Год чудес? Да, да. Как для кого.
Вероятно, чтобы скрыть произошедшую в нем сентиментальную метаморфозу, захлестнувшую его в Лондоне волну любви к Красной Армии, чтобы сдержать слезы, Репнин стал быстро и с раздражением перелистывать страницы журнала, пока не задержался на большой, во весь разворот фотографии в конце статьи. Это была фотография не Лондона, а какой-то дороги и скал во Франции или Фландрии, и там, у подножия скалы, за железной решеткой горела лампадка перед ликом Божьей матери. А возле нее стоящие на коленях две согбенные старухи, в трауре. Рядом, на земле, в каких-то бутылках и банках они расставили цветы. В память по усопшим.
У одной из-под черной юбки торчала нога. Это была огромная ступня, грубая подметка убогой уродливой обувки, какую он никогда доселе не видел. Огромный башмачище. Необычный. Репнин в изумлении рассматривал грубую подошву и каблук. Дорога на фотографии была засыпана опавшей листвой. По дороге ехали, то есть на фотографии, конечно, стояли неподвижно, две груженые крестьянские телеги. Вокруг был густой, вероятно, арденский лес, темный, будто ведущий в бельгийское подземелье. Вся эта природа, старушки, лампада, телеги, скалы, ветви деревьев, лошади,— все было неподвижно, все словно застыло на фотографии. Не шевелилась и листва, засыпавшая землю возле упавших на колени старух в трауре.
И эти увядшие листья «а фотографии казались неестественными, белыми; как клочья изодранной бумаги.
Репнин удивленно смотрел на телеги, на лес, на телеграфный столб, на котором фаянсовые изоляторы проводов напоминали замерзших белых птичек. И все было неподвижно.
Руки старушек, принесших цветы для усопших, их башмаки — нескладные, некрасивые — поразили русского эмигранта, который привык к элегантным заготовкам, висевшим, словно гроздья винограда, на стенах подвала, куда еще недавно он ежедневно приходил на работу.
Выпустив из рук модный журнал, тут же скользнувший на пол, Репнин долго лежал с открытыми глазами в своей комнате на восьмом этаже.
Год чудес? И для него тоже, и для России? Раньше чем погасить свет, он посмотрел на уснувшую жену: вспомнил, как она сидела на чемодане, в Керчи, перед отправкой, когда он впервые ее увидел.
Что ожидает их в жизни?
Крестьянские телеги посреди дороги на той военной фотографии стояли неподвижно.
Он подумал: куда они направляются?
Больше всего поразило русского эмигранта, прочитавшего панегирик и перелиставшего модный журнал, не то, что был обойден молчанием триумф России, а то, что умолчали о понесенных ею жертвах — о ее погибших, мертвых. Уже в тот год каждый человек в Лондоне, даже ребенок знал о крупнейшей победе англичан в Африке.
А о миллионах русских молчали.
В том панегирике упоминалась не только Варшава и Роттердам, но и Париж и античные Афины.
О Ленинграде и о Москве не было ни слова.
Тогда потомок Никиты Репнина, царского фельдмаршала, поднял с полу модный журнал. Его руки дрожали, он целиком был на стороне Красной Армии.
И одновременно будто бы слышал, как говорит и смеется его покойный товарищ Барлов: «Какая необыкновенная метаморфоза, князь! Какая необыкновенная метаморфоза! Вы сталинист, князь? Вы сталинист?»
ВО ФРАНЦУЗСКОМ ПОДВАЛЕ
В тот год февраль в Лондоне выдался таким же странным, как прошедший январь. Вроде бы была еще зима, но уже и весна. И то и другое вместе. И каждый день менялось над Лондоном небо. Утром оно было туманным, дождливым — в полдень, а затем наступала мягкая весенняя погода. Вечером небо становилось бледно-голубым, серебристым. В те февральские дни Репнин чувствовал полную растерянность. Надя действительно готовилась к отъезду в Америку. Была спокойна. Не плакала. Говорила об отъезде рассудительно.
Старая графиня Панова когда-то продала ей золотое пасхальное яичко — Фаберже, которое оставалось неприкосновенным и которое Надя тайком хранила в своих вещах. От тетки она теперь ежемесячно получала чек. В доме завелись деньги.
Когда о них заходила речь, Репнин ухмылялся. Все это, говорил он, ни к чему. Он после ее отъезда возвратится к своим друзьям, перед которыми не надо стесняться нищеты. К лошадям. После долгих лет он снова стал играть на бегах. Ставил на первого, на фаворита. Был убежден, что выиграет. Конь, избранный им в друзья, ни разу его не подвел.
Жена смотрела на него с грустью. Она не может понять, что он все еще не расстался с Керчью. На пути в Лондон, в свое настоящее, он продолжает слышать над головой шум крыльев диких гусей, который слышал там, в Крыму, когда покидал Россию. Одна это птица или их целая стая? Все равно. Хоть одна, но летит, бьет крыльями.
В те дни Надя перестала шить эскимосов. Она все чаще брала под руку мужа, и они в зеленых автобусах отправлялись за город, на природу. Ужинали в маленьком русском ресторане, там, где и жили. В Челзи. Слушали русские песни.
Он был почти рядом с домом.
В тот год в феврале все обитатели Челзи повеселели. Сбросили зимние пальто. Ходили без шапок. Легкий ветерок ласково трепал волосы. Однажды Репнин получил письмо, потом ему позвонили по телефону из известного в Лондоне книжного магазина. Просят приехать, хотят побеседовать по поводу письма, которое от имени польского Красного Креста направил им граф
Ордынский. Репнина приглашают прийти в магазин, обратиться к мистеру Стоуну.
Репнин с удивлением рассматривает письмо, где среди директоров фигурируют три лорда. Звонит Ордынскому, спрашивает, в чем дело?
Поляк смеется и говорит: все в порядке!
Он туда рекомендован.
Получит место продавца во французском отделе книжного магазина. Будет советовать англичанкам, что им следует почитать. Из парижских новинок. Полученных в Лондоне.
Господин Стоун, с которым Ордынский познакомился в немецком плену, его уже ждет. А как Надя?
Тогда Репнин говорит, что все это чепуха, но что завтра же туда съездит.
И действительно, на следующее утро Репнин стоит перед витриной магазина, расположенного вблизи памятника расстрелянной немцами медсестры, в Брюсселе. В витрине видит бесценные книги, изданные несколько веков назад. Среди них роскошный, обложенный золотом фолиант с большой буквой N на корочке. Наполеонов кодекс.
Неприятно кольнуло его только то, что слева от входа в магазин, в подвале он заметил окно, напомнившее ему то, под землей, возле которого он просидел на треногом табурете больше года в своем первом подвале. Он спросил в магазине мистера Стоуна.
Его провели на улицу и указали другую дверь, ведущую на второй этаж, где, сказали, находится мистер Стоун. Ему следует обратиться туда.
Тогда, погруженный в мысли, Репнин медленно подымается по железной спирали лестницы, как бы вертится вокруг себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
Вероятно, чтобы скрыть произошедшую в нем сентиментальную метаморфозу, захлестнувшую его в Лондоне волну любви к Красной Армии, чтобы сдержать слезы, Репнин стал быстро и с раздражением перелистывать страницы журнала, пока не задержался на большой, во весь разворот фотографии в конце статьи. Это была фотография не Лондона, а какой-то дороги и скал во Франции или Фландрии, и там, у подножия скалы, за железной решеткой горела лампадка перед ликом Божьей матери. А возле нее стоящие на коленях две согбенные старухи, в трауре. Рядом, на земле, в каких-то бутылках и банках они расставили цветы. В память по усопшим.
У одной из-под черной юбки торчала нога. Это была огромная ступня, грубая подметка убогой уродливой обувки, какую он никогда доселе не видел. Огромный башмачище. Необычный. Репнин в изумлении рассматривал грубую подошву и каблук. Дорога на фотографии была засыпана опавшей листвой. По дороге ехали, то есть на фотографии, конечно, стояли неподвижно, две груженые крестьянские телеги. Вокруг был густой, вероятно, арденский лес, темный, будто ведущий в бельгийское подземелье. Вся эта природа, старушки, лампада, телеги, скалы, ветви деревьев, лошади,— все было неподвижно, все словно застыло на фотографии. Не шевелилась и листва, засыпавшая землю возле упавших на колени старух в трауре.
И эти увядшие листья «а фотографии казались неестественными, белыми; как клочья изодранной бумаги.
Репнин удивленно смотрел на телеги, на лес, на телеграфный столб, на котором фаянсовые изоляторы проводов напоминали замерзших белых птичек. И все было неподвижно.
Руки старушек, принесших цветы для усопших, их башмаки — нескладные, некрасивые — поразили русского эмигранта, который привык к элегантным заготовкам, висевшим, словно гроздья винограда, на стенах подвала, куда еще недавно он ежедневно приходил на работу.
Выпустив из рук модный журнал, тут же скользнувший на пол, Репнин долго лежал с открытыми глазами в своей комнате на восьмом этаже.
Год чудес? И для него тоже, и для России? Раньше чем погасить свет, он посмотрел на уснувшую жену: вспомнил, как она сидела на чемодане, в Керчи, перед отправкой, когда он впервые ее увидел.
Что ожидает их в жизни?
Крестьянские телеги посреди дороги на той военной фотографии стояли неподвижно.
Он подумал: куда они направляются?
Больше всего поразило русского эмигранта, прочитавшего панегирик и перелиставшего модный журнал, не то, что был обойден молчанием триумф России, а то, что умолчали о понесенных ею жертвах — о ее погибших, мертвых. Уже в тот год каждый человек в Лондоне, даже ребенок знал о крупнейшей победе англичан в Африке.
А о миллионах русских молчали.
В том панегирике упоминалась не только Варшава и Роттердам, но и Париж и античные Афины.
О Ленинграде и о Москве не было ни слова.
Тогда потомок Никиты Репнина, царского фельдмаршала, поднял с полу модный журнал. Его руки дрожали, он целиком был на стороне Красной Армии.
И одновременно будто бы слышал, как говорит и смеется его покойный товарищ Барлов: «Какая необыкновенная метаморфоза, князь! Какая необыкновенная метаморфоза! Вы сталинист, князь? Вы сталинист?»
ВО ФРАНЦУЗСКОМ ПОДВАЛЕ
В тот год февраль в Лондоне выдался таким же странным, как прошедший январь. Вроде бы была еще зима, но уже и весна. И то и другое вместе. И каждый день менялось над Лондоном небо. Утром оно было туманным, дождливым — в полдень, а затем наступала мягкая весенняя погода. Вечером небо становилось бледно-голубым, серебристым. В те февральские дни Репнин чувствовал полную растерянность. Надя действительно готовилась к отъезду в Америку. Была спокойна. Не плакала. Говорила об отъезде рассудительно.
Старая графиня Панова когда-то продала ей золотое пасхальное яичко — Фаберже, которое оставалось неприкосновенным и которое Надя тайком хранила в своих вещах. От тетки она теперь ежемесячно получала чек. В доме завелись деньги.
Когда о них заходила речь, Репнин ухмылялся. Все это, говорил он, ни к чему. Он после ее отъезда возвратится к своим друзьям, перед которыми не надо стесняться нищеты. К лошадям. После долгих лет он снова стал играть на бегах. Ставил на первого, на фаворита. Был убежден, что выиграет. Конь, избранный им в друзья, ни разу его не подвел.
Жена смотрела на него с грустью. Она не может понять, что он все еще не расстался с Керчью. На пути в Лондон, в свое настоящее, он продолжает слышать над головой шум крыльев диких гусей, который слышал там, в Крыму, когда покидал Россию. Одна это птица или их целая стая? Все равно. Хоть одна, но летит, бьет крыльями.
В те дни Надя перестала шить эскимосов. Она все чаще брала под руку мужа, и они в зеленых автобусах отправлялись за город, на природу. Ужинали в маленьком русском ресторане, там, где и жили. В Челзи. Слушали русские песни.
Он был почти рядом с домом.
В тот год в феврале все обитатели Челзи повеселели. Сбросили зимние пальто. Ходили без шапок. Легкий ветерок ласково трепал волосы. Однажды Репнин получил письмо, потом ему позвонили по телефону из известного в Лондоне книжного магазина. Просят приехать, хотят побеседовать по поводу письма, которое от имени польского Красного Креста направил им граф
Ордынский. Репнина приглашают прийти в магазин, обратиться к мистеру Стоуну.
Репнин с удивлением рассматривает письмо, где среди директоров фигурируют три лорда. Звонит Ордынскому, спрашивает, в чем дело?
Поляк смеется и говорит: все в порядке!
Он туда рекомендован.
Получит место продавца во французском отделе книжного магазина. Будет советовать англичанкам, что им следует почитать. Из парижских новинок. Полученных в Лондоне.
Господин Стоун, с которым Ордынский познакомился в немецком плену, его уже ждет. А как Надя?
Тогда Репнин говорит, что все это чепуха, но что завтра же туда съездит.
И действительно, на следующее утро Репнин стоит перед витриной магазина, расположенного вблизи памятника расстрелянной немцами медсестры, в Брюсселе. В витрине видит бесценные книги, изданные несколько веков назад. Среди них роскошный, обложенный золотом фолиант с большой буквой N на корочке. Наполеонов кодекс.
Неприятно кольнуло его только то, что слева от входа в магазин, в подвале он заметил окно, напомнившее ему то, под землей, возле которого он просидел на треногом табурете больше года в своем первом подвале. Он спросил в магазине мистера Стоуна.
Его провели на улицу и указали другую дверь, ведущую на второй этаж, где, сказали, находится мистер Стоун. Ему следует обратиться туда.
Тогда, погруженный в мысли, Репнин медленно подымается по железной спирали лестницы, как бы вертится вокруг себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201