Теперь я уже
присматривался к трем молодчикам, которые, потихоньку отворив радужные
двери, слушали нас, стоя на пороге. Никто, кроме меня, их не видел - все
остальные смотрели в мою сторону, - а я, вынуждаемый к этому ошейником и
общим положением дел, подпирал стену. Поначалу я было решил, что это еще
какие-то артисты-экстремисты, но я ошибался.
- Ни с места! Это налет! - бросил самый высокий из них, входя в
комнату. Курдофил осекся и замер, и только две толстые слезы,
приготовленные им в заключение понесенного поражения, стекли по его лицу.
Одна из них расплылась на лацкане пиджака, вторая капнула на ковер. Один
Бог знает, почему память удерживает такие дурацкие мелочи - и притом в
таких обстоятельствах. Мои похитители вскочили, протестуя; разгорелась
жаркая ссора. Ангел по-прежнему переводил каждое слово, но они так
остервенело лезли друг на друга и так вопили, что я перестал что-либо
соображать. Суть спора дошла до меня лишь в самых общих чертах. Чужаки
были экстремистами из какой-то другой группировки, не имевшей ничего
общего ни с искусством, ни с теологией, ни с общей теорией бытия. Драка
(они уже дали волю рукам) шла из-за меня. Превосходство профессионалов над
любителями, которыми, в силу вещей, были люди искусства и прочие
гуманитарии, сказалось немедленно. Дольше всего защищался председатель
союза антиписателей, загнанный в угол с инструментами - там он вооружился
шкуросдирательными щипцами и действовал ими как палицей; тем не менее
всего через несколько минут пришельцы оказались хозяевами положения. Сразу
было видно специалистов. Они ничего не обосновывали, не теоретизировали,
не церемонились, каждый, видимо, имел заранее намеченное задание, которое
выполнял на удивление четко, и в других обстоятельствах я, может быть,
пожалел бы своих экстремальных художников. Затихшие, в истерзанных
костюмах, из которых вместо камерной музыки раздавалась жалкая какофония,
они были усажены на пол лицом к стене, совсем рядом со мной, - поистине,
удивительная перемена участи. Только антипредседатель еще отражал атаки,
но и он терял силы. В схватке кто-то приложил ангелу, тот свалился в угол
и перестал переводить. Зато на его неподвижном доселе, небесном лице
появилась странная улыбка, а чуть пониже груди, на алебастровом торсе,
неведомо как начали зажигаться и гаснуть разноцветные надписи: "Дидр беунс
ганатопроксул? Форникалориссимур, Доминул? А дрикси пикси куак супирито?
Милулолак, господин начальник?"
Одновременно ангел взял меня за руку и потянул с таинственным
выражением лица так сильно, что я чуть не задохся, когда цепь кончилась.
"На помощь!" - хотел я крикнуть, но не мог, - ошейник сдавливал горло. К
счастью, победитель председателя поспешил мне на выручку. Уж не знаю, что
такое он и его высокий товарищ сделали с ангелом, но когда я открыл глаза,
тот снова стоял по стойке "смирно", помахивал крыльями и переводил.
Впрочем, переводить было, в общем-то, нечего - мои новые похитители
оказались людьми действия. Они отодвинули меня от крюка, из принесенного с
собою портфеля достали необходимые инструменты, и крюк - без малейшего
жара, чада и дыма - вышел из стены, словно из куска масла. Я воздержался
от слов благодарности, и правильно сделал, потому что дальнейшее их
поведение ничуть не походило на поведение освободителей. Один тянул меня
за цепь, двое других подталкивали, без какого-либо намека на деликатность,
к которой я начал было привыкать в обществе художников. Из дворца мы
выбрались не через анфиладу великолепных покоев, но, скорее всего, через
шахту кухонного лифта, и мне было трудно ориентироваться. Снаружи царила
кромешная тьма, ночь была холодная, и я в своих шелковых носках сразу
промочил ноги в какой-то луже. Пока на ногах у меня были лакированные
туфли, я страшно мучился: я по натуре необычайно чувствителен, прямо-таки
безоружен против неразношенной обуви, а в эти туфли переобулся перед самой
посадкой, в предвкушении банкета, но, как видно из вышеизложенного, не все
пошло так, как я того ожидал. Туфли впивались в меня, пока я сидел на
цепи, поэтому, выслушивая одно заявление за другим, почти по щиколотку
утопая в пушистом ковре, я незаметно стащил их с себя, решив, что раз уже
предстоят, в некотором роде, мои похороны, вряд ли стоит во что бы то ни
стало придерживаться этикета. Я совершенно забыл об этом, ошеломленный
новым налетом. При свете луны я заметил в петлице у одного из налетчиков
розетку-переводилку и воспользовался этим, чтобы попросить о небольшой
отсрочке: мол, только заскочу на минутку за туфлями. Что-то я ему объяснял
о возможности подхватить насморк, но этот малокультурный (что ощущалось
совершенно ясно) тип хрипло засмеялся и сказал:
- Какой еще насморк? Ты не успеешь его схватить, зраз ты этакий.
Как видно, прозвища из мясного меню имели здесь не меньшее хождение,
чем в Италии. Меня запихнули в какой-то ящик или, может быть, сундук, и
вот, позванивая на ухабах цепями - как видно, мы ехали по бездорожью, -
через четверть часа, не раньше, я оказался в бетонном подвале,
полуудушенный. Не знаю, как въехал туда самоезд похитителей. Его и след
простыл. Низкие голые стены настраивали на мрачный лад. Все убранство
состояло из нескольких трехногих табуретов, колоды для рубки дров с вбитым
в нее наискось топором, груды поленьев, простого деревянного стола на
крестовине и, разумеется, вцементированного в стену кольца, в которое
сразу же была продета моя цепь. Значит, я поступил правильно, не раздувая
в себе искру надежды. У стола стояла лавка; я сел и снял промоченные
носки, прикидывая, где бы повесить их для просушки; но мой новый
похититель, тот самый, что уже успел нагрубить мне, буркнул:
- Напрасный труд.
Скинув с себя суконную куртку, он достал из печи пригоревшую лепешку
и жадно впился в нее зубами. Странное дело - я знал, что лица энциан не
похожи на наши, но так привык уже к человеческому обличью первых моих
похитителей, что не мог отделаться от мысли, будто охранявший меня грубиян
был в маске - хотя на нем-то как раз ее не было. Облик энциан столь же
противен человеку, как им - человеческий облик. В их вытянутом вперед
лице, с ноздрями, расставленными так широко, как и их круглые глаза,
больше, пожалуй, сходства с клячей или тапиром, чем с птицей. Впрочем,
никакое описание не заменит очного знакомства. Насытившись, мой стражник
несколько раз постучал по своей бочкообразной груди, поистине гусиной или
страусиной, ибо ее покрывал белесый и плотный, как шерсть, пух, и начал
чесаться под мышками, выщипывать у себя мелкие перышки (похоже, они
щекотали его ноздри), а напоследок - сосредоточенно ковырять в носу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
присматривался к трем молодчикам, которые, потихоньку отворив радужные
двери, слушали нас, стоя на пороге. Никто, кроме меня, их не видел - все
остальные смотрели в мою сторону, - а я, вынуждаемый к этому ошейником и
общим положением дел, подпирал стену. Поначалу я было решил, что это еще
какие-то артисты-экстремисты, но я ошибался.
- Ни с места! Это налет! - бросил самый высокий из них, входя в
комнату. Курдофил осекся и замер, и только две толстые слезы,
приготовленные им в заключение понесенного поражения, стекли по его лицу.
Одна из них расплылась на лацкане пиджака, вторая капнула на ковер. Один
Бог знает, почему память удерживает такие дурацкие мелочи - и притом в
таких обстоятельствах. Мои похитители вскочили, протестуя; разгорелась
жаркая ссора. Ангел по-прежнему переводил каждое слово, но они так
остервенело лезли друг на друга и так вопили, что я перестал что-либо
соображать. Суть спора дошла до меня лишь в самых общих чертах. Чужаки
были экстремистами из какой-то другой группировки, не имевшей ничего
общего ни с искусством, ни с теологией, ни с общей теорией бытия. Драка
(они уже дали волю рукам) шла из-за меня. Превосходство профессионалов над
любителями, которыми, в силу вещей, были люди искусства и прочие
гуманитарии, сказалось немедленно. Дольше всего защищался председатель
союза антиписателей, загнанный в угол с инструментами - там он вооружился
шкуросдирательными щипцами и действовал ими как палицей; тем не менее
всего через несколько минут пришельцы оказались хозяевами положения. Сразу
было видно специалистов. Они ничего не обосновывали, не теоретизировали,
не церемонились, каждый, видимо, имел заранее намеченное задание, которое
выполнял на удивление четко, и в других обстоятельствах я, может быть,
пожалел бы своих экстремальных художников. Затихшие, в истерзанных
костюмах, из которых вместо камерной музыки раздавалась жалкая какофония,
они были усажены на пол лицом к стене, совсем рядом со мной, - поистине,
удивительная перемена участи. Только антипредседатель еще отражал атаки,
но и он терял силы. В схватке кто-то приложил ангелу, тот свалился в угол
и перестал переводить. Зато на его неподвижном доселе, небесном лице
появилась странная улыбка, а чуть пониже груди, на алебастровом торсе,
неведомо как начали зажигаться и гаснуть разноцветные надписи: "Дидр беунс
ганатопроксул? Форникалориссимур, Доминул? А дрикси пикси куак супирито?
Милулолак, господин начальник?"
Одновременно ангел взял меня за руку и потянул с таинственным
выражением лица так сильно, что я чуть не задохся, когда цепь кончилась.
"На помощь!" - хотел я крикнуть, но не мог, - ошейник сдавливал горло. К
счастью, победитель председателя поспешил мне на выручку. Уж не знаю, что
такое он и его высокий товарищ сделали с ангелом, но когда я открыл глаза,
тот снова стоял по стойке "смирно", помахивал крыльями и переводил.
Впрочем, переводить было, в общем-то, нечего - мои новые похитители
оказались людьми действия. Они отодвинули меня от крюка, из принесенного с
собою портфеля достали необходимые инструменты, и крюк - без малейшего
жара, чада и дыма - вышел из стены, словно из куска масла. Я воздержался
от слов благодарности, и правильно сделал, потому что дальнейшее их
поведение ничуть не походило на поведение освободителей. Один тянул меня
за цепь, двое других подталкивали, без какого-либо намека на деликатность,
к которой я начал было привыкать в обществе художников. Из дворца мы
выбрались не через анфиладу великолепных покоев, но, скорее всего, через
шахту кухонного лифта, и мне было трудно ориентироваться. Снаружи царила
кромешная тьма, ночь была холодная, и я в своих шелковых носках сразу
промочил ноги в какой-то луже. Пока на ногах у меня были лакированные
туфли, я страшно мучился: я по натуре необычайно чувствителен, прямо-таки
безоружен против неразношенной обуви, а в эти туфли переобулся перед самой
посадкой, в предвкушении банкета, но, как видно из вышеизложенного, не все
пошло так, как я того ожидал. Туфли впивались в меня, пока я сидел на
цепи, поэтому, выслушивая одно заявление за другим, почти по щиколотку
утопая в пушистом ковре, я незаметно стащил их с себя, решив, что раз уже
предстоят, в некотором роде, мои похороны, вряд ли стоит во что бы то ни
стало придерживаться этикета. Я совершенно забыл об этом, ошеломленный
новым налетом. При свете луны я заметил в петлице у одного из налетчиков
розетку-переводилку и воспользовался этим, чтобы попросить о небольшой
отсрочке: мол, только заскочу на минутку за туфлями. Что-то я ему объяснял
о возможности подхватить насморк, но этот малокультурный (что ощущалось
совершенно ясно) тип хрипло засмеялся и сказал:
- Какой еще насморк? Ты не успеешь его схватить, зраз ты этакий.
Как видно, прозвища из мясного меню имели здесь не меньшее хождение,
чем в Италии. Меня запихнули в какой-то ящик или, может быть, сундук, и
вот, позванивая на ухабах цепями - как видно, мы ехали по бездорожью, -
через четверть часа, не раньше, я оказался в бетонном подвале,
полуудушенный. Не знаю, как въехал туда самоезд похитителей. Его и след
простыл. Низкие голые стены настраивали на мрачный лад. Все убранство
состояло из нескольких трехногих табуретов, колоды для рубки дров с вбитым
в нее наискось топором, груды поленьев, простого деревянного стола на
крестовине и, разумеется, вцементированного в стену кольца, в которое
сразу же была продета моя цепь. Значит, я поступил правильно, не раздувая
в себе искру надежды. У стола стояла лавка; я сел и снял промоченные
носки, прикидывая, где бы повесить их для просушки; но мой новый
похититель, тот самый, что уже успел нагрубить мне, буркнул:
- Напрасный труд.
Скинув с себя суконную куртку, он достал из печи пригоревшую лепешку
и жадно впился в нее зубами. Странное дело - я знал, что лица энциан не
похожи на наши, но так привык уже к человеческому обличью первых моих
похитителей, что не мог отделаться от мысли, будто охранявший меня грубиян
был в маске - хотя на нем-то как раз ее не было. Облик энциан столь же
противен человеку, как им - человеческий облик. В их вытянутом вперед
лице, с ноздрями, расставленными так широко, как и их круглые глаза,
больше, пожалуй, сходства с клячей или тапиром, чем с птицей. Впрочем,
никакое описание не заменит очного знакомства. Насытившись, мой стражник
несколько раз постучал по своей бочкообразной груди, поистине гусиной или
страусиной, ибо ее покрывал белесый и плотный, как шерсть, пух, и начал
чесаться под мышками, выщипывать у себя мелкие перышки (похоже, они
щекотали его ноздри), а напоследок - сосредоточенно ковырять в носу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97