илистая грязь смягчила удар, и почти в то же
мгновенье в этой египетской тьме я столкнулся с каким-то существом,
существом разумным, с туземцем: когда оба мы закричали от неожиданности -
или от страха, - под рукой у себя я почувствовал промокшую, тяжелую,
грубую ткань одежды. Вот тебе и "первый контакт"! Ни я не мог увидеть его,
ни он меня. Мы отскочили друг от друга как ошпаренные. Наверное, он тут же
сбежал бы - только бы я его и видел (точнее, трогал); он прятался в этих
норах давно и знал их, как собственные карманы; однако моя многолетняя
выучка не прошла даром. Я включил переводилку и сказал, вернее, прохрипел
в микрофон: "Не убегай, чужое существо, я твой друг, прибыл издалека, но с
добрыми намерениями и не сделаю тебе ничего плохого". Что-то в таком роде,
потому что с инозвездными существами не следует вдаваться в подробности;
нетрудно представить себе, каково пришлось бы высокоразвитому люзанцу,
который ночью высадился бы, скажем, в Иране или где-нибудь еще в Азии: он
мог бы считать себя счастливчиком, отделавшись полугодом тюрьмы. По
правде, я не рассчитывал на благоприятную реакцию соседа, и то, что он
вдруг затих, было для меня приятной неожиданностью. "Кто ты?" - спросил я
осторожно и добавил, что сам я ученый исследователь и прибыл сюда для
изучения жизни курдлей. Он не сразу избавился от подозрений, но в конце
концов внял моим уговорам и ощупал меня, проверяя, какое на мне
снаряжение; как ни странно, он опознал ноктовизор, хотя такой модели он
знать не мог - модель как-никак была японская. Слово за слово, не без,
многочисленных недоразумений, мы все-таки нашли общий язык, и вот что я
услышал от своего ночного товарища по несчастью. Он был молодым и
многообещающим курдляндским научным работником, абсолютно преданным
Председателю, а равно идее политохода, поэтому власти позволили ему
продолжать учение в Люзании. После каждого семестра он возвращался домой,
то есть в своего курдля. На беду, во время последнего возвращения он дал
промашку и схлопотал пять лет Шкуры. Он не подал апелляцию, поскольку
апелляция, как свидетельство особого упорства в заблуждениях, ведет обычно
к ужесточению приговора. Я ничего не понял. Переводилка работала
безупречно, но переводила она слова, а не стоящие за ними общественные
явления. Мы сидели бок о бок в непроницаемом мраке, на пне, выступавшем из
ила, и ели шоколад, который очень пришелся ему по вкусу. Он заметил, что
нечто подобное ел в Люлявите - в университете этого люзанского города он
работал над диссертацией по астрофизике. Медленно и терпеливо он объяснил
мне, в чем заключалось его несчастье. Курдляндская пресса, правда, доходит
до Люзании, но "Голос курдля", который он читал регулярно, о любых
неприятных фактах умалчивает; поэтому он не знал, что на родине уже новый
Председатель, а предыдущий вместе с тремя другими Суперстарами (Самыми
Старшими над Курдлем) образует так называемую Банду Четырех, или ПШИК
(Преступная Шайка Извергов и Кретинов). Едва лишь успев выкрикнуть обычное
приветствие "О-ку-ку!", которым приветствуют Отцов и Кураторов Курдляндии,
перечисляя в правильной очередности их титулы, награды и имена, он был
немедленно арестован. Объяснения не помогли. Впрочем, он знал, что они
никогда не помогают. Он получил пять лет Шкуры (Штрафного Курдля) и сбежал
оттуда две недели назад. Курдль, из которого он бежал, воспользовавшись
ротозейством охранников (они очень распустились на службе, говорил он, им
все бы только солнечные ванны принимать на хребте), - действительно труп,
трупоход, или курдьма, как говорят заключенные, которые приводят его в
движение собственными усилиями, как галеру. Тут я начал припоминать, что о
чем-то подобном читал в архиве МИДа. Однако я ни о чем не спрашивал -
пусть выговорится. Будучи ученым, да еще астрофизиком, весть о моем земном
происхождении он воспринял без особых эмоций. Он, впрочем, слышал о Земле
и знал, что у нас никаких курдлей нет, в связи с чем выразил мне свое
сочувствие. Я было решил, что это горький сарказм, но нет, он говорил
совершенно серьезно. Интересно, что он никого не винил в своей участи, не
сетовал на приговор и каторжные работы, хотя и жаловался, что масло для
смазки суставов охранники почти целиком сбывают налево, из-за чего хребет
прямо-таки лопается, когда чудовищные мослы приходят в движение, а скрипу
и скрежету при этом столько, что можно с ума сойти. Что же касается
нациомобилизма, он по-прежнему стоит за него стеной. Он лишь считал, что
посылаемых за границу стипендиатов следует перед возвращением
информировать в курдляндском посольстве; разве это по-государственному -
заставлять таланты терять столько лет в Шкуре? Никто не должен быть
подвергнут незаслуженной ломке карьеры! В Люзании, уверял он, полно
энтузиастов политоходственности, особенно среди студентов и
профессорско-преподавательского состава. Они там просто чахнут от
всеобщего счастья.
Шоколад или что-нибудь в этом роде, конечно, лучше, чем бррбиций
(похлебка из гнилых мхов и водорослей), но отдельные факты нельзя
рассматривать в изоляции от Целого. Я осторожно заметил, что если бы
"Голос курдля" давал добросовестную информацию, никто не рисковал бы
кончить так, как кончил он. Он всплеснул руками. Я не видел этого, но
почувствовал, ведь мы прижались друг к другу на этом прогнившем пне,
спасаясь от пронизывающей ночной сырости. Но тогда, сказал он, пришлось бы
расписывать и о люзанских лакомствах, а простой люд, у которого ум за
разум зашел бы, пустился бы в повальное бегство из курдлей, и что стало бы
с идеей политохода? Допустим, заметил я, ну и что, мир перевернулся бы
из-за этого? Эти слова сильно его задели. Как же так, повысил он голос,
полтора века идейных исканий, дезурбанизации и онатуривания общества, -
все это должно пойти впустую потому лишь, что где-то есть что-то вкуснее
бррбиция?
Чтобы его успокоить, я спросил об облаве. Он отвечал своим прежним,
ровным, несколько грустным голосом, а переводилка скрежетала мне в ухо его
слова. Ну конечно, он знал об облаве, как раз потому он здесь и спрятался,
раньше это был политический полигон, он сам прошел здесь курс обучения три
года назад, так что изучил местность до последнего бугорка. Знал он и как
пройти через минные поля, ведь он сам укладывал эти мины. То, что я не
взлетел на воздух, несколько его удивляло, но у него были заботы поважнее.
Мы проболтали так полночи. Облава нас миновала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
мгновенье в этой египетской тьме я столкнулся с каким-то существом,
существом разумным, с туземцем: когда оба мы закричали от неожиданности -
или от страха, - под рукой у себя я почувствовал промокшую, тяжелую,
грубую ткань одежды. Вот тебе и "первый контакт"! Ни я не мог увидеть его,
ни он меня. Мы отскочили друг от друга как ошпаренные. Наверное, он тут же
сбежал бы - только бы я его и видел (точнее, трогал); он прятался в этих
норах давно и знал их, как собственные карманы; однако моя многолетняя
выучка не прошла даром. Я включил переводилку и сказал, вернее, прохрипел
в микрофон: "Не убегай, чужое существо, я твой друг, прибыл издалека, но с
добрыми намерениями и не сделаю тебе ничего плохого". Что-то в таком роде,
потому что с инозвездными существами не следует вдаваться в подробности;
нетрудно представить себе, каково пришлось бы высокоразвитому люзанцу,
который ночью высадился бы, скажем, в Иране или где-нибудь еще в Азии: он
мог бы считать себя счастливчиком, отделавшись полугодом тюрьмы. По
правде, я не рассчитывал на благоприятную реакцию соседа, и то, что он
вдруг затих, было для меня приятной неожиданностью. "Кто ты?" - спросил я
осторожно и добавил, что сам я ученый исследователь и прибыл сюда для
изучения жизни курдлей. Он не сразу избавился от подозрений, но в конце
концов внял моим уговорам и ощупал меня, проверяя, какое на мне
снаряжение; как ни странно, он опознал ноктовизор, хотя такой модели он
знать не мог - модель как-никак была японская. Слово за слово, не без,
многочисленных недоразумений, мы все-таки нашли общий язык, и вот что я
услышал от своего ночного товарища по несчастью. Он был молодым и
многообещающим курдляндским научным работником, абсолютно преданным
Председателю, а равно идее политохода, поэтому власти позволили ему
продолжать учение в Люзании. После каждого семестра он возвращался домой,
то есть в своего курдля. На беду, во время последнего возвращения он дал
промашку и схлопотал пять лет Шкуры. Он не подал апелляцию, поскольку
апелляция, как свидетельство особого упорства в заблуждениях, ведет обычно
к ужесточению приговора. Я ничего не понял. Переводилка работала
безупречно, но переводила она слова, а не стоящие за ними общественные
явления. Мы сидели бок о бок в непроницаемом мраке, на пне, выступавшем из
ила, и ели шоколад, который очень пришелся ему по вкусу. Он заметил, что
нечто подобное ел в Люлявите - в университете этого люзанского города он
работал над диссертацией по астрофизике. Медленно и терпеливо он объяснил
мне, в чем заключалось его несчастье. Курдляндская пресса, правда, доходит
до Люзании, но "Голос курдля", который он читал регулярно, о любых
неприятных фактах умалчивает; поэтому он не знал, что на родине уже новый
Председатель, а предыдущий вместе с тремя другими Суперстарами (Самыми
Старшими над Курдлем) образует так называемую Банду Четырех, или ПШИК
(Преступная Шайка Извергов и Кретинов). Едва лишь успев выкрикнуть обычное
приветствие "О-ку-ку!", которым приветствуют Отцов и Кураторов Курдляндии,
перечисляя в правильной очередности их титулы, награды и имена, он был
немедленно арестован. Объяснения не помогли. Впрочем, он знал, что они
никогда не помогают. Он получил пять лет Шкуры (Штрафного Курдля) и сбежал
оттуда две недели назад. Курдль, из которого он бежал, воспользовавшись
ротозейством охранников (они очень распустились на службе, говорил он, им
все бы только солнечные ванны принимать на хребте), - действительно труп,
трупоход, или курдьма, как говорят заключенные, которые приводят его в
движение собственными усилиями, как галеру. Тут я начал припоминать, что о
чем-то подобном читал в архиве МИДа. Однако я ни о чем не спрашивал -
пусть выговорится. Будучи ученым, да еще астрофизиком, весть о моем земном
происхождении он воспринял без особых эмоций. Он, впрочем, слышал о Земле
и знал, что у нас никаких курдлей нет, в связи с чем выразил мне свое
сочувствие. Я было решил, что это горький сарказм, но нет, он говорил
совершенно серьезно. Интересно, что он никого не винил в своей участи, не
сетовал на приговор и каторжные работы, хотя и жаловался, что масло для
смазки суставов охранники почти целиком сбывают налево, из-за чего хребет
прямо-таки лопается, когда чудовищные мослы приходят в движение, а скрипу
и скрежету при этом столько, что можно с ума сойти. Что же касается
нациомобилизма, он по-прежнему стоит за него стеной. Он лишь считал, что
посылаемых за границу стипендиатов следует перед возвращением
информировать в курдляндском посольстве; разве это по-государственному -
заставлять таланты терять столько лет в Шкуре? Никто не должен быть
подвергнут незаслуженной ломке карьеры! В Люзании, уверял он, полно
энтузиастов политоходственности, особенно среди студентов и
профессорско-преподавательского состава. Они там просто чахнут от
всеобщего счастья.
Шоколад или что-нибудь в этом роде, конечно, лучше, чем бррбиций
(похлебка из гнилых мхов и водорослей), но отдельные факты нельзя
рассматривать в изоляции от Целого. Я осторожно заметил, что если бы
"Голос курдля" давал добросовестную информацию, никто не рисковал бы
кончить так, как кончил он. Он всплеснул руками. Я не видел этого, но
почувствовал, ведь мы прижались друг к другу на этом прогнившем пне,
спасаясь от пронизывающей ночной сырости. Но тогда, сказал он, пришлось бы
расписывать и о люзанских лакомствах, а простой люд, у которого ум за
разум зашел бы, пустился бы в повальное бегство из курдлей, и что стало бы
с идеей политохода? Допустим, заметил я, ну и что, мир перевернулся бы
из-за этого? Эти слова сильно его задели. Как же так, повысил он голос,
полтора века идейных исканий, дезурбанизации и онатуривания общества, -
все это должно пойти впустую потому лишь, что где-то есть что-то вкуснее
бррбиция?
Чтобы его успокоить, я спросил об облаве. Он отвечал своим прежним,
ровным, несколько грустным голосом, а переводилка скрежетала мне в ухо его
слова. Ну конечно, он знал об облаве, как раз потому он здесь и спрятался,
раньше это был политический полигон, он сам прошел здесь курс обучения три
года назад, так что изучил местность до последнего бугорка. Знал он и как
пройти через минные поля, ведь он сам укладывал эти мины. То, что я не
взлетел на воздух, несколько его удивляло, но у него были заботы поважнее.
Мы проболтали так полночи. Облава нас миновала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97