Ножи что-то напоминали мне -
немного похожие на пилы, но без зубьев, острие полукружьем, с ручками, -
ну да, в точности, как кожевенные ножи. Для обработки кожи. Но что же
общего они могли иметь со мной? Ясно, что ничего! Я повторил это себе раз
десять, но вовсе не убедил себя. Позвать на помощь я стыдился. В
перочинном ноже у меня был напильник, но не на такую цепь - эта выдержала
бы не то что сторожевого пса, а шестерную упряжку.
Примерно через час радужные двери вдруг растворились. Вошли мои
похитители с каким-то новым люзанцем, высоким и очень плотным. Он носил
розовые очки, держался величественно, хотя задыхался так, словно опаздывал
на поезд. Он низко поклонился мне от самого порога и включил пение своей
одежды. А может, шляпы. Остальные, показывая на меня, галдели наперебой
все с тем же радостным удовлетворением. Неужели я был заложником? Может
быть, политическим? Или речь шла о выкупе?
Разглядывание заняло несколько секунд, но величественный люзанец
заметил отслоненную мастерскую и начал орать на сообщников, а одному даже
погрозил кулаком. Они наперегонки бросились задвигать занавеску. Кретины -
горчица после обеда; но то, что они заслонили эту лавку с ножами,
окончательно заморозило мне кровь. Высокий скомандовал, двое выбежали из
комнаты и почти сразу же вернулись со статуей, из тех, что они называли
богоидами. Выглядел этот богоид в точности как наш земной, церковный
ангел, только что двигался. Принесли кресла, ангел пододвинул одно из них
мне, встал рядом и принялся тараторить неслыханно быстро; я понял, что это
переводчик; вдобавок он обмахивал меня крыльями, что тоже было не лишним -
после всех этих разговоров и покушений на мою жизнь я буквально обливался
потом. Они сели кружком, но не слишком близко - за пределами досягаемости
цепи, - ну, и началось. Что именно, трудно сказать. Сперва они
представились мне, но не все. Те, что посвирепее, уселись между креслами
на корточках и воодушевляли ораторов воем, визгом, взрывами сатанинского
смеха, а выступающие поочередно занимали свободное место прямо напротив
меня и давали волю своему чувству ненависти - не столько ко мне, сколько
ко всему свету. Когда-то меня уже похищали ради выкупа, об идейных
похитителях мне тоже довелось слышать, и эти изображали из себя как раз
идейных; но что-то тут было не так. Не знаю, черт подери, как это
выразить. Не то чтобы я сомневался в искренности их недобрых намерений. Я
узнал, что величественный, в розовых очках, - это председатель, или,
точнее, Антипредседатель их Союза писателей, что одни из них занимаются
антисвященничеством, другие были Пантожниками (панантихудожниками), на
ковре сидел на корточках неонист (он не светился неоном - просто так
называли неонигилистов), рядом с ним двое социокатов (укокошников), а
возле ангела - один апокалиптик (эсхатист), двое противленцев, с чем-то
там борющихся, один кромешник и несколько экстремистов помельче,
выполнявших функции клакеров. Угрожая мне, они переходили от ярости к
энтузиазму, их чувства казались искренними, но... словно бы не
удовлетворяли их самих. Чем-то они напоминали переволновавшихся перед
спектаклем актеров, чем-то - индейцев, танцующих вокруг пыточного столба,
но индейцев, которые не очень-то верят в своего Манитоу и Страну Вечной
Охоты и танцуют, как танцевали их деды, однако с какой-то тревогой... не
то чтобы их что-то сдерживали, никакой жалости, отнюдь, скорей уж крупица
сомнения, заглушаемого хоровым воем... или вот еще плакальщицы на
похоронах - не те, кому платят за причитания и посыпание главы пеплом, но
родственники, которые силятся подогреть температуру отчаяния выше, чем на
это способны... и потому им приходится вырывать на голове даже больше
волос, чем нужно, и так рыдать, чтобы их было слышно за кладбищем. Словом,
как-то они чересчур старались. Лица у них были человеческие, однако не
маски, хотя было видно, что это не обычные их лица. Тогда я еще не знал,
как они это делают, и, по правде сказать, это не слишком меня заботило.
Ангел, стоявший рядом, бил космические рекорды скорости перевода. Он
переводил даже хоровой визг: "Свобода и Благоденствие! А чтоб вас всех! В
ежовые рукавицы паскудников, кибродяг, наукиных детей, состряпанных в
колыбели-колбе, чмавкающих в повсюдной кремоватости, брюзглых дряблых
блевунчиков-губохлюпов". Таким вот манером они себя распаляли, а потом
один из них растолкал остальных и, подпрыгивая на месте по-петушиному и
размахивая руками, словно хотел вознестись под потолок, к амурчикам с
подносами, заревел:
- Слышь, землец, курьерскую твою дипломать! Ведь правда же, что
всякий, мал он или велик, безобразен или красив, подл или благороден,
кривобок или строен, пока горе мыкает и, пополам согнувшись, разматывает
нити жить, то бишь жизни нить, пробуждает в нас сердоболие, жалость,
участие, трепет, благость, сочувствие, святость, аминь! А заблеванный
блудолюб, потаскунчик паскудный, мордоворотистый брюхан-ненасыт, губошлеп
лупоглазый, лягатель цветов, миров попиратель - не более чем двуногое
загрязнение бытия, прорва-прожора, циник-зловред, тошнотворный и муторный
засморканец, ведь верно же? Ежели встретишь на болоте, в ненастье,
горемыку в дырявой сермяге, желчь у тебя разольется от жалости неизбывной
и сердце тебе припечалит бледная искра забот. Ах, гвоздяга, когда б я
фактически встретил где-нибудь детинушку-сиротинушку, двугорбого или хоть
поплоше сортом калеку либо увечника какого ни есть, побирушку
косноязыкого, продрогшего, без подштанников, как бы я его пригрел,
приласкал, к сердцу прижал и прощебетал в немытое его, грубое, но народное
ухо песнь свою! Да только черта с два - не выйдет, синтура не даст, шустры
ей мать! Когда я пошел к кибер-исповеднику, тот присоветовал мне угашать
жажду сердоболия моего синтесантами - синтетическими сантиментами, вместо
Жалости Настоящей, слышь, ты, млекосос землистый?! Ох, тогда побежал я
немедля домой за канистрой с бензином, чтобы собственноручно этого кибера
подпалить, в чем, как ты без труда догадываешься, мне никто не
препятствовал. Назавтра там установили нового, стоканального
кибер-духовника, для сеанса одновременной исповеди. Тут я понял, что
пришло уже время взять НАРОД за рога и что это - Единственное Спасение. О!
как же меня ободрило великое это открытие! Спасителем масс, понял я, может
стать единственно террорист-зубодробист, который свободы паскудные,
захватанные миллионами сальных лап, приструнит, обкорнает, зашпунтует и
наглухо заклепает, и из всеобщей развинченности, после жалких стенаний и
сетований, восстанет с ужасным ревом Желанный Призрак, что был мне зарею
надежды в ночи прогнившего либерализма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
немного похожие на пилы, но без зубьев, острие полукружьем, с ручками, -
ну да, в точности, как кожевенные ножи. Для обработки кожи. Но что же
общего они могли иметь со мной? Ясно, что ничего! Я повторил это себе раз
десять, но вовсе не убедил себя. Позвать на помощь я стыдился. В
перочинном ноже у меня был напильник, но не на такую цепь - эта выдержала
бы не то что сторожевого пса, а шестерную упряжку.
Примерно через час радужные двери вдруг растворились. Вошли мои
похитители с каким-то новым люзанцем, высоким и очень плотным. Он носил
розовые очки, держался величественно, хотя задыхался так, словно опаздывал
на поезд. Он низко поклонился мне от самого порога и включил пение своей
одежды. А может, шляпы. Остальные, показывая на меня, галдели наперебой
все с тем же радостным удовлетворением. Неужели я был заложником? Может
быть, политическим? Или речь шла о выкупе?
Разглядывание заняло несколько секунд, но величественный люзанец
заметил отслоненную мастерскую и начал орать на сообщников, а одному даже
погрозил кулаком. Они наперегонки бросились задвигать занавеску. Кретины -
горчица после обеда; но то, что они заслонили эту лавку с ножами,
окончательно заморозило мне кровь. Высокий скомандовал, двое выбежали из
комнаты и почти сразу же вернулись со статуей, из тех, что они называли
богоидами. Выглядел этот богоид в точности как наш земной, церковный
ангел, только что двигался. Принесли кресла, ангел пододвинул одно из них
мне, встал рядом и принялся тараторить неслыханно быстро; я понял, что это
переводчик; вдобавок он обмахивал меня крыльями, что тоже было не лишним -
после всех этих разговоров и покушений на мою жизнь я буквально обливался
потом. Они сели кружком, но не слишком близко - за пределами досягаемости
цепи, - ну, и началось. Что именно, трудно сказать. Сперва они
представились мне, но не все. Те, что посвирепее, уселись между креслами
на корточках и воодушевляли ораторов воем, визгом, взрывами сатанинского
смеха, а выступающие поочередно занимали свободное место прямо напротив
меня и давали волю своему чувству ненависти - не столько ко мне, сколько
ко всему свету. Когда-то меня уже похищали ради выкупа, об идейных
похитителях мне тоже довелось слышать, и эти изображали из себя как раз
идейных; но что-то тут было не так. Не знаю, черт подери, как это
выразить. Не то чтобы я сомневался в искренности их недобрых намерений. Я
узнал, что величественный, в розовых очках, - это председатель, или,
точнее, Антипредседатель их Союза писателей, что одни из них занимаются
антисвященничеством, другие были Пантожниками (панантихудожниками), на
ковре сидел на корточках неонист (он не светился неоном - просто так
называли неонигилистов), рядом с ним двое социокатов (укокошников), а
возле ангела - один апокалиптик (эсхатист), двое противленцев, с чем-то
там борющихся, один кромешник и несколько экстремистов помельче,
выполнявших функции клакеров. Угрожая мне, они переходили от ярости к
энтузиазму, их чувства казались искренними, но... словно бы не
удовлетворяли их самих. Чем-то они напоминали переволновавшихся перед
спектаклем актеров, чем-то - индейцев, танцующих вокруг пыточного столба,
но индейцев, которые не очень-то верят в своего Манитоу и Страну Вечной
Охоты и танцуют, как танцевали их деды, однако с какой-то тревогой... не
то чтобы их что-то сдерживали, никакой жалости, отнюдь, скорей уж крупица
сомнения, заглушаемого хоровым воем... или вот еще плакальщицы на
похоронах - не те, кому платят за причитания и посыпание главы пеплом, но
родственники, которые силятся подогреть температуру отчаяния выше, чем на
это способны... и потому им приходится вырывать на голове даже больше
волос, чем нужно, и так рыдать, чтобы их было слышно за кладбищем. Словом,
как-то они чересчур старались. Лица у них были человеческие, однако не
маски, хотя было видно, что это не обычные их лица. Тогда я еще не знал,
как они это делают, и, по правде сказать, это не слишком меня заботило.
Ангел, стоявший рядом, бил космические рекорды скорости перевода. Он
переводил даже хоровой визг: "Свобода и Благоденствие! А чтоб вас всех! В
ежовые рукавицы паскудников, кибродяг, наукиных детей, состряпанных в
колыбели-колбе, чмавкающих в повсюдной кремоватости, брюзглых дряблых
блевунчиков-губохлюпов". Таким вот манером они себя распаляли, а потом
один из них растолкал остальных и, подпрыгивая на месте по-петушиному и
размахивая руками, словно хотел вознестись под потолок, к амурчикам с
подносами, заревел:
- Слышь, землец, курьерскую твою дипломать! Ведь правда же, что
всякий, мал он или велик, безобразен или красив, подл или благороден,
кривобок или строен, пока горе мыкает и, пополам согнувшись, разматывает
нити жить, то бишь жизни нить, пробуждает в нас сердоболие, жалость,
участие, трепет, благость, сочувствие, святость, аминь! А заблеванный
блудолюб, потаскунчик паскудный, мордоворотистый брюхан-ненасыт, губошлеп
лупоглазый, лягатель цветов, миров попиратель - не более чем двуногое
загрязнение бытия, прорва-прожора, циник-зловред, тошнотворный и муторный
засморканец, ведь верно же? Ежели встретишь на болоте, в ненастье,
горемыку в дырявой сермяге, желчь у тебя разольется от жалости неизбывной
и сердце тебе припечалит бледная искра забот. Ах, гвоздяга, когда б я
фактически встретил где-нибудь детинушку-сиротинушку, двугорбого или хоть
поплоше сортом калеку либо увечника какого ни есть, побирушку
косноязыкого, продрогшего, без подштанников, как бы я его пригрел,
приласкал, к сердцу прижал и прощебетал в немытое его, грубое, но народное
ухо песнь свою! Да только черта с два - не выйдет, синтура не даст, шустры
ей мать! Когда я пошел к кибер-исповеднику, тот присоветовал мне угашать
жажду сердоболия моего синтесантами - синтетическими сантиментами, вместо
Жалости Настоящей, слышь, ты, млекосос землистый?! Ох, тогда побежал я
немедля домой за канистрой с бензином, чтобы собственноручно этого кибера
подпалить, в чем, как ты без труда догадываешься, мне никто не
препятствовал. Назавтра там установили нового, стоканального
кибер-духовника, для сеанса одновременной исповеди. Тут я понял, что
пришло уже время взять НАРОД за рога и что это - Единственное Спасение. О!
как же меня ободрило великое это открытие! Спасителем масс, понял я, может
стать единственно террорист-зубодробист, который свободы паскудные,
захватанные миллионами сальных лап, приструнит, обкорнает, зашпунтует и
наглухо заклепает, и из всеобщей развинченности, после жалких стенаний и
сетований, восстанет с ужасным ревом Желанный Призрак, что был мне зарею
надежды в ночи прогнившего либерализма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97