Они окрашены серебряной краской. Напрасно, однако, старались бы вы отыскать это местечко на картах Британских островов! Уж очень оно незначительное. Впрочем, проходят войны, и забываются даже прославленные места, и те, что были нам дороги, и те, о которых мы говорили, что всегда будем их помнить, вечно.
— России нет, России нет! — кричит мне кто-то из Милл-Хилла.
Этот некто пешком поднимался от станции по снегу, в темноте, спеша добраться до своего тупичка. Вот показался нужный переулок с его камышовыми крышами, как будто мы оказались в Ирландии.
Снова закружила метель.
Дорога шла вдоль домов, окна в них по-прежнему забраны черными шторами, как во времена бомбежек — они всегда начинались с приходом темноты.
— Коля,— доносится до нас мягкий женский голос,— но ведь никто не вывесил белого флага.
Человек, поднимающийся по своем}-переулку, должно быть, отлично знает дорогу. Я иду за ним следом оставаясь невидимым, а он меня спрашивает «Который час?» Я говорю, что по часам обсерватории Гринвича по которым сверялись сто лет назад, сейчас семь часов Он мне на это отвечает: годы проходят, быстро про ходят. Ему перевалило за пятьдесят, пошел пятьдесят третий, а бедняжке Наде скоро сорок три. Вот так оно в чужом краю. Он просит меня извинить — в этих закоулках не горят фонари. Когда-то в Лондоне существовали муниципальные фонарщики. По вечерам фонарщик зажигал на улицах фонари. Теперь их тушит невидимая рука. Словно бы нарочно для того, чтобы мы остались в вечном мраке. Когда увидите Надю, непременно скажите ей, что она выглядит на десять лет моложе. Перемещенные лица быстро стареют. Нос сводит в сторону, рот искривляет складка горечи. Глаза выпучиваются. Для одного глаза нужна одна диоптрия, для другого — другая. Что такое человеческая жизнь, как не постоянное старение.
И вот эта человеческая тень бредет по снегу к своему тупичку и спешит сообщить мне: когда я познакомлюсь с Надей, то услышу от нее много всего прекрасного, хотя и грустного. На самом деле здешняя их жизнь жалкие остатки прошлого. Даже их любовь, которая началась в Керчи. Надя расскажет мне о том, что на каждом домике здесь висит над дверью табличка. Там обычно написано название места, которое особенно дорого хозяевам. Чаще всего — по ее словам (а Надя это знает) — это название того места, куда они ездили в свадебное путешествие, где проводили свой медовый месяц. «Разве это не прекрасно?» — восхищается Надя. Иной раз это далекие, но незабываемые места. Ну, а он, разве может он забыть Керчь и Ялту? Для англичан свадебное путешествие имеет особое значение. Княгиня Багратион рассказывала ей, что англичане это путешествие повторяют по прошествии двадцати пяти лет. Когда у них накопятся деньги. А с деньгами здесь туго, в особенности у молодых людей. Бедняга Ильичев пишет им из Эксетера, там, мол, только у старух водятся деньги. Уж он-то знает. Сам женился в тех краях.
Потому свадебное путешествие и бывает иной раз двадцать пять лет. Просто оно было «отложено», говорят англичане. Отложить медовый месяц? Нигде и никогда не слышал он раньше о чем-нибудь подобном.
В таком неслышном разговоре добрались мы до занесенного снегом домика в конце переулка,— он белел между двумя дубами. Призраком маячил в снегу. Похожий на эскимосский чум под снегом. Призрачный вид придавали ему и окна и дверь, окаймленные черным. Такой уж у них вкус. Белые дома, а двери в черной кайме, и окна в черной кайме. Побеленный склеп.
— Смотрите,— шепчет мне кто-то.
Таблички над входом в этом доме нет. Но разве могло быть иначе? Разве можно было указать на табличке те места, где проходило свадебное путешествие, начавшееся на Азове, в Керчи, а продолжавшееся в Алжире, в Милане, в Праге, в Париже и завершившееся здесь, в Милл-Хилле?
Так и остался безымянным этот дом.
Он не является их собственностью, дом принадлежит некоему майору, владельцу школы верховой езды, расположенной тут, неподалеку, майор сдал его своему конюху, джентльмену, исправляющему должность конюха. Я видел только, что домишко этот утопал в сугробах и тишине. С улицы казалось, в нем никого нет, или кто-то умер и лежит теперь там, точно в могиле, а самшит в садике никто не подстригал по крайней мере год. У входа возле водопроводной колонки — грязная лужа, в нее упали замерзшие цветы. Садовая калитка болталась незапертой на ночь. И хлопала при каждом порыве ветра.
Никто не заходит к ним уже больше года, слышу я чей-то шепот. Ни молочник, который соседям оставляет на пороге молоко. Ни разносчик газет, каждое утро подбрасывающий к дверям газеты с велосипеда. И почтальон не приходит. И мусорщики перестали останавливаться перед их калиткой, чтобы, соскочив с грузовика, забежать за дом и вынести бак. (Мусорщики у них, неизвестно зачем, носят такие же шляпы, как Летучий Голландец в Опере. Невероятно!) Вот уже целый год вообще никто не интересуется, живы ли они. Но и поляки больше никого не интересуют, хотя они и бились на полях сражений Европы не только за свою страну, но и за Англию. То, что их так много, убило к ним симпатию этого непостижимого общества. Такая
через масса поляков. Просто неслыханно. К тому же стало совершенно очевидным их намерение осесть здесь навсегда и отнимать хлеб у англичан.
Я пытаюсь утешать своего собеседника — мол, он преувеличивает, отчасти местную публику можно понять. Она сознает, что сюда их занесло войной, прокатившейся опустошительным шквалом по миру. Однако теперь люди задаются вопросом: ну, а дальше-то что с ними прикажете делать? Англичане видят свою задачу в том, чтобы приобщить переселенцев к благодати мирного времени. Превратить этих вояк и бездомных в полезных членов общества. Каменщиков, сапожников, дубильщиков кож, столяров, слесарей, носильщиков, мясников, санитаров. (Особенно острой была здесь нужда в санитарах при сумасшедших домах.)
— Вот необыкновенная метаморфоза! — слышу чей-то крик в темноте.
Лондон по-прежнему притягивал к себе, подобно магниту Европы, все новые и новые толпы несчастных беженцев, и это вызвало недовольство и раздражение на тихих и мирных Британских островах, вокруг Лондона, со смехом и ненавистью, криками и слезами. Перемещенные лица в ужасе взирали на остальные четырнадцать миллионов населения города, пытаясь сообразить, что им делать дальше. Каким образом война забросила их именно сюда, недоумевали они. Очутившись в подземке, они шныряли глазами вокруг, выискивая знакомых, но встречали миллион лиц, которые с удивлением провожали их взглядами. Лишь на седьмой день недели прекращалось это коловращение, наступал день отдыха. Трезвонили лондонские колокола, ниспосылая смертным с высоты благословение и утешение Божье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
— России нет, России нет! — кричит мне кто-то из Милл-Хилла.
Этот некто пешком поднимался от станции по снегу, в темноте, спеша добраться до своего тупичка. Вот показался нужный переулок с его камышовыми крышами, как будто мы оказались в Ирландии.
Снова закружила метель.
Дорога шла вдоль домов, окна в них по-прежнему забраны черными шторами, как во времена бомбежек — они всегда начинались с приходом темноты.
— Коля,— доносится до нас мягкий женский голос,— но ведь никто не вывесил белого флага.
Человек, поднимающийся по своем}-переулку, должно быть, отлично знает дорогу. Я иду за ним следом оставаясь невидимым, а он меня спрашивает «Который час?» Я говорю, что по часам обсерватории Гринвича по которым сверялись сто лет назад, сейчас семь часов Он мне на это отвечает: годы проходят, быстро про ходят. Ему перевалило за пятьдесят, пошел пятьдесят третий, а бедняжке Наде скоро сорок три. Вот так оно в чужом краю. Он просит меня извинить — в этих закоулках не горят фонари. Когда-то в Лондоне существовали муниципальные фонарщики. По вечерам фонарщик зажигал на улицах фонари. Теперь их тушит невидимая рука. Словно бы нарочно для того, чтобы мы остались в вечном мраке. Когда увидите Надю, непременно скажите ей, что она выглядит на десять лет моложе. Перемещенные лица быстро стареют. Нос сводит в сторону, рот искривляет складка горечи. Глаза выпучиваются. Для одного глаза нужна одна диоптрия, для другого — другая. Что такое человеческая жизнь, как не постоянное старение.
И вот эта человеческая тень бредет по снегу к своему тупичку и спешит сообщить мне: когда я познакомлюсь с Надей, то услышу от нее много всего прекрасного, хотя и грустного. На самом деле здешняя их жизнь жалкие остатки прошлого. Даже их любовь, которая началась в Керчи. Надя расскажет мне о том, что на каждом домике здесь висит над дверью табличка. Там обычно написано название места, которое особенно дорого хозяевам. Чаще всего — по ее словам (а Надя это знает) — это название того места, куда они ездили в свадебное путешествие, где проводили свой медовый месяц. «Разве это не прекрасно?» — восхищается Надя. Иной раз это далекие, но незабываемые места. Ну, а он, разве может он забыть Керчь и Ялту? Для англичан свадебное путешествие имеет особое значение. Княгиня Багратион рассказывала ей, что англичане это путешествие повторяют по прошествии двадцати пяти лет. Когда у них накопятся деньги. А с деньгами здесь туго, в особенности у молодых людей. Бедняга Ильичев пишет им из Эксетера, там, мол, только у старух водятся деньги. Уж он-то знает. Сам женился в тех краях.
Потому свадебное путешествие и бывает иной раз двадцать пять лет. Просто оно было «отложено», говорят англичане. Отложить медовый месяц? Нигде и никогда не слышал он раньше о чем-нибудь подобном.
В таком неслышном разговоре добрались мы до занесенного снегом домика в конце переулка,— он белел между двумя дубами. Призраком маячил в снегу. Похожий на эскимосский чум под снегом. Призрачный вид придавали ему и окна и дверь, окаймленные черным. Такой уж у них вкус. Белые дома, а двери в черной кайме, и окна в черной кайме. Побеленный склеп.
— Смотрите,— шепчет мне кто-то.
Таблички над входом в этом доме нет. Но разве могло быть иначе? Разве можно было указать на табличке те места, где проходило свадебное путешествие, начавшееся на Азове, в Керчи, а продолжавшееся в Алжире, в Милане, в Праге, в Париже и завершившееся здесь, в Милл-Хилле?
Так и остался безымянным этот дом.
Он не является их собственностью, дом принадлежит некоему майору, владельцу школы верховой езды, расположенной тут, неподалеку, майор сдал его своему конюху, джентльмену, исправляющему должность конюха. Я видел только, что домишко этот утопал в сугробах и тишине. С улицы казалось, в нем никого нет, или кто-то умер и лежит теперь там, точно в могиле, а самшит в садике никто не подстригал по крайней мере год. У входа возле водопроводной колонки — грязная лужа, в нее упали замерзшие цветы. Садовая калитка болталась незапертой на ночь. И хлопала при каждом порыве ветра.
Никто не заходит к ним уже больше года, слышу я чей-то шепот. Ни молочник, который соседям оставляет на пороге молоко. Ни разносчик газет, каждое утро подбрасывающий к дверям газеты с велосипеда. И почтальон не приходит. И мусорщики перестали останавливаться перед их калиткой, чтобы, соскочив с грузовика, забежать за дом и вынести бак. (Мусорщики у них, неизвестно зачем, носят такие же шляпы, как Летучий Голландец в Опере. Невероятно!) Вот уже целый год вообще никто не интересуется, живы ли они. Но и поляки больше никого не интересуют, хотя они и бились на полях сражений Европы не только за свою страну, но и за Англию. То, что их так много, убило к ним симпатию этого непостижимого общества. Такая
через масса поляков. Просто неслыханно. К тому же стало совершенно очевидным их намерение осесть здесь навсегда и отнимать хлеб у англичан.
Я пытаюсь утешать своего собеседника — мол, он преувеличивает, отчасти местную публику можно понять. Она сознает, что сюда их занесло войной, прокатившейся опустошительным шквалом по миру. Однако теперь люди задаются вопросом: ну, а дальше-то что с ними прикажете делать? Англичане видят свою задачу в том, чтобы приобщить переселенцев к благодати мирного времени. Превратить этих вояк и бездомных в полезных членов общества. Каменщиков, сапожников, дубильщиков кож, столяров, слесарей, носильщиков, мясников, санитаров. (Особенно острой была здесь нужда в санитарах при сумасшедших домах.)
— Вот необыкновенная метаморфоза! — слышу чей-то крик в темноте.
Лондон по-прежнему притягивал к себе, подобно магниту Европы, все новые и новые толпы несчастных беженцев, и это вызвало недовольство и раздражение на тихих и мирных Британских островах, вокруг Лондона, со смехом и ненавистью, криками и слезами. Перемещенные лица в ужасе взирали на остальные четырнадцать миллионов населения города, пытаясь сообразить, что им делать дальше. Каким образом война забросила их именно сюда, недоумевали они. Очутившись в подземке, они шныряли глазами вокруг, выискивая знакомых, но встречали миллион лиц, которые с удивлением провожали их взглядами. Лишь на седьмой день недели прекращалось это коловращение, наступал день отдыха. Трезвонили лондонские колокола, ниспосылая смертным с высоты благословение и утешение Божье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201