Временно сдал им тот домик возле дубов и исчез. Через год, говорят, он умер. Проглотил тридцать таблеток снотворного и запил их бутылкой виски. Покончил с собой. Его нашли мертвым или полумертвым на полу, с искривленными от ужаса губами. Не мог уладить отношения с двумя женами. Странный англичанин. От него такого никто не ожидал.
И невольно в эту минуту Репнин снова заметил фотографии, завалившиеся среди бумаг, которые он разбирал.
Это были Надины фотографии, детские. Он поднял их с полу.
В первый момент они показались ему смешными. Надя их от него прятала.
На одной она запечатлена совсем маленькой — может быть, годовалой, в рубашечке.
Отец держит ее на коленях. Словно ангелочка. Смешно.
Ножки беленькие, и она стоит на них еще неуверенно.
Так же снимали и его, когда он был ребенком.
С удивлением смотрит заплаканными глазками на • фотографа, на это чудовище, которое стоит перед ней, укрытое черным платком, вытянув вперед какую-то длинную, черную гармошку с открытым стеклянным глазом.
Она явно испугана, очень.
Отец держит ее гордо, словно куклу.
На следующей фотографии Репнин видит ее на два- три года старше. Сидит, незаметно поддерживаемая отцом, на высокой тумбочке, ножки беспомощно свесились с этой высоты, и на них белые, смешные туфельки. Одус- тила руки в бархатных рукавах с белым кружевом. Волосы густые — естественно золотистые,— а на фотографии кажутся черными. У такой крошки и такие густые. И удивительно — уже все в длинных локонах.
Репнина невероятно растрогали эти фотографии, такие смешные. Он их давно позабыл.
Еще один цветок, еще один цветок — я слышу, как он бормочет, —девочка, которая через семнадцать лет в Афинах станет его женой, женщиной, назначение которой — как утверждает Бог — умножать род людской.
Еще одна будущая роженица, которую фотографирует смерть в лице какого-то ялтинского фотографа. Репнин счастлив от мысли, что у Нади не было детей. Она и сейчас красавица, чудо как хороша, часто такими красивыми остаются нерожавшие женщины. Их красота сохраняется надолго.
В тот вечер Надя вернулась около полуночи.
Задержала ее у себя допоздна старая графиня Панова, которой она впервые призналась, что хочет поехать в Америку, к тетке Марии Петровне.
Графиня спросила, а что будет с мужем?
Надя сквозь смех ответила, он приедет вслед; за ней — просто уверена, что приедет.
Репнин стоит и долго молча рассматривает свою жену, будто видит ее впервые и хочет найти в ее лице черты того ребенка, которого уже почти забыл и которого только что увидел среди семейных фотографий, лежащих среди его бумаг, на столе.
Жена извиняется за столь позднее возвращение, но она весела и радостно сообщает — ее эскимосы при содействии графини Пановой пользуются спросом и старуха уверена — будут продаваться еще лучше.
В спешке, готовя ему ужин, жена не замечает фотографий, на которые тот случайно наткнулся.
Она удивлена, заметив, что муж как-то странно молчалив, не сводит с нее глаз, потом подходит ближе, обнимает, нежно. Лицо просветленное, словно озарено каким-то внутренним сиянием.
Встречает ее поцелуем.
Она не спросила, почему он в тот вечер так ласков с ней, так весел, мягок, так светло улыбается. Молчала. Впрочем, если б спросила, если бы он ответил, кто знает, поверила бы или нет его словам о том, что он любит ее нынче из-за каких-то старых фотографий, ее детских снимков — любит отеческой любовью.
СПОРЫ О МОСКВЕ
Те, кто отдыхал с Репниным в Корнуолле, и не думают оставлять его в покое, даже после того визита к врачу, к Крылову. Госпожа Крылова, по телефону, пеняет Наде — хотя с ней незнакома,— то, что задумал Репнин, страшно легкомысленно. Он может навсегда остаться хромым. Жалко ей Репнина. Он произвел такое
впечатление, в Корнуолле. Она, Надя — как супруга — должна настоять, чтобы он пошел в больницу к ее мужу, Крылову. Это ахиллово сухожилие — мелочь, но нельзя оставлять его так. Нога может стать короче.
Когда Надя рассказала о звонке Репнину, тот твердо заявил, что в больницу решил не ходить. Она расплакалась. Она полагает, они в состоянии заплатить, не прибегая к помощи Комитета.
В следующие дни звонят и госпожа Петере, и Сорокин, и даже сэр Малькольм. Все расспрашивают о ноге, все предлагают свою помощь. Репнин не намерен им даже отвечать. Надя снова смотрит на него с тоской. Перестают разговаривать. Весь день молчат.
В первые дни ноября в этой комедии с репнинской пяткой происходит нечто новое. Репнин начинает получать напоминания, письменные, из Секретариата Организации царских офицеров,— она еще существует где- то, в тумане, в Лондоне — о неуплате им членских взносов. Угрожают судом. Посылают и какой-то счет из отеля «Крым», который он якобы не оплатил.
На следующий день — это была среда — в лавку к нему приезжает Крылов.
Робинзон проводит его вниз, в подвал.
Крылов просит, уговаривает Репнина вечером приехать в Польский клуб, где его будут ждать Сорокин и Беляев; они намерены решить вопрос о его членстве в Организации и тем самым неоплаченные счета — ликвидировать. У них самые лучшие намерения. Они вместе с ним были в Корнуолле. Знают его прошлое. Уважают его. К чему их обижать? И Организация преследует добрые цели. Он не допускает мысли, что Репнин не вернется в нее. Они готовы исправить ошибку, если кто-либо таковую допустил в отношении его.
При этом Крылов добавил, что советует Репнину туда поехать и от себя лично. Так будет лучше. И, беспомощно разводя руками, рассказывает о связанном с Организацией недавнем скандале в Берлине когда Борисов, оставив на столе чашку кофе, вышел к телефону, а вернувшись, после первого глотка упал замертво. Отлежал в больнице, находился между жизнью и смертью. Волосы выпали, кожа стала шелушиться — едва живой остался.
Подавив раздражение, Репнин согласился, но поставил условия, чтобы разговор был коротким, совсем
коротким. Он не думает возвращаться в Организацию, из которой вышел более года тому назад, хлопнувши дверью. В тот же день, в начале шестого Крылов заехал за Репниным на своей маленькой машине цвета сливочного пломбира.
Польский клуб находился в Кенсингтоне, напротив хорошо знакомого Репнину Географического института, на стене которого была установлена мемориальная доска полярному исследователю Шелктону. В свое время, оказавшись в Лондоне без всяких средств, Репнин ходил туда, чтобы предложить свои кавказские фотографии и снимки медвежьей охоты в Сибири. Все было напрасно. Сейчас, проезжая мимо института, Репнин загрустил. Когда Крылов парковался у Польского клуба, Репнин по соседству заметил и здание заново открытого в Лондоне института Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
И невольно в эту минуту Репнин снова заметил фотографии, завалившиеся среди бумаг, которые он разбирал.
Это были Надины фотографии, детские. Он поднял их с полу.
В первый момент они показались ему смешными. Надя их от него прятала.
На одной она запечатлена совсем маленькой — может быть, годовалой, в рубашечке.
Отец держит ее на коленях. Словно ангелочка. Смешно.
Ножки беленькие, и она стоит на них еще неуверенно.
Так же снимали и его, когда он был ребенком.
С удивлением смотрит заплаканными глазками на • фотографа, на это чудовище, которое стоит перед ней, укрытое черным платком, вытянув вперед какую-то длинную, черную гармошку с открытым стеклянным глазом.
Она явно испугана, очень.
Отец держит ее гордо, словно куклу.
На следующей фотографии Репнин видит ее на два- три года старше. Сидит, незаметно поддерживаемая отцом, на высокой тумбочке, ножки беспомощно свесились с этой высоты, и на них белые, смешные туфельки. Одус- тила руки в бархатных рукавах с белым кружевом. Волосы густые — естественно золотистые,— а на фотографии кажутся черными. У такой крошки и такие густые. И удивительно — уже все в длинных локонах.
Репнина невероятно растрогали эти фотографии, такие смешные. Он их давно позабыл.
Еще один цветок, еще один цветок — я слышу, как он бормочет, —девочка, которая через семнадцать лет в Афинах станет его женой, женщиной, назначение которой — как утверждает Бог — умножать род людской.
Еще одна будущая роженица, которую фотографирует смерть в лице какого-то ялтинского фотографа. Репнин счастлив от мысли, что у Нади не было детей. Она и сейчас красавица, чудо как хороша, часто такими красивыми остаются нерожавшие женщины. Их красота сохраняется надолго.
В тот вечер Надя вернулась около полуночи.
Задержала ее у себя допоздна старая графиня Панова, которой она впервые призналась, что хочет поехать в Америку, к тетке Марии Петровне.
Графиня спросила, а что будет с мужем?
Надя сквозь смех ответила, он приедет вслед; за ней — просто уверена, что приедет.
Репнин стоит и долго молча рассматривает свою жену, будто видит ее впервые и хочет найти в ее лице черты того ребенка, которого уже почти забыл и которого только что увидел среди семейных фотографий, лежащих среди его бумаг, на столе.
Жена извиняется за столь позднее возвращение, но она весела и радостно сообщает — ее эскимосы при содействии графини Пановой пользуются спросом и старуха уверена — будут продаваться еще лучше.
В спешке, готовя ему ужин, жена не замечает фотографий, на которые тот случайно наткнулся.
Она удивлена, заметив, что муж как-то странно молчалив, не сводит с нее глаз, потом подходит ближе, обнимает, нежно. Лицо просветленное, словно озарено каким-то внутренним сиянием.
Встречает ее поцелуем.
Она не спросила, почему он в тот вечер так ласков с ней, так весел, мягок, так светло улыбается. Молчала. Впрочем, если б спросила, если бы он ответил, кто знает, поверила бы или нет его словам о том, что он любит ее нынче из-за каких-то старых фотографий, ее детских снимков — любит отеческой любовью.
СПОРЫ О МОСКВЕ
Те, кто отдыхал с Репниным в Корнуолле, и не думают оставлять его в покое, даже после того визита к врачу, к Крылову. Госпожа Крылова, по телефону, пеняет Наде — хотя с ней незнакома,— то, что задумал Репнин, страшно легкомысленно. Он может навсегда остаться хромым. Жалко ей Репнина. Он произвел такое
впечатление, в Корнуолле. Она, Надя — как супруга — должна настоять, чтобы он пошел в больницу к ее мужу, Крылову. Это ахиллово сухожилие — мелочь, но нельзя оставлять его так. Нога может стать короче.
Когда Надя рассказала о звонке Репнину, тот твердо заявил, что в больницу решил не ходить. Она расплакалась. Она полагает, они в состоянии заплатить, не прибегая к помощи Комитета.
В следующие дни звонят и госпожа Петере, и Сорокин, и даже сэр Малькольм. Все расспрашивают о ноге, все предлагают свою помощь. Репнин не намерен им даже отвечать. Надя снова смотрит на него с тоской. Перестают разговаривать. Весь день молчат.
В первые дни ноября в этой комедии с репнинской пяткой происходит нечто новое. Репнин начинает получать напоминания, письменные, из Секретариата Организации царских офицеров,— она еще существует где- то, в тумане, в Лондоне — о неуплате им членских взносов. Угрожают судом. Посылают и какой-то счет из отеля «Крым», который он якобы не оплатил.
На следующий день — это была среда — в лавку к нему приезжает Крылов.
Робинзон проводит его вниз, в подвал.
Крылов просит, уговаривает Репнина вечером приехать в Польский клуб, где его будут ждать Сорокин и Беляев; они намерены решить вопрос о его членстве в Организации и тем самым неоплаченные счета — ликвидировать. У них самые лучшие намерения. Они вместе с ним были в Корнуолле. Знают его прошлое. Уважают его. К чему их обижать? И Организация преследует добрые цели. Он не допускает мысли, что Репнин не вернется в нее. Они готовы исправить ошибку, если кто-либо таковую допустил в отношении его.
При этом Крылов добавил, что советует Репнину туда поехать и от себя лично. Так будет лучше. И, беспомощно разводя руками, рассказывает о связанном с Организацией недавнем скандале в Берлине когда Борисов, оставив на столе чашку кофе, вышел к телефону, а вернувшись, после первого глотка упал замертво. Отлежал в больнице, находился между жизнью и смертью. Волосы выпали, кожа стала шелушиться — едва живой остался.
Подавив раздражение, Репнин согласился, но поставил условия, чтобы разговор был коротким, совсем
коротким. Он не думает возвращаться в Организацию, из которой вышел более года тому назад, хлопнувши дверью. В тот же день, в начале шестого Крылов заехал за Репниным на своей маленькой машине цвета сливочного пломбира.
Польский клуб находился в Кенсингтоне, напротив хорошо знакомого Репнину Географического института, на стене которого была установлена мемориальная доска полярному исследователю Шелктону. В свое время, оказавшись в Лондоне без всяких средств, Репнин ходил туда, чтобы предложить свои кавказские фотографии и снимки медвежьей охоты в Сибири. Все было напрасно. Сейчас, проезжая мимо института, Репнин загрустил. Когда Крылов парковался у Польского клуба, Репнин по соседству заметил и здание заново открытого в Лондоне института Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201