У
меня, однако, череп был слишком крепкий, впрочем, бетон вскоре размяк,
известное дело, - шустры о нас пекутся... А когда пошел мне двадцать
восьмой годочек, был уже в моде генизм. Берем, значит, миксер и смешиваем
разные гены, от гуся до гиены, чтобы получился monstre pittoresque
[живописный урод (фр.)], но и это прошло, скотинокартины вышли из моды.
После был деструкционизм, или угробианство коллег, но и оно уступило место
новому течению, креационизму. Это вам не какое-нибудь ковырянье в глине и
гипсе, но творения, достойные своей эпохи, - спутники в виде золотых
алтарей с аквариумами, в которых каждой акуле самочист зубы чистит, или
полицерковная безгравитационная урбанистика, когда орбитальные храмы
вытягивают свои телескопические башни и колокольни в пустоте, как омары;
но все это, увы, без наития, без веры, и совершенно приватное,
единоличное; каждое такое творение надо было немедленно залить черной
стекловидной массой, чтобы уберечь от чужого глаза, а еще лучше - пустить
в распыл, но и это плохо крепило ослабленную волю к творчеству...
- Кситя, не мелочись! - надсаживались они. - Лепи сразу в девятку! Ну
же! Смело, без деталей, вовсю! Мы с тобой! Держись, кореш, не лопайся
прежде времени!
- Я и не лопаюсь, уже рычал он, - ars pro arte [искусство для
искусства (лат.)], ланца-ца, ты сыграешь мертвеца, богоид, ату его,
землеца-подлеца, уж я его разукрашу!!!
- Шкуру драть, шкуру драть! - загремели остальные, вскакивая; верно,
это был их гимн; они побежали за занавеску, должно быть, за инструментами,
я тоже вскочил, и цепь зазвенела.
- Вы что, спятили! Стой! - закричал я, заметив краешком глаза, что
ангел перевел приказание, отданное ему художником, но не двинулся с места.
Он стоял, выше нас на две головы, мерно шелестя крыльями. Несмотря на
такую усиленную вентиляцию, мне стало душно.
- Богоид, что это? - кричали они. - Держи землеца... Не хочет?..
Кримистор сгорел? Тогда мы сами поможем! Кситя в форме, эй, ухнем,
навались, ребята пернатые, стройся клином!
И правда, они построились треугольной фалангой и ринулись на меня,
но, странное дело, задом, толкая перед собой художника с ножом в руке. В
моей руке блеснул перочинный нож. Если мне память не изменяет, похожее
построение использовал Александр Македонский, но с лучшими результатами,
потому что у тех ноги на полпути разъехались, словно ковер был катком, и
они покатились к моим ногам один за другим. Первым с визгом вскочил
толстый председатель антиписателей, - падая, он зацепился брючиной за
острие моего ножика. Я лишь слегка оцарапал ему седалище, да и то, в
сущности, неумышленно, но вопил он как зарезанный. Остальные были в таком
отчаянии от своего фиаско, что даже не спешили вставать. Лежа кто где
грохнулся, они тихонько стонали:
- Не было веры...
- А все из-за Ксити. Трус, мокроштанник!
- Неправда! Это все из-за вас! Из-за вас! - зашелся рыданиями
экстремальный художник.
- Что-о? Удались отсюда немедленно, мокрая курица! Ноги в руки!
- Чуял я, что мазила дело угробит, сойка его забодай!
Художник вскочил и начал срывать с себя одежду.
- Кситя, брось! - рявкнул их председатель по делам печати. - А вы от
него, от бедняги, отцепитесь. Гагусь, выходи - твой черед!
- Да, да, Гагусь! - закричали они с энтузиазмом. - Ну-ка, вдарим по
старому миру! Гусик, заткни за пояс артиста-портретиста! А мы тебе на
растопку дровишек подкинем!
- Врежь ему, Гусенок, до самых печенок!
- Попробуй с канифолью, чтобы не сковырнуться с копыт...
- Канифоли мало, тут виброподошвы нужны...
Ангел переводил взахлеб, экстремисты перегруппировались, опозоренный
художник исчез, а ко мне подошел тот, кого называли Гагусем, плечистый
урод отвратного вида, - нос у него сплющился и съехал куда-то под левый
глаз, должно быть, из-за всеобщей свалки. Значит, все-таки это маска,
подумал я, и у других - тоже; но надо было сосредоточить внимание на новом
противнике.
- Тихо! - рявкнул он, хотя все уже и так замолчали. Он переступил с
ноги на ногу и несколько раз качнулся на пятках взад и вперед, а тем
временем его нос возвращался на прежнее место. - Ты, млекосос! - продолжал
он гробовым голосом. - Пупочный пупон, состряпанный разбрызгивателем,
волосатая твоя топь, узнай на те несколько минут, которые тебе еще суждено
прохрипеть, с кем ты имеешь дело! Я курдлист-идеалист, автор гимна, что
славит Великоход. Да здравствует курдль, строй до упора социальный, а
притом органически светозарный! Я знаю, если б ты мог дать отсюда деру, то
сразу бы помчался доносить на меня, но ошейник исторической
справедливости, цепи прогресса держат тебя мертвой хваткой, и никакие
шустры тебе уже не помогут, ты, приблудный козел! Оковы позорного
благоденствия падут с моего народа, подобно тому, как отвалится от твоих
костей говядина; и двинется он на коллективных ногах в светлое будущее!
Близится час расплаты за все поклепы, возводимые на благородные идеалы, за
ведра лживых помоев, вылитых на головы политоходов, и ждет тебя святая
месть, святая месть за нашу честь, дайте мне силу, дружки-ястребки,
спровадить в моги...
- Слабовато что-то, - сказал я.
Даже кирпич не огорошил бы его до такой степени.
- Что? - гаркнул он. - Да как ты смеешь?.. Цыц, недотепа!
- Ти-ли ти-ли травка, - возразил я. - Сбоку бородавка. А твоя кузина
вымыла пингвина...
Он весь затрясся, а прочие просто задрожали от ужаса. Не так-то легко
объяснить, как я додумался до этой импровизации, ведь, в сущности, я
понятия не имел, что именно мешает им провести скорую и кровавую
экзекуцию; но чутье мне подсказывало, что им надо было взвинтить себя
коллективной самонакачкой, словно успех их убийственного предприятия
зависел от нагнетаемой до нужного уровня атмосферы кошмара.
- Подойди-ка сюда, господин птенчик, - добавил я, - я тебе кое-что на
ушко скажу...
- Кляп ему в рот! Живее! - взвизгнул Гагусь-курдофил. - Я так не
могу, этот висельник сбивает меня с панталыку...
- Зачем тебе кляп, - с отчаянием в голосе отозвался антипредседатель
писателей. - Врежь ему пониже спины, и дело с концом...
- Я, Гагусь, ничего не боюсь... - прошипел курдофил, выхватил из-за
пояса кожевенный нож и бросился на меня. Цепь резко звякнула и задрожала,
словно струна, - это я отпрыгнул за спину ангела, тот покачнулся, задетый
ножом, Гагусь споткнулся и осел на колени перед ангелом.
- Я сейчас... я еще раз попробую... - потерянно бормотал он. Он был
настолько ошеломлен, что мне ничего не стоило бы забрать у него нож или
заехать в его птичье ухо, но я даже не шевельнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
меня, однако, череп был слишком крепкий, впрочем, бетон вскоре размяк,
известное дело, - шустры о нас пекутся... А когда пошел мне двадцать
восьмой годочек, был уже в моде генизм. Берем, значит, миксер и смешиваем
разные гены, от гуся до гиены, чтобы получился monstre pittoresque
[живописный урод (фр.)], но и это прошло, скотинокартины вышли из моды.
После был деструкционизм, или угробианство коллег, но и оно уступило место
новому течению, креационизму. Это вам не какое-нибудь ковырянье в глине и
гипсе, но творения, достойные своей эпохи, - спутники в виде золотых
алтарей с аквариумами, в которых каждой акуле самочист зубы чистит, или
полицерковная безгравитационная урбанистика, когда орбитальные храмы
вытягивают свои телескопические башни и колокольни в пустоте, как омары;
но все это, увы, без наития, без веры, и совершенно приватное,
единоличное; каждое такое творение надо было немедленно залить черной
стекловидной массой, чтобы уберечь от чужого глаза, а еще лучше - пустить
в распыл, но и это плохо крепило ослабленную волю к творчеству...
- Кситя, не мелочись! - надсаживались они. - Лепи сразу в девятку! Ну
же! Смело, без деталей, вовсю! Мы с тобой! Держись, кореш, не лопайся
прежде времени!
- Я и не лопаюсь, уже рычал он, - ars pro arte [искусство для
искусства (лат.)], ланца-ца, ты сыграешь мертвеца, богоид, ату его,
землеца-подлеца, уж я его разукрашу!!!
- Шкуру драть, шкуру драть! - загремели остальные, вскакивая; верно,
это был их гимн; они побежали за занавеску, должно быть, за инструментами,
я тоже вскочил, и цепь зазвенела.
- Вы что, спятили! Стой! - закричал я, заметив краешком глаза, что
ангел перевел приказание, отданное ему художником, но не двинулся с места.
Он стоял, выше нас на две головы, мерно шелестя крыльями. Несмотря на
такую усиленную вентиляцию, мне стало душно.
- Богоид, что это? - кричали они. - Держи землеца... Не хочет?..
Кримистор сгорел? Тогда мы сами поможем! Кситя в форме, эй, ухнем,
навались, ребята пернатые, стройся клином!
И правда, они построились треугольной фалангой и ринулись на меня,
но, странное дело, задом, толкая перед собой художника с ножом в руке. В
моей руке блеснул перочинный нож. Если мне память не изменяет, похожее
построение использовал Александр Македонский, но с лучшими результатами,
потому что у тех ноги на полпути разъехались, словно ковер был катком, и
они покатились к моим ногам один за другим. Первым с визгом вскочил
толстый председатель антиписателей, - падая, он зацепился брючиной за
острие моего ножика. Я лишь слегка оцарапал ему седалище, да и то, в
сущности, неумышленно, но вопил он как зарезанный. Остальные были в таком
отчаянии от своего фиаско, что даже не спешили вставать. Лежа кто где
грохнулся, они тихонько стонали:
- Не было веры...
- А все из-за Ксити. Трус, мокроштанник!
- Неправда! Это все из-за вас! Из-за вас! - зашелся рыданиями
экстремальный художник.
- Что-о? Удались отсюда немедленно, мокрая курица! Ноги в руки!
- Чуял я, что мазила дело угробит, сойка его забодай!
Художник вскочил и начал срывать с себя одежду.
- Кситя, брось! - рявкнул их председатель по делам печати. - А вы от
него, от бедняги, отцепитесь. Гагусь, выходи - твой черед!
- Да, да, Гагусь! - закричали они с энтузиазмом. - Ну-ка, вдарим по
старому миру! Гусик, заткни за пояс артиста-портретиста! А мы тебе на
растопку дровишек подкинем!
- Врежь ему, Гусенок, до самых печенок!
- Попробуй с канифолью, чтобы не сковырнуться с копыт...
- Канифоли мало, тут виброподошвы нужны...
Ангел переводил взахлеб, экстремисты перегруппировались, опозоренный
художник исчез, а ко мне подошел тот, кого называли Гагусем, плечистый
урод отвратного вида, - нос у него сплющился и съехал куда-то под левый
глаз, должно быть, из-за всеобщей свалки. Значит, все-таки это маска,
подумал я, и у других - тоже; но надо было сосредоточить внимание на новом
противнике.
- Тихо! - рявкнул он, хотя все уже и так замолчали. Он переступил с
ноги на ногу и несколько раз качнулся на пятках взад и вперед, а тем
временем его нос возвращался на прежнее место. - Ты, млекосос! - продолжал
он гробовым голосом. - Пупочный пупон, состряпанный разбрызгивателем,
волосатая твоя топь, узнай на те несколько минут, которые тебе еще суждено
прохрипеть, с кем ты имеешь дело! Я курдлист-идеалист, автор гимна, что
славит Великоход. Да здравствует курдль, строй до упора социальный, а
притом органически светозарный! Я знаю, если б ты мог дать отсюда деру, то
сразу бы помчался доносить на меня, но ошейник исторической
справедливости, цепи прогресса держат тебя мертвой хваткой, и никакие
шустры тебе уже не помогут, ты, приблудный козел! Оковы позорного
благоденствия падут с моего народа, подобно тому, как отвалится от твоих
костей говядина; и двинется он на коллективных ногах в светлое будущее!
Близится час расплаты за все поклепы, возводимые на благородные идеалы, за
ведра лживых помоев, вылитых на головы политоходов, и ждет тебя святая
месть, святая месть за нашу честь, дайте мне силу, дружки-ястребки,
спровадить в моги...
- Слабовато что-то, - сказал я.
Даже кирпич не огорошил бы его до такой степени.
- Что? - гаркнул он. - Да как ты смеешь?.. Цыц, недотепа!
- Ти-ли ти-ли травка, - возразил я. - Сбоку бородавка. А твоя кузина
вымыла пингвина...
Он весь затрясся, а прочие просто задрожали от ужаса. Не так-то легко
объяснить, как я додумался до этой импровизации, ведь, в сущности, я
понятия не имел, что именно мешает им провести скорую и кровавую
экзекуцию; но чутье мне подсказывало, что им надо было взвинтить себя
коллективной самонакачкой, словно успех их убийственного предприятия
зависел от нагнетаемой до нужного уровня атмосферы кошмара.
- Подойди-ка сюда, господин птенчик, - добавил я, - я тебе кое-что на
ушко скажу...
- Кляп ему в рот! Живее! - взвизгнул Гагусь-курдофил. - Я так не
могу, этот висельник сбивает меня с панталыку...
- Зачем тебе кляп, - с отчаянием в голосе отозвался антипредседатель
писателей. - Врежь ему пониже спины, и дело с концом...
- Я, Гагусь, ничего не боюсь... - прошипел курдофил, выхватил из-за
пояса кожевенный нож и бросился на меня. Цепь резко звякнула и задрожала,
словно струна, - это я отпрыгнул за спину ангела, тот покачнулся, задетый
ножом, Гагусь споткнулся и осел на колени перед ангелом.
- Я сейчас... я еще раз попробую... - потерянно бормотал он. Он был
настолько ошеломлен, что мне ничего не стоило бы забрать у него нож или
заехать в его птичье ухо, но я даже не шевельнулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97