Итак, она дала наркотики и Борзову, и Уилсону? Весьма возможно. Впрочем, я не думаю, что она намеревалась убить генерала, хотя никакого понятия о моральной стороне собственных поступков у нее явно не было. Как и у большинства истинно честолюбивых людей.
Мне самой странно теперь вспоминать свои прежние терзания. Я хотела преуспеть во всем. Я хотела во всем быть первой. Только мое честолюбие было направлено не в ту сторону, что у Франчески. Я хотела продемонстрировать всему миру, что можно играть по правилам и побеждать и сделала это на олимпиаде. А как могла мать-одиночка попасть в космонавты? Безусловно, в те годы я билась сама с собой. Но, к счастью, рядом со мной и Женевьевой всегда был мой отец.
Конечно, всякий раз, поглядев на Женевьеву, я замечала сходство с Генри. Губы, подбородок – все, как у него. Нет, мне не хотелось оспорить генетику. Мне просто важно было показать себе самой, какая я великолепная мать и бесподобная личность, раз уж я не гожусь в королевы.
Я чересчур темнокожа, чтобы сделаться королевой Николь Английской или Жанной д'Арк в праздничных инсценировках. Интересно, сколько же лет пройдет, прежде чем жители Земли перестанут обращать внимание на цвет кожи? Пять сотен? Или пять тысяч? Как там сказал американец Уильям Фолкнер: «Самбо освободится только тогда, когда однажды утром все его соседи, проснувшись, скажут себе и своим друзьям, что Самбо свободен». По-моему, он прав. Законодательным путем расовые предрассудки не отменить. Образование здесь тоже ни при чем. У каждого на жизненном пути должен быть миг откровения, истинной благодати... пусть он или она поймет, что, если человечеству суждено выжить, свободным должен быть каждый (и Самбо, и любая другая личность), кто несхож с ним или с ней.
Десять лет назад, лежа на дне колодца, готовясь к смерти, я спрашивала себя, какие мгновения жизни хотела бы пережить заново, представься мне такая возможность. И не могла избавиться от воспоминания о часах, проведенных с Генри, пусть он и разбил потом мое сердце. Даже сегодня я последовала бы за ним. Испытать полное счастье – пусть на несколько минут или часов – значит жить. И перед лицом смерти совсем не важно, что человек, разделивший с тобой великий момент, потом предал тебя. Важна лишь память о прежнем счастье, поднимавшем тебя над миром.
Там, в яме, меня смущало, что память о Генри столь же ярка, как воспоминания об отце, матери и Женевьеве. С тех пор я поняла, что не одна наделена подобной чертой. У каждой женщины найдется в памяти нечто особенное, принадлежащее лишь ей одной и ревностно утаиваемое от всех остальных.
Габриела Моро, моя единственная подруга в университете, как-то заночевала у нас в Бовуа – произошло это в год, предшествовавший запуску «Ньютона». Мы с ней не встречались семь лет и большую часть ночи провели за разговором о важных эмоциональных событиях собственной жизни. Габриела была счастлива. У нее был красивый, внимательный и удачливый муж, трое умных здоровых детей и великолепный особняк возле Шинона. Но «самый прекрасный» момент в ее жизни, как с девичьей улыбкой на устах призналась мне Габриела, случился прежде, чем она познакомилась с мужем. В школьные годы она буквально свихнулась, влюбившись в знаменитого киноактера. На денек заскочив в Тур, Габриела каким-то образом проникла к нему в гостиничный номер, и они с час проговорили. Перед уходом она один раз поцеловала его в губы. И это оказалось самым драгоценным ее воспоминанием.
Ох мой принц, десять лет назад я видела тебя в последний раз. Счастлив ли ты? Какой из тебя получился король? Вспоминаешь ли ты о темнокожей олимпийской чемпионке, отдавшейся тебе во всем самозабвении первой любви?
Тогда, на лыжных склонах, ты спросил меня об отце моей дочери. Я не ответила тебе, не осознавая, что из моего поступка видно, насколько глубоко ты ранил меня. Но если бы ты спросил меня об этом сегодня, я не стала бы скрывать. Да, Генрих, король Англии, ты отец Женевьевы де Жарден. Иди к ней, говори с ней, люби ее детей. Я не могу. От меня до нее больше пятидесяти тысяч миллиардов километров.
13
30 июня 2213 года
Вчера все были чересчур возбуждены, чтобы уснуть. Только Бенджи, благословенное сердечко, не мог понять, о чем мы говорили. Симона много раз объясняла ему, что мы живем в космическом корабле, и даже показывала на черном экране различные изображения огромного цилиндра, однако бедный мальчик еще не ухватил эту идею.
Когда вчера раздался свист, Ричард, Майкл и я несколько секунд лишь молча переглядывались. А потом заговорили все разом. Дети, даже кроха Элли, ощущали наше возбуждение и задавали вопросы. Всемером мы немедленно поднялись наверх. Не дожидаясь остальных, Ричард вместе с Кэти побежали к берегу моря. Симона вела Бенджи, Майкл шел с Патриком. Я несла Элли – она никуда бы не поспела на своих коротких ножках.
Разрываясь от восторга, Кэти бросилась нам навстречу.
– Пошли скорее, пошли же, – проговорила она, хватая Симону за руку. Это нужно видеть. Просто изумительно. Сказочные краски.
И действительно, фантастические радужные столбы огня перепрыгивали с рога на рог, являя потрясающую картину в ночном небе Рамы. Бенджи с раскрытым ртом глядел на юг. И спустя некоторое время, улыбаясь, повернулся к Симоне.
– Это пре-кра-сно, – медленно произнес он, гордый тем, что не напутал в слове.
– Да, Бенджи, – ответила Симона. – Очень красиво.
– Оч-ень кра-си-во, – повторил Бенджи, вновь обращаясь лицом к огням.
Наблюдая за зрелищем, мы молчали. Но когда возвратились в свое подземелье, проговорили несколько часов. Конечно, следовало все растолковать детям. Из них лишь Симона родилась до предыдущего маневра, но и она тогда была младенцем. Все объяснения давал Ричард. Свист и свет словно разбудили его. Вчера вечером он был похож на себя прежнего, как никогда со времени возвращения. Он и развлекал детей, и информировал, передавал им все, что было известно нам об этом свисте, игре молний и маневрах Рамы.
– А как по-твоему, октопауки вернутся в Нью-Йорк? – в голосе Кэти слышалось ожидание.
– Не знаю, – ответил Ричард. – Этого нельзя исключать.
И последующие пятнадцать минут в неизвестно который раз Кэти всем и каждому рассказывала о собственной встрече с октопауком, состоявшейся четыре года назад, как всегда приукрашивая и преувеличивая ряд подробностей, в особенности относящихся к сольной части ее приключения до нашей встречи в музее.
Патрик очень любит слушать Кэти и все время просит ее, чтобы она повторила.
– И вот, – говорила вчера Кэти, – лежу я на животе на краю огромного, уходящего в темную мглу цилиндра, а из стенок его торчат шипы, и смотрю вниз. «Эй, – кричу я, – есть там кто-нибудь?» И тогда внизу как зашуршит, как засвистит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
Мне самой странно теперь вспоминать свои прежние терзания. Я хотела преуспеть во всем. Я хотела во всем быть первой. Только мое честолюбие было направлено не в ту сторону, что у Франчески. Я хотела продемонстрировать всему миру, что можно играть по правилам и побеждать и сделала это на олимпиаде. А как могла мать-одиночка попасть в космонавты? Безусловно, в те годы я билась сама с собой. Но, к счастью, рядом со мной и Женевьевой всегда был мой отец.
Конечно, всякий раз, поглядев на Женевьеву, я замечала сходство с Генри. Губы, подбородок – все, как у него. Нет, мне не хотелось оспорить генетику. Мне просто важно было показать себе самой, какая я великолепная мать и бесподобная личность, раз уж я не гожусь в королевы.
Я чересчур темнокожа, чтобы сделаться королевой Николь Английской или Жанной д'Арк в праздничных инсценировках. Интересно, сколько же лет пройдет, прежде чем жители Земли перестанут обращать внимание на цвет кожи? Пять сотен? Или пять тысяч? Как там сказал американец Уильям Фолкнер: «Самбо освободится только тогда, когда однажды утром все его соседи, проснувшись, скажут себе и своим друзьям, что Самбо свободен». По-моему, он прав. Законодательным путем расовые предрассудки не отменить. Образование здесь тоже ни при чем. У каждого на жизненном пути должен быть миг откровения, истинной благодати... пусть он или она поймет, что, если человечеству суждено выжить, свободным должен быть каждый (и Самбо, и любая другая личность), кто несхож с ним или с ней.
Десять лет назад, лежа на дне колодца, готовясь к смерти, я спрашивала себя, какие мгновения жизни хотела бы пережить заново, представься мне такая возможность. И не могла избавиться от воспоминания о часах, проведенных с Генри, пусть он и разбил потом мое сердце. Даже сегодня я последовала бы за ним. Испытать полное счастье – пусть на несколько минут или часов – значит жить. И перед лицом смерти совсем не важно, что человек, разделивший с тобой великий момент, потом предал тебя. Важна лишь память о прежнем счастье, поднимавшем тебя над миром.
Там, в яме, меня смущало, что память о Генри столь же ярка, как воспоминания об отце, матери и Женевьеве. С тех пор я поняла, что не одна наделена подобной чертой. У каждой женщины найдется в памяти нечто особенное, принадлежащее лишь ей одной и ревностно утаиваемое от всех остальных.
Габриела Моро, моя единственная подруга в университете, как-то заночевала у нас в Бовуа – произошло это в год, предшествовавший запуску «Ньютона». Мы с ней не встречались семь лет и большую часть ночи провели за разговором о важных эмоциональных событиях собственной жизни. Габриела была счастлива. У нее был красивый, внимательный и удачливый муж, трое умных здоровых детей и великолепный особняк возле Шинона. Но «самый прекрасный» момент в ее жизни, как с девичьей улыбкой на устах призналась мне Габриела, случился прежде, чем она познакомилась с мужем. В школьные годы она буквально свихнулась, влюбившись в знаменитого киноактера. На денек заскочив в Тур, Габриела каким-то образом проникла к нему в гостиничный номер, и они с час проговорили. Перед уходом она один раз поцеловала его в губы. И это оказалось самым драгоценным ее воспоминанием.
Ох мой принц, десять лет назад я видела тебя в последний раз. Счастлив ли ты? Какой из тебя получился король? Вспоминаешь ли ты о темнокожей олимпийской чемпионке, отдавшейся тебе во всем самозабвении первой любви?
Тогда, на лыжных склонах, ты спросил меня об отце моей дочери. Я не ответила тебе, не осознавая, что из моего поступка видно, насколько глубоко ты ранил меня. Но если бы ты спросил меня об этом сегодня, я не стала бы скрывать. Да, Генрих, король Англии, ты отец Женевьевы де Жарден. Иди к ней, говори с ней, люби ее детей. Я не могу. От меня до нее больше пятидесяти тысяч миллиардов километров.
13
30 июня 2213 года
Вчера все были чересчур возбуждены, чтобы уснуть. Только Бенджи, благословенное сердечко, не мог понять, о чем мы говорили. Симона много раз объясняла ему, что мы живем в космическом корабле, и даже показывала на черном экране различные изображения огромного цилиндра, однако бедный мальчик еще не ухватил эту идею.
Когда вчера раздался свист, Ричард, Майкл и я несколько секунд лишь молча переглядывались. А потом заговорили все разом. Дети, даже кроха Элли, ощущали наше возбуждение и задавали вопросы. Всемером мы немедленно поднялись наверх. Не дожидаясь остальных, Ричард вместе с Кэти побежали к берегу моря. Симона вела Бенджи, Майкл шел с Патриком. Я несла Элли – она никуда бы не поспела на своих коротких ножках.
Разрываясь от восторга, Кэти бросилась нам навстречу.
– Пошли скорее, пошли же, – проговорила она, хватая Симону за руку. Это нужно видеть. Просто изумительно. Сказочные краски.
И действительно, фантастические радужные столбы огня перепрыгивали с рога на рог, являя потрясающую картину в ночном небе Рамы. Бенджи с раскрытым ртом глядел на юг. И спустя некоторое время, улыбаясь, повернулся к Симоне.
– Это пре-кра-сно, – медленно произнес он, гордый тем, что не напутал в слове.
– Да, Бенджи, – ответила Симона. – Очень красиво.
– Оч-ень кра-си-во, – повторил Бенджи, вновь обращаясь лицом к огням.
Наблюдая за зрелищем, мы молчали. Но когда возвратились в свое подземелье, проговорили несколько часов. Конечно, следовало все растолковать детям. Из них лишь Симона родилась до предыдущего маневра, но и она тогда была младенцем. Все объяснения давал Ричард. Свист и свет словно разбудили его. Вчера вечером он был похож на себя прежнего, как никогда со времени возвращения. Он и развлекал детей, и информировал, передавал им все, что было известно нам об этом свисте, игре молний и маневрах Рамы.
– А как по-твоему, октопауки вернутся в Нью-Йорк? – в голосе Кэти слышалось ожидание.
– Не знаю, – ответил Ричард. – Этого нельзя исключать.
И последующие пятнадцать минут в неизвестно который раз Кэти всем и каждому рассказывала о собственной встрече с октопауком, состоявшейся четыре года назад, как всегда приукрашивая и преувеличивая ряд подробностей, в особенности относящихся к сольной части ее приключения до нашей встречи в музее.
Патрик очень любит слушать Кэти и все время просит ее, чтобы она повторила.
– И вот, – говорила вчера Кэти, – лежу я на животе на краю огромного, уходящего в темную мглу цилиндра, а из стенок его торчат шипы, и смотрю вниз. «Эй, – кричу я, – есть там кто-нибудь?» И тогда внизу как зашуршит, как засвистит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129