, чтобы вызвать сострадание, или с какой-нибудь другой целью.
— Значит, пищу надо подавать ему через дверную форточку…
— Непременно, как и принцу Конде, по высочайшему повелению. В подземельях Бастилии есть застенок, мне говорил господин маршал…
Комендант с удивлением посмотрел на него.
— Есть, но орудий пытки уже много лет не применяют, — отвечал он.
— Так завтра их надо смазать и приготовить, — холодно и твердо сказал Антонио.
— Разве будут пытать?
— В одну из следующих ночей под моим личным надзором и руководством. Этого закоренелого злодея надо заставить сознаться…
— Он колдун? — спросил комендант, не припоминавший, чтобы после царствования Екатерины Медичи кого-нибудь пытали.
— Хуже колдуна, господин комендант. Это опасный клеветник и государственный преступник, которого сначала принимали за сумасшедшего. Теперь он подозревается в отравлении несколько лет тому назад старого сторожа ратуши. Его отправили сюда, чтобы заставить сознаться в преступлении. Он называет себя то патером Лаврентием, то Николаем Орле, переодевается, чтобы не быть узнанным, и наконец явился под видом флорентийского торговца соколами. Это один из самых опасных субъектов.
— По наружности этого что-то незаметно. У него очень почтенное лицо, — заметил де Ноайль.
— Именно это в нем и опасно. Прошу вас строго исполнять мои распоряжения.
Вошел дежурный офицер и доложил, что арестованный посажен в камеру башни номер два и ведет себя спокойно. В этой самой башне сидел и принц Конде.
Антонио повторил приказание приготовить орудия пытки и вышел, очень высокомерно раскланявшись с комендантом. Офицер проводил его до наружного рва, вежливо поклонился и видел, как он сел в свою карету и уехал в город.
Несчастный патер Лаврентий смиренно покорился своей участи.
Камера, в которую его поместили, была маленькая, футов в двенадцать ширины и длины, с каменным полом. На одной стене было небольшое отверстие, в которое даже головы не просунуть, у другой стояла кровать, похожая на ящик, с соломенным тюфяком и одеялом, напротив нее была дверь и рядом камин, у четвертой стены стоял стол и стул.
Воздух был холодный и тяжелый. Патер Лаврентий вошел в камеру и массивная дверь навеки отделила его от свободы и от людей.
Ему не дали с собой свечи и поставили на стол только кружку воды и тарелку с какой-то едой. Он стоял в темноте, и ему припомнилась вся его безотрадная жизнь, полная одних страданий, разочарований и преследований. Ни одного светлого луча, а между тем, он делал только добро и служил Богу! Сознание этого ободрило его.
Зачем ему оскорбляться и горевать? Он ведь уже близок к итогу, которого не миновать ни одному человеку. Что значат лишения для его души, так много испытавшей? Он их и не чувствовал! Но предстояли еще тяжелые и жестокие испытания, чаша его страданий еще не переполнилась. Негодяй Антонио готовил ему ни желанную скорую смерть, а мучительную и долгую.
Утомленный старик лег на постель и уже стал засыпать, как вдруг услышал шорох вокруг себя… В первую минуту он не понял, что это такое, вскочил, но в темноте ничего не мог разглядеть. Наконец он почувствовал под худой дрожащей рукой шерсть бегавших по камере животных. Крысы разделяли его одиночество. Они копошились в его тюфяке, бегали по столу и с жадностью уничтожали его ужин. Голод сделал их очень смелыми. Во время драки за еду некоторые падали со стола на пол. Эта адская возня не давала старику ни минуты покоя.
Только перед утром, когда лучи рассвета заглянули к нему сквозь маленькое отверстие в стене и крысы разбежались, измученный старый патер забылся на несколько часов. Он проснулся от какого-то шороха, ему казалось, что он долго спал, и что уже наступил полдень. Так и было. На столе стояла чашка с обедом, кружка воды и лежал кусок хлеба. Все это подали через дверную форточку.
Он был совершенно отрезан от людей, даже сторожа не видел, ему нельзя было передать ни жалобы, ни просьбы.
Природа взяла свое. Он помолился, поел, выпил воды и подошел к крошечному екну подышать воздухом. Ему видна была полоска голубого неба, и это доставляло несчастному узнику радость. О возможности когда-нибудь выйти из Бастилии он и не думал. Даже добрый принц Конде со своими сторонниками не смог бы освободить его, так как не имел для этого достаточной силы. Кроме того, ему ведь и неведомо, что он в Бастилии.
Едва наступил вечер, отвратительные гости опять явились и подняли возню. Но вдруг в дверях заскрипел ключ, послышались голоса в коридоре, и крысы разбежались. Патер Лаврентий не ложился спать, и робкая надежда на то, что его защитникам удалось добраться до него, мелькнула в глубине исстрадавшейся души.
Страшно было разочарование старика. Дверь камеры отворилась. Вошел сначала сторож и поставил на стол фонарь, потом явился Антонио и за ним Филипп Нуаре, парижский палач. Двое помощников стояли сзади с факелами. Это была такая ужасная картина, что даже жаждавший смерти патер отшатнулся и сильно побледнел.
— Святая Матерь Божья, помоги мне, — прошептал он.
— Вы дрожите, когда настала пора обличать ваше преступление! — сказал Антонио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Старому патеру не нашли нужным завязывать глаза. Дверь тюрьмы отворилась и явился сторож с фонарем. Антонио и патер пошли вперед, за ними комендант и офицер.
В конце длинного коридора они поднялись по лестнице во флигель, где жил комендант и служащие. Высокие сводчатые плохо освещенные коридоры имели какой-то зловещий вид — в них было совершенно тихо и пусто. Большие двери по обеим сторонам вели в комнаты служащие, которые редко выходили из стен Бастилии.
Комендант передал арестанта офицеру, велев отвести его в одну из пустых камер и доложить, в которой из башен она находится, потам холодно пригласил посланца Кончини к себе объяснить, в чем состояло данное ему поручение.
Антонио попросил офицера выбрать для арестанта камеру понадежнее и пошел за Ноайлем в его квартиру, отличавшуюся простотой обстановки. Лакей принес свечи и ушел.
— Как зовут арестанта, милостивый государь? — спросил Ноайль своего гостя, — и в чем состоят распоряжения относительно него?
— Его пока не надо заносить в списки, господин комендант. За ним необходим самый тщательный надзор. Как в камеру принца Конде, так и к этому арестанту никого нельзя допускать: ни доктора, ни священника, ни сторожа. Это высочайшее приказание!
— А если он потребует помощи или причастия? — спросил Ноайль.
— И в этом ему надо отказать, господин комендант. Пусть не обращают внимания на его зов, это старый закоренелый злодей, который будет звать на помощь только для того, чтобы вызвать сострадание, или с какой-нибудь другой целью.
— Значит, пищу надо подавать ему через дверную форточку…
— Непременно, как и принцу Конде, по высочайшему повелению. В подземельях Бастилии есть застенок, мне говорил господин маршал…
Комендант с удивлением посмотрел на него.
— Есть, но орудий пытки уже много лет не применяют, — отвечал он.
— Так завтра их надо смазать и приготовить, — холодно и твердо сказал Антонио.
— Разве будут пытать?
— В одну из следующих ночей под моим личным надзором и руководством. Этого закоренелого злодея надо заставить сознаться…
— Он колдун? — спросил комендант, не припоминавший, чтобы после царствования Екатерины Медичи кого-нибудь пытали.
— Хуже колдуна, господин комендант. Это опасный клеветник и государственный преступник, которого сначала принимали за сумасшедшего. Теперь он подозревается в отравлении несколько лет тому назад старого сторожа ратуши. Его отправили сюда, чтобы заставить сознаться в преступлении. Он называет себя то патером Лаврентием, то Николаем Орле, переодевается, чтобы не быть узнанным, и наконец явился под видом флорентийского торговца соколами. Это один из самых опасных субъектов.
— По наружности этого что-то незаметно. У него очень почтенное лицо, — заметил де Ноайль.
— Именно это в нем и опасно. Прошу вас строго исполнять мои распоряжения.
Вошел дежурный офицер и доложил, что арестованный посажен в камеру башни номер два и ведет себя спокойно. В этой самой башне сидел и принц Конде.
Антонио повторил приказание приготовить орудия пытки и вышел, очень высокомерно раскланявшись с комендантом. Офицер проводил его до наружного рва, вежливо поклонился и видел, как он сел в свою карету и уехал в город.
Несчастный патер Лаврентий смиренно покорился своей участи.
Камера, в которую его поместили, была маленькая, футов в двенадцать ширины и длины, с каменным полом. На одной стене было небольшое отверстие, в которое даже головы не просунуть, у другой стояла кровать, похожая на ящик, с соломенным тюфяком и одеялом, напротив нее была дверь и рядом камин, у четвертой стены стоял стол и стул.
Воздух был холодный и тяжелый. Патер Лаврентий вошел в камеру и массивная дверь навеки отделила его от свободы и от людей.
Ему не дали с собой свечи и поставили на стол только кружку воды и тарелку с какой-то едой. Он стоял в темноте, и ему припомнилась вся его безотрадная жизнь, полная одних страданий, разочарований и преследований. Ни одного светлого луча, а между тем, он делал только добро и служил Богу! Сознание этого ободрило его.
Зачем ему оскорбляться и горевать? Он ведь уже близок к итогу, которого не миновать ни одному человеку. Что значат лишения для его души, так много испытавшей? Он их и не чувствовал! Но предстояли еще тяжелые и жестокие испытания, чаша его страданий еще не переполнилась. Негодяй Антонио готовил ему ни желанную скорую смерть, а мучительную и долгую.
Утомленный старик лег на постель и уже стал засыпать, как вдруг услышал шорох вокруг себя… В первую минуту он не понял, что это такое, вскочил, но в темноте ничего не мог разглядеть. Наконец он почувствовал под худой дрожащей рукой шерсть бегавших по камере животных. Крысы разделяли его одиночество. Они копошились в его тюфяке, бегали по столу и с жадностью уничтожали его ужин. Голод сделал их очень смелыми. Во время драки за еду некоторые падали со стола на пол. Эта адская возня не давала старику ни минуты покоя.
Только перед утром, когда лучи рассвета заглянули к нему сквозь маленькое отверстие в стене и крысы разбежались, измученный старый патер забылся на несколько часов. Он проснулся от какого-то шороха, ему казалось, что он долго спал, и что уже наступил полдень. Так и было. На столе стояла чашка с обедом, кружка воды и лежал кусок хлеба. Все это подали через дверную форточку.
Он был совершенно отрезан от людей, даже сторожа не видел, ему нельзя было передать ни жалобы, ни просьбы.
Природа взяла свое. Он помолился, поел, выпил воды и подошел к крошечному екну подышать воздухом. Ему видна была полоска голубого неба, и это доставляло несчастному узнику радость. О возможности когда-нибудь выйти из Бастилии он и не думал. Даже добрый принц Конде со своими сторонниками не смог бы освободить его, так как не имел для этого достаточной силы. Кроме того, ему ведь и неведомо, что он в Бастилии.
Едва наступил вечер, отвратительные гости опять явились и подняли возню. Но вдруг в дверях заскрипел ключ, послышались голоса в коридоре, и крысы разбежались. Патер Лаврентий не ложился спать, и робкая надежда на то, что его защитникам удалось добраться до него, мелькнула в глубине исстрадавшейся души.
Страшно было разочарование старика. Дверь камеры отворилась. Вошел сначала сторож и поставил на стол фонарь, потом явился Антонио и за ним Филипп Нуаре, парижский палач. Двое помощников стояли сзади с факелами. Это была такая ужасная картина, что даже жаждавший смерти патер отшатнулся и сильно побледнел.
— Святая Матерь Божья, помоги мне, — прошептал он.
— Вы дрожите, когда настала пора обличать ваше преступление! — сказал Антонио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150